Отправлено: 22.06.11 12:10. Заголовок: Метро 2033

Глава 1

— Кто это там? Эй, Артем! Глянь ка!
Артем нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом краю освещенного пространства, он демонстративно, как можно громче и внушительней, щелкнул затвором и хрипло крикнул: — Стоять! Пароль!
Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги. Кто то отступал вглубь туннеля, напуганный хриплым Артемовым голосом и бряцанием оружия. Артем спешно вернулся к костру и бросил Петру Андреевичу: — Да нет, не показалось. Не назвался, удрал.
— Эх ты, раззява! Тебе же было сказано: не отзываются — сразу стрелять! Откуда ж тебе знать, кто это был? Может, это черные подбираются!
— Нет… Я думаю, это вообще не человек был… Звуки очень странные… Да и шаги у него не человеческие были. Что же я, человеческих шагов не узнаю? А потом, если бы это черные были, так разве они хоть раз вот так убежали? Вы же сами знаете, Петр Андреич — все последние разы черные сразу вперед бросались — и на дозор нападали с голыми руками, и на пулемет шли в полный рост. А этот удрал сразу…Какая то трусливая тварь.
— Ладно, Артем! Больно ты умный! Есть у тебя инструкция — и действуй по инструкции, а не рассуждай. Может, это лазутчик был. Увидел, что нас здесь мало — и, превосходящими силами…Может, нас сейчас здесь прихлопнут за милую душу, ножом по горлу, и станцию всю вырежут, вон как с Полежаевской вышло, а все потому, что ты вовремя не срезал гада… Смотри у меня! В следующий раз по туннелю за ними бегать заставлю!
Артем поежился, представляя себе туннель за пятисотым метром и то, что туда однажды придется идти. Это было действительно страшно. За пятисотый метр на север не отваживался ходить никто. Патрули доезжали до трехсотого и, осветив пограничный столб прожектором со своей дрезины и убедившись, что никакая дрянь не перепозла за него, торопливо возвращались. Разведчики, здоровые прожженные мужики, бывшие морские пехотинцы, и те останавливались на четырехсот восьмидесятом, прятали горящие сигареты в ладонях и замирали, прильнув к приборам ночного видения. А потом медленно, тихо отходили назад, не спуская глаз с туннеля и ни в коем случае не оборачиваясь к нему спиной.
Дозор, в котором они были, стоял на двухсот пятидесятом метре, в пятидесяти метрах от пограничного столба. Но граница проверялась раз в день, и проверка уже закончилась несколько часов назад, и теперь их дозор был самым крайним, а за те часы, которые прошли со времени последней проверки, все твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали подползать. Тянуло их как то на огонек, поближе к людям…
Артем уселся на свое прежнее место и спросил: — А что там с Полежаевской случилось?
И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему рассказывали ее уже челноки на станции, но его тянуло послушать ее еще раз, как неудержимо тянет детей на страшные байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев.
— С Полежаевской? А ты не слышал? Странная история с ними вышла. Странная и страшная. Сначала у них разведчики стали пропадать. Уходили в туннели и не возвращались. У них, правда, салаги разведчики, не то что наши, но у них ведь и станция поменьше, и народу там не столько живет… Жило. Так вот, стали, значит, у них пропадать разведчики. Один отряд ушел — и нет его. Сначала они думали, что он задерживается, а у них там еще туннель петляет, ну совсем как у нас (Артему стало не по себе при этих словах), и ни дозорам, ни тем более со станции, ничего не видно, сколько не свети. Так их нет и нет, полчаса их нет, час их нет, два их нет. Казалось бы, ну уж где там пропасть, — всего ведь на километр уходили, им ведь и запретили дальше идти, да они и сами не дураки… Вообщем, так их и не дождались, послали усиленный дозор их искать, ну те их искали искали, кричали кричали, но все зря. Нету. Пропали. И ладно еще, что никто не видел, что с ними случилось. Плохо ведь что — слышно ничего не было… Ни звука. И следов никаких.
Артем уже начал жалеть, что попросил Петра Андреича рассказать о Полежаевской. Петр Андреич то ли был более осведомлен, то ли сам выдумывал, только рассказывал он такие подробности, какие и не снились челнокам, уж на что те были и мастера и любители рассказать байку и сообщить последние новости. И от подробностей этих мороз шел по коже, и совсем уж неуютно становилось даже у костра, и любые, даже совсем безобидные шорохи из туннеля будоражили воображение.
— Ну так вот. Ну, стрельбы слышно не было, те и решили, что разведчики, наверное, ушли от них — недовольны, может, чем то были, ну и сбежали. Ну и шут с ними. Хотят легкой жизни, хотят со всяким отребьем мотаться, с анархистами всякими, пусть себе мотаются. Так и решили. Так им проще было думать. Спокойнее. А через неделю еще одна разведгруппа пропала. Те вообще не должны были за семьсот метров заходить. И опять та же история. Ни звука, ни следа. Как в воду канули. Тут у них на станции уже забеспокоились. Это уже непорядок — когда за неделю два отряда исчезают. С этим уже надо что то делать. Меры, значит, принимать. Ну, они выставили на трехсотом метре кордон. Мешков с песком натаскали, пулемет установили, прожектор, по всем правилам фортификации. Послали на Беговую гонца — у них там с Беговой и с 1905 года конфедерация, раньше Октябрьское Поле тоже было с ними, но потом там что то случилось, никто не знает точно, что, авария какая то, и жить там стало нельзя, и с него все разбежались, ну да это неважно. Послали они на Беговую гонца — предупредить, что что то неладное творится, и о помощи в случае чего попросить. И не успел первый гонец до Беговой добраться, дня не прошло — они еще ответ обдумывали — как прибегает второй, весь в мыле, и рассказывает, что усиленный кордон их весь погиб, ни единого выстрела не сделав. Всех перерезали. И словно во сне зарезали — вот что страшно то! А ведь они и не смогли бы заснуть после всего страха, не говоря уж о приказах и инструкциях. Тут на Беговой поняли, что если уж сейчас ничего не сделать — скоро та же петрушка и у них начнется. Снарядили ударный отряд — около сотни человек, пулеметы, гранатометы, профессионалы, ветераны… У них, конечно, заняло это времени порядком. Дня полтора. Гонцов они пока обратно отослали, с обещанием помочь. И через полтора дня отправили этот отряд на помощь. А когда отряд вошел на Полежаевскую, там уже ни одной живой души не было. И тел не было, только кровь повсюду. Вот так вот. И черт знает, кто это сделал. Я вот не верю, что люди такое вообще сделать могут.
— А с Беговой что стало? — не своим голосом спросил Артем.
— Ничего с ними не стало. Увидели, что такое дело, и взорвали туннель, который к Полежаевской вел. Там такой завал, я слышал, метров сорок засыпано, без техники не разгребешь, да и с техникой то, пожалуй, не очень, а где ее возьмешь, технику? Она уже лет пятнадцать как сгнила напрочь, техника то… Петр Андреич замолчал, глядя в огонь. Артем кашлянул негромко и признался: — Да… Надо, конечно, было стрелять… Дурака я свалял. С юга, со стороны станции, послышался крик: — Эй там, на двести пятидесятом! У вас все в порядке? Петр Андреич сложил руки рупором и прокричал в ответ: — Подойдите поближе! Дело есть!
Из туннеля, от станции, светя карманными фонарями, к ним приближались три фигуры, наверное, дозорные со сто пятидесятого метра. Подойдя к костру, они потушили фонари, и присели рядом.
— Здорово, Петр! Это ты сегодня здесь? А я думаю, — кого сегодня на двести пятидесятый поставили? — поздоровался их старший, выбивая из пачки папиросу.
— Слушай, Андрюха! У меня парень видел здесь кого то. Но выстрелить не успел… В туннель отошло. Говорит, на человека похоже не было. — На человека не похоже? А как выглядит то? — обратился тот к Артему.
— Да я и не видел… Я только спросил пароль, и оно сразу обратно бросилось, на север. Но шаги не человеческие были — легкие какие то, и очень частые — как будто у него не две ноги, а четыре…
— Или три! — подмигнул Андрей Артему, делая страшное лицо. Артем поперхнулся, вспомнив истории о трехногих людях с Филевской линии, где часть станций лежала на поверхности, и туннель шел совсем неглубоко, так что защиты от радиации не было почти никакой. Оттуда и расползалась по всему метро всякая трехногая, двухголовая и прочая дрянь. Андрей затянулся папиросой и сказал своим: — Ладно, ребята, если мы уже пришли, то почему бы здесь не посидеть? К тому же, если у них тут опять трехногие полезут — поможем. Эй, Артем! Чайник есть у вас? Петр Андреич встал сам, налил в битый и закопченный чайник воды из канистры и повесил его над огнем. Через пару минут чайник загудел, закипая, и от этого звука, такого домашнего и уютного, Артему стало теплее и спокойнее. Он оглядел сидящих вокруг костра людей — все крепкие, закаленные непростой здешней жизнью, надежные люди. Этим людям можно было верить, на них можно было положиться. Их станция всегда слыла одной из самых благополучных на всей линии, — и все благодаря тем людям, которые тут подобрались. И всех их связывали теплые, почти братские отношения.
Артему было двадцать четыре, и родился он еще там, сверху, и был он еще не такой худой и бесцветный, как все родившиеся в метро, не осмеливавшие ся никогда показываться наверх, боясь не столько радиации, сколько испепеляющих и и губительных для подземной жизни солнечных лучей. Правда, Артем и сам в сознательном возрасте бывал наверху всего раз, да и то только на мгновенье — радиационный фон там был такой, что чрезмерно любопытные изжаривались за пару часов, не успев нагуляться вдоволь и насмотреться на диковинный мир, лежаший на поверхности.
Отца своего он не помнил совсем. Мать жила с ним до пяти лет, они жили вместе, на Тимирязевской, долго там жили, несколько лет, и хорошо все у них было, жизнь текла ровно и спокойно, до того самого дня, когда Тимирязевская не пала под нашествем крыс. Крысы, огромные серые мокрые крысы, хлынули однажды безо всякого предупреждения, из одного из темных боковых туннелей. Он уходил вглубь незаметным ответвлением от главного северного туннеля, и спускался на большие глубины, чтобы затеряться в сложном переплетении сотен коридоров, в лабиринтах, полных ужаса, ледяного холода и отвратительного смрада. Этот туннель уходил в царство крыс, место, куда не решился бы ступить самый отчаянный авантюрист, и даже заблудившийся и не разбирающийся в подземных картах и дорогах скиталец, остановясь на его пороге, животным чутьем определил бы ту черную и жуткую опасность, которая исходила из него, и шарахнулся бы от зияющего провала входа, как от ворот зачумленного города.
Никто не тревожил крыс. Никто не спускался в их владения. Никто не осмеливался нарушить их границ.
И тогда они пришли сами.
Много народу погибло в тот день, когда живым потоком гигантские крысы, такие большие, каких никогда не видели ни на станции, ни в туннелях, затопили и смыли и выставленные кордоны, и станцию, погребая под собой и защитников, и население, заглушая стальной массой своих тел их предсмертные вопли, полные боли и отвращения. Пожирая все на своем пути, и мертвых, и живых людей, и своих убитых собратьев, слепо, неумолимо, движивые непостижимой человеческому разуму силой, крысы рвались вперед, все дальше и дальше.
В живых остались всего несколько человек, не женщины, не старики и не дети — никто из тех, кого обычно спасают в первую очередь, а пять здоровых мужчин, сумевших обогнать смертоносный поток. И только потому обогнавших его, что стояли они с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что случилось. Станция уже гибла, когда он увидел ее в конце перегона. Еще на входе он понял по первым крысиным ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул было назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто держит оборону станции, как его дернули сзади за руку. Он обернулся, и женщина с искаженным от страха лицом, тянувшая его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить многоголосый хор отчаяния: — Себя не жалко! Пусть он — живет! Спаси его, солдат! Пожалей!
И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке — детскую ручонку, маленькую пухлую ладонь, и схватил эту ладонь, не думая, что спасает чью то жизнь, а потому, что назвали его солдатом, и попросили — пожалеть. И, таща за собой ребенка, а потом и вовсе схватив его под мышку, рванул наперегонки с первыми крысами, наперегонки со смертью — вперед, по туннелю, туда, где ждала его дрезина с его товарищами по дозору, и уже издалека, метров за пятьдесят, крича им, чтобы заводили. Дрезина была у них моторизованная, одна на десять ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать крыс. Они все мчались вперед, и на скорости пролетели заброшенную Дмитровскую, на которой ютились несколько отшельников, еле успев крикнуть им «Бегите! Крысы!» и понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к кордонам Савеловской, с которой у них, слава Богу, было в тот момент мирное соглашение, они уже заранее сбавляли темп, чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах, приняв за налетчиков, и изо всех сил кричали дозорным: «Крысы! Крысы идут!» и готовы были продолжать бежать, через Савеловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя пропустить дозорных — вперед, пока есть куда бежать, пока серая лава не затопит все метро.Но к их счастью, оказалось на Савеловской нечто, что спасло и их, и всю Савеловскую, а может, и всю Серпуховско Тимирязевскую линию: они еще только подъезжали, взмыленные, крича дозорным о смерти, которую им удалось пока обогнать, но которая летела за ними по пятам, а те уже спешили, расчехляли какой то внушительный агрегат на своем посту. Был это огнемет объемного пламени, собранный, наверное, местными умельцами из найденных частей, полукустарный, но невероятно мощный. И как только показались передовые крысиные отряды, и все нарастая, зазвучал из мрака шорох и скрежет тысяч крысиных лап, дозорные привели огнемет в действие, и не отключали уже, пока не кончилось горючее. Ревущее оранжевое пламя заполнило туннель на десятки метров вперед, и жгло, жгло крыс не переставая, десять, пятнадцать, двадцать минут, и туннель наполнился вонью, мерзкой вонью паленого мяса и шерсти, и диким крысиным визгом… А за спиной дозорных с Савеловской, ставших героями и прославившимися на всю линию, замерла остывающая дрезина, готовая к новому прыжку, а на ней — пятеро мужчин, спасшихся со станции Тимирязевская, и еще один спасенный ими ребенок. Мальчик. Артем.
Крысы отступили. Их безмозглая воля была сломлена одним из последних изобретений человеческого военного гения. Человек всегда умел убивать лучше, чем любое другое живое существо.
Крысы схлынули и обратной волной вернулись в огромное царство, истинные размеры которого не были известны никому. И все эти лабиринты, лежавшие на неимоверной глубине, были так таинственны и странны и, казалось бы, совершенно бесполезны для работы метрополитена, для осуществления всем известных его функций, что не верилось даже, несмотря на заверения авторитетных людей, что все это были сооружено людьми, обычными метростроевцами.
Один из этих авторитетов даже был раньше, еще тогда, помощником машиниста электропоезда. Таких людей почти и не осталось, и были они в большой цене, потому что на первых порах они были единственными, кто не терялся и не поддавался страху, оказываясь вне удобной, скоростной и безопасной капсулы поезда в темных туннелях Московского Метрополитена, в этом кишечнике мегаполиса. И от того, что все на станции относились к нему с таким почтением и детей своих учили тому же, Артем наверное и запомнил его, на всю свою жизнь запомнил — изможденного худого человека, зачахшего за долгие годы работы под землей, в истертой и выцветшей форме работника метрополитена, уже давно потерявшей свой первоначальный шик, но все еще надеваемой с той гордостью, с которой отставной адмирал облачается в свой парадный мундир, и все еще внушающей благоговение простым смертным. И Артему, тогда совсем еще пацану, виделась в тщедушной фигуре помощника машиниста несказанная стать и мощь… Еще бы! Ведь работники метро были для всех остальных все равно что проводниками туземцами для научных экспедиций в дремучих джунглях. Им свято верили, на них полностью полагались, от их знаний и умений зависело полностью выживание остальных. Они зачастую возглавляли станции, когда распалась система единого управления, и метрополитен из комплексного объекта гражданской обороны, огромного противоатомного бомбоубежища, предназначенного для спасения части населения в случае ядерной атаки, превратился во множество не связанных единой властью станций, погрузился в хаос и анархию. Станции стали независимыми и самостоятельными, своеобразными карликовыми государствами, со своими идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали друг с другом, объединялись в федерации и конфедерации, сегодня становясь метрополиями воздвигаемых империй, чтобы завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы против общей угрозы, чтобы, когда эта угроза минует, с новыми силами вцепиться друг другу в глотку. Они самозабвенно грызлись за все: за жизненное пространство, за пищу — посадки белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в дневном свете, чтобы взрасти, и за свиные фермы, где бледных подземных свиней вскармливали бесцветными подземными грибами, и, конечно, за воду, — то есть, за фильтры. Варвары, которые не могли починить пришедшие в негодность фильтрационные установки на своих станциях, и умирающие от отравленной излучением воды, бросались со звериной яростью на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где исправно действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры, где взращенные заботливыми женскими руками, буравили мокрый грунт белые шляпки шампиньонов и сыто хрюкали в своих загонах свиньи. Их вел вперед, на этот бесконечный отчаянный штурм, инстинкт самосохранения и извечный революционный принцип — отнять и поделить. Защитники благополучных станций, организованные в боеспособные соединения бывшими профессиональными военными, до последней капли крови отражали нападения вандалов, переходили в контр наступления, с боем сдавали и отбивали каждый метр межстанционных туннелей. Станции копили военную мощь, чтобы отвечать на набеги карательными экспедициями, чтобы теснить своих цивилизованных соседей с жизненно важного пространства, если не удавалось достичь договоренностей мирным путем, и наконец, чтобы давать отпор всей той нечисти, что лезла изо всех дыр и туннелей. Всем тем странным, уродливым и опасным созданиям, каждое из которых вполне могло привести в отчаяние Дарвина своим явным несоответсвием всем законам эволюционного развития. Как разительно ни отличались бы от привычных человеку животных все эти твари, то ли переродившиеся из безобидных представителей городской фауны в исчадий ада под невидимыми губительными лучами, то ли всегда обитавшие в глубинах, а сейчас потревоженные человеком, они все таки тоже были продолжением жизни на земле. Искаженным, извращенным, но все же продолжением. И подчинялись они все тому же главному импульсу, которым ведомо все органическое на этой планете.
Выжить.
И чтобы выжить — размножаться.
И чтобы выжить — сражаться.
И убивать других — чтобы выжить.
Артем принял белую эмалированную кружку, в которой плескался их, собственный, станционный чай. Был это, конечно, никакой не чай, а настойка из сушеных грибов, с добавками, потому что настоящего чая всего то и оставалось — ничего, его и экономили, и пили только по большим праздникам, да и цена ему была в десятки раз выше, чем их грибной настойке. А все таки и свое варево у них на станции любили, и гордились им, и называли «чай». Чужаки, правда, с непривычки сначала отплевывались, но потом ничего, привыкали. И даже за пределами станции пошла об их чае слава — и челноки пошли к ним, сначала — рискуя собственными шкурами, поодиночке. Но чай их пошел влет по всей линии, и даже Ганза им заинтересовалась, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за их волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги — там и оружие. Там и жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали делать этот самый чай, станция и стала крепчать, потекли сюда настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и перегонов, и пришло процветание.
— Слышь, Артем! Как у Сухого дела то? — спросил Андрей, прихлебывая чай маленькими осторожными глотками и усердно дуя на него.
— У дяди Саши? Все хорошо у него. Вот, вернулся недавно из похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете, наверное.
Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артема, и был, вообще то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе двухсот пятидесятого метра, и то — командиром кордона. Вот, поставили его на стопятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло все таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к тайне. Любил он туннель и знал его хорошо, все ответвления — до пятисотого метра, и куда они ведут, наизусть знал. А на станции, среди фермеров, среди работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, еще хуже, пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что это — единственное достойное мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. Женщины тянулись к его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того, кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним не шли. Почему?
И вот, разгорячившись от чая, сняв свой старый черный берет и вытирая рукавом мокрые от пара усы, он принялся жадно допрашивать Артема о новостях и сплетнях, принесенных из последней экспедиции на юг Артемовым отчимом, тем самым человеком, который девятнадцать лет назад вырвал Артема у крыс на Тимирязевской, да так и не мог бросить мальчишку, и воспитал его.
— Я то, может быть, и слышал кое что, но ты все равно расскажи, Артем, жалко тебе, что ли? — настаивал Андрей, зная, что парень хочет рассказать, ему и самому интересно вспомнить еще раз и пересказать все отчимовы истории, ведь все слушать будут с открытым ртом.
— Ну, куда они ходили, вы, наверное, знаете, — начал Артем.
— Знаю, что на юг куда то… Они же там шибко засекреченные, ходоки ваши! — усмехнулся Андрей.
— Специальные задания администрации, сам понимаешь! — подмигнул он одному из своих людей.
— Да ничего секретного в этом не было, — отмахнулся Артем.
— Так, цель экспедиции у них была — разведка обстановки, сбор информации… Достоверной информации, потому что чужим челнокам, которые у нас на станции языком треплют, верить нельзя — они, может, челноки, а может, и провокаторы, дезинформацию распространяют. Челнокам вообще верить нельзя, — буркнул Андрей. — Корыстные они люди. Откуда ты его знаешь, — вот сегодня он твой чай продает Ганзе, а завтра и тебя самого со всеми потрохами кому нибудь продаст. Они, может, тоже тут у нас информацию собирают. И нашим то, честно говоря, я тоже не особо доверяю.Ну, на наших — это вы зря, Андрей Аркадьич. Наши все нормальные. Я сам почти всех знаю. Люди, как люди. Деньги только любят. Жить хотят лучше, чем другие. Стремятся, — попытся вступиться за местных челноков Артем.Вот вот. И я тебе о том же. Деньги они любят. Жить хотят лучше всех. А кто их знает, чего они там делают, когда они за станцию выходят? Можешь ты мне с уверенностью сказать, что на первой же станции их агенты чьи нибудь не завербуют? Можешь или нет?
— Чьи агенты? Ну чьим агентам наши челноки сдались?
— Вот что, Артем! Молодой ты еще, молодой и многого не знаешь. Слушал бы ты старших больше. Глядишь, дольше проживешь.
— Ну должен же кто то эту работу выполнять! Не было бы челноков — и куковали мы бы тут без боеприпасов, с берданками, шмаляли бы солью в черных, и чаек свой попивали бы, — не отступал Артем, не смотря на Андрееву попытку осадить его.
— Ладно, ладно, экономист нашелся… Ты поостынь. Рассказывай лучше, чего там Сухой видел.
— У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской?
— На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да что Алексеевская? Так, хутор ведь… Говорят, — понизил Артем голос ввиду секретности информации, — говорят, присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против. Там у них давление с юга растет. Настроения пасмурные, все шепчутся о какой то угрозе, все чего то боятся, а чего боятся — никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая то растет, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то ли еще чего то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И Рижская, и Алексеевская.
— А чего конкретно хотят? Чего предлагают? — интересовался Андрей.
— Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях — постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место — под грибы… Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет.
— А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда черные нас штурмовали, где они были? — ворчал Андрей.
— Ты, Андрей, не сглазь, смотри! — вмешался Петр Андреич.
— Нет черных пока что — и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что то у них там свое, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более — объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо.
— И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! — иронизировал Андрей, загибая пальцы.
— Вам не интересно слушать, да? — обиженно спросил Артем.
— Нет, ты продолжай, Артем, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема.
— Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет.

 Отправлено: 22.06.11 12:24. Заголовок: Кузнецкий Мост ничем..

Кузнецкий Мост ничем особенно не отличался от большинства остальных станций, на которых Артем успел побывать за время своего похода, все тот же мрамор на стенах и гранитный пол, только разве что арки здесь были особенные, высокие и широкие, что создавало ощущение необычного простора.
И тут его внимание привлекло нечто такое, что спор со стариком немедленно прервался. На втором пути стоял целый состав, такой огромный, такой неимоверно длинный, что занимал почти всю станцию, и что показалось Артему самым удивительным, он был обитаем. Окна уютно светились изнутри теплым мерцанием, пробивавшимся сквозь разномастные занавески, двери были гостеприимно открыты… Это не было похоже ни на что из того, что Артему приходилось видеть в разумном возрасте. Да, были полустертые воспоминания о целых поездах с ярко горящими стеклами окон, воспоминания из такого далекого детства, но были они расплывчатыми, нечеткими, летучими, как и другие мысли о том, что было раньше: только попытаешься представить себе что то в деталях, восстановить в памяти подробности, как неуловимый образ тут же растворяется, уходит, как вода сквозь пальцы, и перед глазами не остается ничего…
Он так и застыл на месте, зачарованно рассматривая состав, пересчитывая вагоны, таявшие во мгле ближе к противоположному краю платформы, возле перехода на Красную Линию, там где, выхваченное из темноты четким кругом электрического света с потолка свисало кумачовое знамя, а под ним стояли по стойке смирно два автоматчика в одинаковой зеленой форме и в фуражках, отсюда маленькие и до смешного напоминающие игрушечных солдатиков.
У Артема было три таких, еще раньше, еще до Сухого: один — командир, с выхваченным из кобуры крошечным пистолетом, он что то кричал, оглядываясь назад, наверное, звал свой отряд за собой, в битву. Двое других стояли ровно, прижав к груди свои автоматы, они, наверное, были из разных наборов, и играть ими никак не получалось: командир рвался в бой, призывно оборачивался на своих доблестных воинов, а те замерли на посту, совсем как пограничники Красной Линии, и до сражения им не было никакого дела. Странное дело: вот этих солдатиков он помнил очень хорошо, четко так помнил, а мать, и лицо ее, не мог никак…
Кузнецкий Мост содержался в относительном порядке, свет здесь, как и на ВДНХ, был аварийный, вдоль потолка тянулась какая то загадочная железная конструкция, может, раньше она и освещала станцию. Кроме поезда, на станции не было решительно ничего достопримечательного. — Я столько слышал, что в метро много потрясающе красивых станций, а сам вот посмотришь — все они почти одинаковые, — разочарованно поделился он с Михаилом Порфирьевичем. — Да что вы, молодой человек! Тут такие красивые есть, вы не поверите! Вот Комсомольская на Кольце, например, настоящий дворец! — принялся горячо разубеждать его старик. — Там огромное панно, знаете, на потолке. С Лениным и прочей дребеденью, правда… Ой, что же я это говорю, — быстро осекся он и шепотом пояснил Артему, — на станции полно шпиков, агентов с Сокольнической линии, то есть Красной, вы меня простите, это я все по старинке ее зову… Так что здесь потише надо. Местное начальство вроде как независимо, но ссориться с красными не хотят, поэтому если те потребуют кого то выдать, то могут и выдать. Не говоря уже об убийствах, — совсем тихо добавил он и воровато осмотрелся по сторонам. Давайте ка найдем место для отдыха, я, честно говоря, ужасно устал, да и вы, по моему, еле на ногах стоите. Переночуем, а потом и дальше в путь.
Артем согласно кивнул, этот день действительно был ужасно долгим и напряженным, и отдых был просто необходим.
Завистливо вздыхая и не отводя глаз от состава, Артем шагал вслед за Михаилом Порфирьевичем. Из вагонов доносился чей то веселый смех, разговоры, в дверях, мимо которых они проходили, стояли усталые после рабочего дня мужчины, курившие с соседями и чинно обсуждавшие события минувшего дня, где то, собравшись за столиком, сидели старушки и пили чай под маленькой лампочкой, свисавшей с лохматого провода, сновали дети, и это тоже было для Артема так необычно, на ВДНХ то всегда царила напряженность, люди постоянно были готовы ко всему. Да, собирались вечерком со своими друзьями тихонько посидеть у кого нибудь в палатке, но такого вот не было никогда — чтобы все двери настежь, все навиду, в гости друг к другу запросто, дети повсюду. Какая то слишком уж благополучная была станция… — А чем они здесь живут? — не выдержал Артем, догоняя старика, от которого он теперь уже отставал. — Как, неужели вы не знаете? — вежливо удивился Михаил Порфирьевич. — Это же Кузнецкий Мост. Здесь лучшие техники метро, большие мастерские стоят. Им сюда и с Сокольнической линии везут приборы чинить, и даже с Кольца. Процветают, процветают. Вот здесь бы жить! — мечтательно вздохнул он. — Но у них с этим строго…
Напрасно Артем надеялся, что им тоже удасться отоспаться в вагонах, на диванах. Посреди зала стоял ряд больших палаток, вроде тех, в которых они жили на ВДНХ, и сбоку ближайшей из них аккуратно, по трафарету была прорисована надпись: ГОСТИНИЦА. Рядом с ними выстроилась целая очередь из беженцев, но Михаил Порфирьевич, отозвав администратора в сторонку, звякнул медью, шепнул что то волшебное, начинающееся на «Константин Алексеевич», и вопрос был улажен. — Нам сюда, — приглашающим жестом указал он, и Ванечка радостно загугукал.

Здесь даже подавали чай, и за него не надо было ничего доплачивать, и матрацы на полу были такими мягкими, что упав на них, подниматься страшно не хотелось. Полулежа на своем месте, Артем осторожно дул на чай и внимательно слушал старика, который с горящим взглядом, забыв про свой стакан, рассказывал: — Они ведь не над всей веткой власть имеют. Об этом, правда, не говорит никто, и красные это никогда не признают, но ведь Университет не под их контролем, и все, что за Университетом, тоже! Да да, Красная Линия продолжается только до Спортивной. Там, знаете, за Спортивной начинается очень длинный перегон, когда то давно там была станция Ленинские Горы, потом ее закрыли… И вот как раз за Ленинскими Горами, там пути на поверхность выходят, был мост. И понимаете, он от взрыва начал разрушаться и однажды рухнул вниз, в реку, так что с Университетом связи не было никакой, почти с самого начала…
Артем сделал маленький глоток и ощутил, как все внутри сладко замирает в предвкушении чего то таинственного, необычного, что начиналось за торчащими над пропастью рельсами оборванной Красной Линии там, далеко на юго западе. Ванечка ожесточенно грыз ногти и, удовлетворенно осмотрев плоды своего труда, вновь принимался за дело. Артем взглянул на него почти с симпатией и почувствовал благодарность к милому ребенку за то, что тот молчит. — Знаете, у нас есть маленький кружок на Баррикадной, — смущенно улыбнулся Михаил Порфирьевич, — собираемся по вечерам, иногда к нам с 1905 года приходят, а вот теперь и с Пушкинской всех инакомыслящих прогнали, и Антон Петрович к нам переехал… Ерунда, конечно, просто литературные посиделки, ну и о политике иногда поговорим, вот, собственно… Там, знаете, образованных тоже не особенно любят, на Баррикадной, чего только не услышишь, и что вшивая интеллигенция, и что пятая колонна… Так что мы там потихонечку. Но вот Яков Иосифович говорил, что, дескать, Университет не погиб. Что им удалось блокировать туннели, и теперь там все еще есть люди. Не просто, а… Вы понимаете, там же когда то Московский Государственный Университет был, это ведь из за него так станция называется. И вот, дескать, части профессуры удалось спастись, и студенты тоже. И теперь там образовался такой интеллектуальный центр, знаете… Ну, это, наверное, просто легенды. И что там образованные люди находятся у власти, всеми тремя станциями управляет ректор, а каждая станция возглавляется деканом, их избирают. Там и наука не стоит на месте — все таки студенты, знаете ли, аспиранты, преподаватели! И культура не гаснет, не то что у нас, и пишут что то, и наследие наше не забывается… А Антон Петрович даже говорил, что ему один знакомый инженер по секрету рассказывал, что они там даже нашли способ на поверхность выходить, сами создали защитные костюмы, и иногда их разведчики появляются в метро… Согласитесь, звучит неправдоподобно! — полувопросительно прибавил Михаил Порфирьевич, заглядывая Артему в глаза, и что то такое тоскливое тот заметил в его взгляде, несмелую, усталую надежду, что ли, что, чуть кашлянув, он отозвался как можно уверенней: — Почему? Звучит вполне реально! Вот есть же Полис, например, я слышал, там тоже… — Да, чудесное место — Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете теперь власть опять перешла к военным… — В каком Совете? — приподнял брови Артем. — Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А там, знаете, самые авторитетные люди — либо библиотекари, либо военные. Ну уж про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой вход Полиса когда то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я помню, или, во всяком случае, оно было где то рядом, и часть генералитета успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего то не очень по нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это еще давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан этот самый Совет. И так получилось, что в нем образовалось две фракции — библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее, чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь — опять к библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, все время, как маятник. Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизни, — тихо улыбнулся Михаил Порфирьевич. — И в конце концов, пройти туда теперь не проще, чем до Изумрудного Города добраться… Это мы так Университет между собой называем, и те станции, что с ним рядом, в шутку… Ведь надо либо через Красную Линию идти, либо через Ганзу, но там просто так не пройти, вы сами понимаете. Раньше вот, до фашистов, через Пушкинскую можно было — на Чеховскую, а там и до Боровицкой один только перегон. Нехороший, правда, очень перегон, но когда помоложе был, случалось, и через него хаживал.
Артем не преминул поинтересоваться, что же такого нехорошего в том перегоне, и старик нехотя ответил: — Понимаете, там прямо посреди туннеля состав стоит, сожженный. Я там давно уже не был, не знаю, как теперь, но раньше там на сиденьях обугленные человеческие тела лежали, и даже сидели… Просто ужасно. Я сам не знаю, как это получилось, и у знакомых своих спрашивал, что там произошло, но вы знаете, никто не мог мне точно сказать. Через этот поезд очень трудно пройти, а обойти его никак нельзя, потому что туннель начал осыпаться, и все вокруг вагонов, и сверху, и сбоков — все завалено землей. А в самом поезде, в вагонах, я имею ввиду, разные нехорошие вещи творятся, я их объяснить затрудняюсь, я вообще то атеист, знаете, и во всякую мистическую чепуху не верю, поэтому я тогда грешил на крыс, на тварей разных… А теперь я уже ни в чем не уверен.
Эти слова навели Артема на мрачные воспоминания о шуме в туннелях на его линии, и он, пропустив мимо ушей все, что старик говорил ему после этого, не выдержал наконец и рассказал о произошедшем с его отрядом, а потом с Бурбоном, и, помявшись еще немного, попытался повторить те объяснения, которые ему дал Хан. — Ну что вы, что вы, это же полная белиберда! — отмахнулся Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. Я уже слышал о таких вещах. Вы помните, я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик, и как то разъяснял мне, что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около 7 герц, хотя с моей дырявой головой… А звук может возникать сам по себе, из за каких то естественных изменений, например, тектонических сдвигов, или еще чего то, я, понимаете, тогда не очень внимательно слушал… Но чтобы души умерших! Да в трубах? Увольте…
С ним было интересно. Все те вещи, которые он рассказывал, Артем раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким то другим углом, старомодным, забавным, и все, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему было все так же неуютно, как и первые дни. И Артем, который много в эти дни вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него: — А как вы думаете… Мы… люди, я имею ввиду… Мы еще вернемся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?
И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словно бритвой обрезал все жилы в только что возмущенно надувшемся старичке, и тот разом как то обмяк и негромко, безжизненным совсем голосом протянул: — Не думаю. Не думаю. — Но ведь были еще и другие метрополитены, я слышал, мне рассказывали вот, в Ленинграде, и Минске, и Новгороде, — перебирал Артем затверженные наизусть названия, которые для него всегда были пустой скорлупой, шелухой, никогда не заключавшей в себе никакого смысла. — Ах, какой красивый город был — Ленинград! — тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич, — вы понимаете, Исакий… А Адмиралтейство, шпиль этот вот… Какая грация, какое изящество! А вечерами на Невском — люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушки молоденькие, тоненькие… Музыка несется… Летом особенно, там редко когда хорошая погода летом, так что бы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает… И так, знаете, дышится легко…
Глаза его остановились на Артеме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращенных в пыль зданий, и Артему показалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решился вторгаться в его воспоминания. — Да, действительно были метрополитены, кроме Московского… Может, где то еще и спаслись люди… Но ведь сами подумайте, молодой человек! — Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, — Сколько все таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, — уронил он голову, — не думаю…
А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания, неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артему, вздохнул: — Боже, какой прекрасный мир мы загубили…

Тяжелая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный негромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредка только начиная как то по собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и хотя Артем был уверен, что тот еще не спит, тревожить его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.
Он думал, что после всего, что случилось с ним за этот бесконечный день, сон придет мгновенно, но время тянулось медленно медленно, матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изрядно покрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши все стучали и стучали последние, печальные слова старика. Нет. Не думаю. Не вернуть больше сверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, легкого освежающего ветерка летним теплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернуть этого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик, теперь небо — это кругом сходящийся кверху, опутанный сгнившими проводами, ребристый потолок туннелей, и так будет всегда. А тогда оно было — как он сказал? — лазурным? — чистым? — странное было это небо, совсем как то, что видел Артем тогда, на Ботаническом Саду, и тоже усыпанное звездами, но не бархатно синее, а светло голубое, искрящееся, радостное, и здания были действительно огромными, но они не давили своей массой, нет, светлые, легкие, словно сотканные из сладкого здешнего воздуха, они парили, чуть не отрываясь от земли, их контуры размывались в бесконечной вышине, и вокруг было столько людей, Артему раньше никогда не приходилось видеть так много людей сразу, разве только на Китай Городе, но здесь их было еще больше, все пространство у подножий циклопических зданий, между ними, было занято людьми, они сновали вокруг, и детей было и вправду необычно много, они что то ели, наверное, это и было мороженое, и Артем даже хотел попросить у одного из них попробовать, сам он никогда не ел настоящего мороженого, и когда был маленький, очень хотелось хоть капельку, но его негде было, конечно, взять, кондитерские фабрики уже давно производили только плесень и крыс, крыс и плесень. А маленькие дети, лизавшие свое лакомство, все время убегали от него со смехом, ловко изворачиваясь, и ему даже не удалось разглядеть ни одного из них в лицо, и потом Артем уже не знал, что же он на самом деле пытается сделать — откусить мороженого или заглянуть ребенку в лицо, понять, есть ли оно вообще у этих детей, и ему вдруг стало страшно. Легкие очертания зданий начали медленно сгущаться и темнеть, и через какое то время они уже грозно нависали над ним, а потом стали сдвигаться все ближе и ближе, а Артем все продолжал свою погоню за детьми, и ему стало казаться, что смеются дети не звонко и радостно, а зло и предвкушающе, и тогда он собрал все свои силы и схватил все таки одного мальчишку за рукав. Тот вырывался и царапался, как дьявол, но зажав ему горло стальным зажимом, Артему удалось все таки заглянуть ему в лицо. Это был Ванечка. Зарычав и оскалив свои зубы, он мотнул шеей и попытался вцепиться Артему в руку, и тогда Артем в панике отшвырнул его прочь, а тот, вскочив с колен, задрал вдруг голову вверх и протяжно вывел тот самый жуткий вой, от которого Артем бежал с ВДНХ… И дети, беспорядочно носившиеся вокруг него, стали останавливаться и медленно, бочком, не глядя на него, приближаться, а за их спинами возвышались совсем теперь уже черные громады зданий, и они словно тоже придвигались ближе… А потом дети, теперь уже заполнявшие все немногое оставшееся свободное место между гигантскими тушами строений, подхватили Ванечкин вой, наполняя его звериной ненавистью и леденящей тоской, и они наконец стали поворачиваться к Артему; у них не было лиц, только черные кожаные маски с выщербленными ртами и маслянистыми темными шарами глаз без белков и зрачков.
И вдруг раздался голос, который Артем никак не мог узнать, он был негромким, и жуткий вой перекрывал его, но голос настойчиво повторял одно и то же, и прислушиваясь, стараясь не обращать внимания на подступающих все ближе детей, Артем начал наконец разбирать, что это было. «Ты должен идти». А потом еще раз. И еще. И Артем узнал голос. Голос Хантера. Дети сделали еще шаг вперед.

Он открыл глаза и попробовал приподняться. В палатке было совершенно темно и очень душно, голова налилась свинцовой тяжестью, мысли ворочались лениво и грузно, Артем никак не мог прийти в себя, понять, сколько времени он проспал, пора ли вставать и собираться в путь, или можно было просто перевернуться на другой бок и посмотреть что нибудь повеселей.
И тут полог палатки приподнялся, и в образовавшемся отверстии показалась голова того самого пограничника, что пропускал их на Кузнецкий Мост, Константин… как же было его отчество? — Михал Порфирич! Михал Порфирич! Вставай скорей! Михал Порфирич! Да что он, помер, что ли? — и, не обращая никакого внимания на испуганно таращегося на него Артема, он пролез в палатку и принялся трясти спящего старика.
Но первым проснулся Ванечка и принялся недобро мычать. Вошедший не обратил на него никакого внимания, а когда Ванечка попытался тяпнуть его за руку, отвесил ему приличную затрещину. Тут, наконец, очнулся и старик. — Михал Порфирич! Поднимайся скорей! — тревожно зашептал пограничник. — Уходить тебе надо! Красные тебя требуют выдать, как клеветника и вражеского пропагандиста! Говорил ведь, говорил я тебе: ну хоть здесь, хоть на нашей паршивой станции не рассказывай ты про свой Университет! Послушал ты меня? — Позвольте, Константин Алексеевич, что же это? — растерянно завертел головой старик, с кряхтением поднимаясь с лежанки. — Я ведь и не говорил ничего, никакой пропаганды, боже упаси, так вот, молодому человеку рассказал только, но тихонько, без свидетелей… — И молодого человека с собой прихвати! А то, ты знаешь, какая у нас тут станция рядом. Вот на Лубянку тебя сейчас отведут и кишки там на палку намотают, а парня твоего к стенке сразу поставят, чтоб не болтал лишнего! Да давай же ты быстрей, что ты мешкаешь, сейчас они придут уже! Они пока там совещаются еще, чего бы у красных взамен выторговать, так что поспешай!
Артем к этому моменту уже стоял на ногах и рюкзак был у него за спиной. Не знал вот только, доставать ли оружие, или все обойдется. Старик тоже засуетился и через минуту они уже торопливо шагали по путям, причем Константин Алексеевич лично зажимал Ванечке рот рукой, мученически морщась, а старик с беспокойством поглядывал на него, опасаясь, как бы пограничник не свернул тому шею.
В туннеле, ведшем к Пушкинской, станция была укреплена намного лучше. Здесь они миновали два кордона, за сто и двести метров до входа. На ближнем — бетонное укрепление, бруствер, перерезающее пути и оставляющее только узенький проход у стенки, слева, за ним телефонный аппарат и провод, тянущийся до самого Кузнецкого Моста, наверное, в штаб, ящики с боеприпасами, и дрезина, патрулирующая эти сто метров. На дальнем — обычные мешки с песком, пулемет и прожектор, как с другой стороны. На обоих постах стояли дежурные, но Константин Алексеевич стремительно провел их сквозь все кордоны и вывел к границе, и устало сказал: — Пойдем, пройдусь с тобой пять минут. — Боюсь, нельзя тебе сюда больше, Михал Порфирич, — говорил пограничник, пока они медленно шли к Пушкинской. — Они тебе еще и старых твоих грешков не простили, а ты снова здорово. Слышал, товарищ Москвин лично интересовался. Ну да ладно, что нибудь придумаем. Ты через Пушкинскую то осторожно! — напутствовал он, отставая от них и растворяясь медленно в темноте. — Побыстрей проходи! У нас, видишь, боятся их! Ну, бывай!
Пока что спешить было некуда, и они замедлили шаг. — Чем это вы им так насолили? — спросил Артем, с любопытством оглядывая старика. — Я, видите ли, просто очень их недолюбливаю, и когда война была… В общем, понимаете, мы в кружке нашем некоторые тексты составляли… А у Антона Петровича, он тогда еще на Пушкинской жил, доступ был к типографскому станку — стоял тогда на Пушкинской типографский станок, какие то безумцы притащили из «Известий»… И вот он это печатал. — А граница у них со стороны безобидно так выглядит — стоят два человека, и флаг, ни укреплений никаких, ничего, не то что у Ганзы…— непонятно к чему вдруг вспомнил Артем. — Ну разумеется! С этой стороны все очень безобидно, потому что у них основной натиск на границу не снаружи, а изнутри, — ехидно улыбнулся Михаил Порфирьевич. — Вот там и укрепления, а здесь так, декорации.

Дальше они шли в тишине, каждый думал о своем, Артем прислушивался к своим ощущениям от этого туннеля. Но, странное дело, и этот, и предыдущий перегон, ведший от Китай Города к Кузнецкому Мосту, были какими то пустыми, в них совсем ничего не ощущалось, их ничто не наполняло, это была просто бездушная конструкция…
Потом он вернулся к только что виденному кошмару. Детали его уже стирались из памяти, оставалось только смутное пугающее воспоминание о детях без лица и каких то черных громадах на фоне. Но голос Хантера, приказавший ему встать и идти, разбудивший его еще до вторжения пограничника, он помнил отчетливо. Значило ли это, что… Что голос этот не был частью сна? Что он не был сном вообще?
Довести мысль до конца так и не удалось. Впереди послышался знакомый мерзкий писк и шорох коготков, потом потянуло удушливо сладковатым запахом разгагающейся плоти, и когда несильный свет Артемова фонаря достал наконец до того места, откуда доносились звуки, перед их глазами предстала такая картина, что Артем заколебался, не стоит ли вернуться к красным.
У стены туннеля лицом вниз вряд лежали три тела, и руки их, связанные за спиной изолированной проволокой, были уже сильно обгрызены крысами. Прижимая к носу рукав куртки, чтобы остановить тяжелый ядовитый дух, Артем чуть нагнулся к телам, посветив на них. Они были раздеты до нижнего белья, и на телах убитых не было заметно никаких ран. Но волосы на голове каждого были спутаны и склеены запекшейся кровью, особенно густой вокруг черного пятна пулевого отверстия. — В затылок, — определил Артем, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и чувствуя, что сейчас его вытошнит.
Михаил Порфирьевич прикрыл рот рукой и глаза его заблестели. — Что делают, боже, что же они делают! — сдавленно произнес он. — Ванечка, не смотри, не смотри, иди сюда!
Но Ванечка, не проявляя не малейшего беспокойства, уселся на корточки рядом с ближайшим трупом и принялся сосредоточенно тыкать его пальцем, оживленно мыча.
Луч скользнул выше по стене и осветил кусок грубой оберточной бумаги, наклеенной прямо над телами на уровне глаз. Сверху, украшенный изображениями орлов с распростертыми крыльями, шел набранный готическим шрифтом заголовок: Vierter Reich, а дальше уже значилось по русски: «Ни одной черномазой твари ближе трехсот метров от Великого Рейха!», и был сочно пропечатан тот самый знак, «Прохода нет» — черный контур человечка в запрещающем круге. — Сволочи, — сквозь стиснутые зубы выдавил Артем. — За то, что у них волосы другого цвета?
Старик только сокрушенно покачал головой и потянул за шиворот Ванечку, который очень увлекся изучением тел и никак не хотел вставать с корточек. — Я вижу, наш типографский станок все еще работает, — грустно заметил он, и они двинулись дальше.

 Отправлено: 22.06.11 12:25. Заголовок: Они шли все медленне..

Они шли все медленнее и медленнее, так что только через две минуты показался намалеванный на стене красной краской силуэт орла и надпись «300 м» — Еще триста метров, — заметил Артем, с беспокойством вслушиваясь в отголоски собачьего лая, раздающегося вдалеке.

Метров за сто до станции в лицо ударил яркий свет, и они остановились. — Руки за голову! Стоять смирно! — загрохотал усиленный громкоговорителем голос.
Артем послушно положил обе кисти на затылок, а Михаил Порфирьевич поднял обе свои руки вверх, держа в одной из них Ванечкину ладонь. — Я сказал, всем руки за голову! Медленно идите вперед! Не делать резких движений! — продолжал надрываться голос, и Артем никак не мог разглядеть, кто же говорил, потому что свет бил прямо в глаза, их ужасно резало, и приходилось смотреть вниз.
Пройдя маленькими шажками еще какое то расстояние, они опять покорно замерли на месте и прожектор наконец отвели в сторону.
Здесь была возведена целая баррикада, на позициях стояли двое дюжих автоматчиков и еще один человек с кобурой на поясе, все в камуфляже и черных беретах, набекрень надетых на обритые головы. На рукавах у них красовались белые повязки — некое подобие немецкой свастики, но не с четырьмя концами, а только с тремя. Чуть подальше виднелись темные фигуры еще нескольких человек, и у ног одного из них сидела нервно поскуливающая собака. Стены вокруг были изрисованы крестами, орлами, лозунгами и проклятиями в адрес всех нерусских. Последнее немного озадачило Артема, потому что часть надписей была сделана на немецком. На видном месте, под подпаленным полотнищем с силуэтом орла и трехконечной свастикой, стоял уютно подсвеченный пластиковый знак с несчастным черным человечком, и Артему подумалось, что там, наверное, у них организован красный уголок.
Один из охранников сделал шаг вперед и зажег длинный, похожий на дубинку ручной фонарь, держа его в согнутой руке на уровне головы. Он неспеша обошел всех троих, пристально заглядывая им в лица, очевидно, пытаясь выискать какие то неславянские черты. Однако черты у всех них, за исключением, разве что, Ванечки, лицо которого несло печать его болезни, были сравнительно русские, поэтому тот отвел фонарь и разочарованно пожал плечами. — Документы! — потребовал он.
Артем с готовностью протянул свой паспорт, Михаил Порфирьевич запоздало принялся отыскивать во внутреннем кармане свой, и наконец тоже достал его. — А где у вас документы на это? — брезгливо указал проверяющий на Ванечку. — Понимаете, дело в том, что у мальчика…— начал было объяснять старик. — Мааалчать! Ко мне обращаться — «господин офицер»! На вопросы отвечать четко! — гаркнул на него проверяющий, и фонарь нервно задрожал в его ладонях. — Господин офицер, видите ли, мальчик болен, у него нет паспорта, он еще маленький, понимаете, но взгляните, он у меня вот здесь вписан, смотрите…— залепетал оторопевший Михаил Порфирьевич, заискивающе глядя на него, пытаясь обнаружить в его глазах хоть искорку сочувствия.
Но тот стоял на месте, прямой и твердый, как скала, лицо его тоже словно окаменело, и Артем опять ощутил недавнее желание убить живого человека. — Где фотография? — выплюнул офицер, долистав до нужной странички.
Ванечка, стоявший до того момента смирно, и только напряженно всматривающийся в собачий силуэт и время от времени восторженно гугукавший, переключил свое внимание на проверяющего, и, к Артемову ужасу, вдруг оскалил зубы и недобро загудел. Он так вдруг испугался за него, что забыл и всю свою неприязнь к этому созданию, и то, что и сам пару раз с трудом подавлял в себе желание пнуть его как следует.
Проверяющий сделал невольный шаг назад, неприязненно уставился на Ванечку и процедил: — Уберите это. Немедленно. Или это сделаю я. — Простите пожалуйста, господин офицер, он не понимает, что делает, — с удивлением услышал Артем собственный голос.
Михаил Порфирьевич с с признательностью глянул на него, а проверяющий, быстро прошелестев его паспортом, ткнул его назад Артему и холодно сказал: — К вам вопросов нет. Можете проходить.
Артем сделал несколько шагов вперед и замер, чувствуя, что ноги не слушаются его. Офицер, равнодушно отвернувшись от него, повторил вопрос про фотографию. — Видите ли, дело в том, что, — начал было Михаил Порфирьевич, и, спохватившись, добавил, — господин офицер, дело в том, что у нас там нет фотографа, а на других станциях это стоит неимоверно дорого, у меня просто нет денег, чтобы сделать снимок… — Раздевайтесь! — прервал его тот. — Прошу прощения? — севшим голосом протянул Михаил Порфирьевич, и Артем увидел, как у него дрожат ноги.
Он снял рюкзак и поставил его на пол, совершенно не думая о том, что делает. Есть такие вещи, которые не хочешь делать, даешь себе зарок не делать, запрещаешь, а потом вдруг они происходят сами собой, их даже не успеваешь обдумать, они не затрагивают мыслительные центры, они происходят, и все, и остается только удивленно наблюдать за собой, и убеждать себя, что твоей вины в этом нет никакой, просто это случилось само.
Если их сейчас разденут и поведут, как тех, к трехсотому метру, Артем достанет из рюкзака свой автомат, переведет переключатель на режим автоматического огня и постарается уложить как можно больше этих нелюдей в камуфляже, пока его не застрелят. Больше ничего не имело значения. Не важно было, что прошел всего день с тех пор, как он встретил Ванечку и старика. Не важно, что его убьют. Что будет с ВДНХ? Не надо думать о том, что будет потом. Есть вещи, о которых лучше просто не думать. — Раздевайтесь! — тщательно артикулируя, повторил офицер. — Обыск! — Но позвольте…— пролепетал Михаил Порфирьевич. — Мааалчать! — гаркнул тот. — Быстрей! — и, подкрепляя свои слова, потянул из кобуры пистолет.
Старик начал торопливо расстегивать пуговицы своей куртки, а проверяющий отвел руку с пистолетом в сторону и молча наблюдал, как тот скидывает фуфайку, неловко прыгая на одной ноге, снимает сапоги, и колеблется, расстегивать ли брючный ремень. — Быстрей! — взбешенно прошипел офицер. — Но… Неловко… Понимаете… — начал было Михаил Порфирьевич, но тот, окончательно выйдя из себя, сильно ткнул его кулаком в зубы.
Артем рванулся вперед, но сзади его тут же схватили две сильные руки, и сколько он не старался выкрутиться, все было бесполезно.
Тут произошло непредвиденное. Ванечка, который ростом был чуть не в два раза ниже головореза в черном берете, вдруг ощерился и с животным рыком ринулся на обидчика. Тот никак не ожидал подобной прыти от убогого, и Ванечке удалось вцепиться ему в левую руку и даже ударить его ладонью в грудь. Но через секунду офицер опомнился, отшвырнул Ванечку от себя, отступил назад и, вытянув руку с пистолетом вперед, выстрелил. Выстрел, усиленный эхом пустого туннеля, ударил по барабанным перепонкам, но Артему показалось, что он все равно слышит, как тихо всхлипнул Ванечка, садясь на пол. Он еще кренился лицом вниз, держась обеими руками за живот, когда офицер, носком сапога опрокинув его навзничь, с брезгливым выражением на лице нажал на спусковой крючок еще раз, целясь в голову. — Я вас предупреждал, — холодно бросил он Михаилу Порфирьевичу, который, застыв на месте, с отвалившейся челюстью смотрел на Ванечку, издавая грудные хрипящие звуки.
В этот момент у Артема все померкло перед глазами, и он ощутил в себе такую силу, что опешивший солдат, державший его сзади, чуть не упал на пол, когда он рванулся вперед. Время растянулось для него сейчас, и его как раз хватило, чтобы схватиться за ручку автомата и, щелкнув предохранителем, дать очередь прямо сквозь рюкзак в пятнистую грудь офицера.
Он только и успел — удовлетворенно заметить, как вырисовывается черный пунктир пулевых отверстий на зелени камуфляжа.

 Отправлено: 22.06.11 12:25. Заголовок: Глава 9

Глава 9

— Через повешенье, — заключил комендант.
Нещадно стуча по барабанным перепонкам, грянули аплодисменты.

Артем с трудом приподнял голову и осмотрелся по сторонам. Открывался только один глаз, другой совсем заплыл — эти молодчики старались изо всех сил. Слышал он тоже не очень хорошо, звуки словно пробивались сквозь толстый слой ваты. Зубы вроде были все на месте. Хотя, с другой стороны, зачем ему теперь зубы?
Опять тот же светлый мрамор, обычный, набивший уже оскомину белый мрамор. Массивные железные люстры под потолком, когда то, наверное, бывшие электрическими светильниками. Теперь в них торчали коптящие сальные свечи, и потолок над ними был совсем черным. Горело всего две таких люстры на всю станцию, в самом конце, где убегала наверх широкая лестница, и в том месте, где стоял Артем — в середине зала, на ступенях мостика, открывающего боковой переход на другую линию.
Частые полукруглые арки, почти совсем не видно колонн, очень много свободного места. Что же это за станция?

— Казнь состоится завтра в пять часов утра на станции Тверская, — уточнил толстяк, стоящий рядом с комендантом.
Как и его начальник, он был одет не в зеленый камуфляж, а в черный мундир с блестящими желтыми пуговицами. Черные береты были надеты и на этих двоих, но не такие большие и не так грубо сделанные, как на тех солдатах в туннеле.
Действительно, очень здесь много было изображений орлов, трехконечных свастик, повсюду лозунги и изречения, тщательно, с любовью вырисованные готическими буквами. Старательно пытаясь сфокусироваться на все норовивших расплыться словах, Артем прочел: «МЕТРО — ДЛЯ РУССКИХ!» «ЧЕРНОМАЗЫХ — НА ПОВЕРХНОСТЬ!» «СМЕРТЬ КРЫСОЕДАМ!» Были и другие, более отвлеченного содежания: «ВПЕРЕД, В ПОСЛЕДНЮЮ БИТВУ ЗА ВЕЛИЧИЕ РУССКОГО ДУХА!», «ОГНЕМ И МЕЧОМ УСТАНОВИМ В МЕТРО ПОДЛИННО РУССКИЙ ПОРЯДОК!», потом еще что то из Гитлера, на немецком, и сравнительно нейтральное «В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ — ЗДОРОВЫЙ ДУХ!». Особенно его впечатлила подпись, сделанная под искусным портетом мужественного воина с могучей челюстью и волевым подбородком и весьма решительного вида женщины. Они были изображены в профиль, так что мужчина немного заслонял собой свою боевую подругу. «КАЖДЫЙ МУЖЧИНА — ЭТО СОЛДАТ, КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА — МАТЬ СОЛДАТА!» — гласил лозунг. Все эти надписи и рисунки почему то занимали сейчас Артема намного больше, чем слова коменданта.
Прямо перед ним, за оцеплением, шумела толпа. Народу тут было не очень много, и все одеты как то неброско, в основном в ватники и засаленные спецовки, женщин почти не было заметно, и если это было показательно, солдаты скоро должны были кончиться. Артем мысленно ухмыльнулся. Он опустил голову на грудь — больше держать ее прямо не хватало сил; если бы не двое плечистых помощников в беретах, любезно поддерживающих его подмышками, он бы, конечно, и вовсе лежал.
Тут опять накатила дурнота, голова закружилась, и иронизировать больше не получалось. Артему показалось, что его сейчас вывернет при всем стечении народа.

Это произошло не сразу — постепенно пришло тупое безразличие к тому, что с ним происходило, так что остался только какой то отвлеченный интерес к окружавшему его, как если бы все случилось не с ним, будто он просто читал книгу, и судьба главного героя интересовала его, конечно, но если бы он погиб, можно было бы просто взять с полки другую книжку, со счастливым концом.
Сначала его долго, аккуратно били, били терпеливые, сильные люди, а другие люди, умные и рассудительные, задавали ему вопросы. Комната была предусмотрительно облицована кафелем тревожного желтого цвета, с него было очень легко, наверное, отмывать кровь, но ее запах отсюда выветрить было невозможно.
Для начала его научили называть сухопарого мужчину с зализанными русыми волосами и тонкими чертами лица, который вел допрос, «господин комендант». Потом — не задавать вопросов, а, напротив, отвечать на них. Потом — точно отвечать на поставленный вопрос, сжато и по делу. Сжато и по делу учили отдельно, и Артем никак не мог понять, как же это вышло, что все зубы остались на своих местах, хотя несколько сильно шатались и во рту был постоянный вкус крови. Сначала он пытался оправдываться, но потом ему объяснили, что этого делать не стоит. После он пытался молчать, но и это было неправильно, он скоро в этом убедился. Было очень больно. Это вообще очень странное ощущение, когда тебя бьет в голову сильный здоровый мужчина — не то что боль, а какой то ураган, который выметает все мысли, дробит на осколки чувства, и в момент удара он только немного отдает самой болью. Настоящие мучения приходят потом. Через некоторое время Артем наконец понял, что же надо делать. Все было просто — надо только было оправдать ожидания господина коменданта. Если господин комендант спрашивал, не с Кузнецкого ли Моста Артема прислали сюда, надо было просто утвердительно кивнуть. На это уходило меньше сил, и господин комендант не морщил недовольно свой тонкий и прямой безупречно славянский нос, призывая своих ассистентов нанести Артему еще одно телесное повреждение. Если господин комендант предполагал, что Артема направили с целью сбора разведданных и проведения диверсий, например организации покушений на жизнь руководства Рейха (в том числе и самого господина коменданта) надо было опять согласно кивнуть головой, тогда тот довольно потирал руки, а Артем сберегал себе второй глаз. Но нельзя было просто кивать головой, надо было стараться прислушиваться к тому, что именно спрашивал господин комендант, потому что если Артем поддакивал невпопад, настроение у того ухудшалось, и один из его трудолюбивых помощников пробовал, например, сломать Артему ребро. Через полтора часа неспешной беседы Артем уже больше не чувствовал своего тела, плохо видел, довольно скверно слышал и почти ничего не понимал. Он несколько раз пытался потерять сознание, но его ободряли ледяной водой и нашатырем. Наверное, он был очень интересным собеседником.
В итоге о нем сложилось совершенно превратное представление — в нем видели вражеского шпиона и диверсанта, явившегося, чтобы нанести Четвертому Рейху предательский удар в спину, обезглавив его, посеять хаос и подготовить вторжение противника. Конечной целью было установление антинародного кавказско сионистского режима на всей территории метрополитена. Хотя Артем вообще то мало понимал в политике, такая глобальная цель показалась ему достойной, и он согласился и с этим. И хорошо, что согласился, может, именно поэтому все зубы и остались на своих местах. После того, как последние детали были выяснены, ему все таки позволили отключиться.
Когда он смог открыть глаз в следующий раз, комендант уже дочитывал приговор. Когда последние формальности были утрясены, а официальная дата его расставания с жизнью — анонсирована общественности, на голову ему надели черную шапку, дотянув ее до рта, и видимость ухудшилась. Смотреть было больше не на что, и замутило еще сильнее. Еле продержавшись минуту, Артем прекратил сопротивление, тело его скрутила судорога и его вырвало прямо на собственные сапоги. Охрана сделала осторожный шаг назад, а общественность возмущенно зашумела. Артем укорил себя нестрого и почувствовал, как голова его куда то уплывает, а колени безвольно подгибаются.

…Сильная рука приподняла его подбородок, и он услышал знакомый голос, который звучал теперь почти в каждом его сне. — Пойдем! Пойдем со мной, Артем! Все закончилось! Все хорошо! Вставай! — говорил он, а Артем все не мог найти в себе сил встать, и даже поднять головы.
Было очень темно — наверное, мешала шапка, догадался он. Но как же ее снять — ведь руки связаны за спиной? А снять необходимо — посмотреть, тот ли это человек, или ему просто кажется. — Шапка…— промычал Артем, надеясь, что тот сам все поймет.
Черная завеса перед глазами тут же исчезла, и Артем увидел перед собой Хантера, он ничуть не изменился с тех пор, как Артем разговаривал с ним в последний раз, давным давно, целую вечность назад, на ВДНХ. Но как он сюда попал? Артем тяжело повел головой и осмотрелся. Он находился на платформе той же станции, где ему зачитывали приговор. Повсюду вокруг лежали мертвые тела; только несколько свечей на одной люстре продолжали коптить. Вторая была погашена. Хантер сжимал в правой руке тот самый свой пистолет, который так впечатлил Артема в прошлый раз — кажущийся гигантским из за длинного, привинченного к стволу глушителя и внушительной надстройки лазерного прицела, «ТТ». Он смотрел на Артема беспокойно и внимательно. — С тобой все в порядке? Ты можешь идти? — Да. Наверное, — храбрился Артем, но в этот момент его интересовало совсем другое. — Вы живы? У вас все получилось? — Как видишь, — устало улыбнулся тот. — Спасибо тебе за помощь. — Но я не справился, — мотнул головой Артем, и его жгучей волной захлестнул стыд. — Ты сделал все, что мог, — успокаивающе потрепал его по плечу Хантер. — А что случилось с моим домом? Что с ВДНХ? — Все хорошо, Артем. Все уже позади. Мне удалось завалить вход, и черные больше не смогут спускаться в метро. Мы спасены. Пойдем. — А что здесь произошло? — Артем оглядывался по сторонам, с ужасом видя, что почти весь зал завален трупами, и кроме их голосов, больше не слышно ни одного звука. — Не имеет значения, — Хантер твердо смотрел ему в глаза. — Ты не должен об этом беспокоиться, — и, нагнувшись, он поднял с пола свой баул, в котором лежал чуть дымящийся в прохладе зала армейский ручной пулемет. Дисков почти больше не осталось.
Он двинулся вперед, и Артему оставалось только догонять. Оглядываясь по сторонам, он увидел кое что, что раньше ему было незаметно. С мостика, на котором он стоял, когда зачитывали приговор, свисали над путями несколько темных фигур.
Хантер молчал, широко вышагивая, словно забыв о том, что Артем еле передвигается. Как тот ни старался, расстояние между ними все увеличивалось, и Артем испугался, что тот так и уйдет, бросив его на этой страшной станции, весь пол которой был залит скользкой, теплой еще кровью, а население составляли сплошь мертвецы. Неужели я того стою, думал Артем, неужели моя жизнь весит столько же, сколько все их жизни, вместе взятые? Нет, он был рад спасению, но это тут было ни причем. Но все эти люди, наваленные сейчас беспорядочно, как мешки с тряпьем, на гранит платформы, друг на друга, на рельсы, оставленные навечно в той позе, в которой нашли их пули Хантера, — они умерли, чтобы он мог жить? Хантер с такой легкостью совершил этот обмен, как жертвуют в шахматах несколько мелких фигур, чтобы сберечь крупную… Он ведь просто игрок, а метро — это его шахматная доска, и все фигуры — его, потому что он играет сам с собой. Но вот вопрос — такая ли крупная, важная фигура — Артем, чтобы ради него умертвить стольких? Отныне, эта вытекшая на холодный гранит кровь, наверное, будет пульсировать в его жилах — он словно выпил ее, отнял у других, чтобы продолжить свое существование. Неужели теперь всегда, всегда в нем будет течь стылая кровь всех этих убитых людей? Ведь тогда ему больше никогда не удасться согреться…
И он через силу побежал вперед, чтобы нагнать Хантера и спросить, сможет ли он еще когда нибудь согреться, или у любого, самого жаркого костра ему будет так же холодно и тоскливо, как в зимнюю студеную ночь на заброшенном полустанке.
Но Хантер был все так же далеко впереди, и может, потому Артему не удавалось догнать его, что тот опустился на четвереньки и мчался по туннелю с проворством какого то животного. Его движения казались Артему неприятно похожими на… Собаку? Нет, крысу… Боже… — Вы — крыса? — вырвалась у Артема страшная догадка, и он сам испугался того, что сказал. — Нет, — донеслось в ответ, — Это ты — крыса. Ты — крыса! Трусливая крыса!

— Трусливая крыса! — презрительно повторил кто то чуть не над самым ухом и смачно харкнул.
Артем потряс головой и тут же пожалел о том, что это сделал. Ноющая тупой болью, от резкого движения она буквально взорвалась. Потеряв контроль над своим телом, он начал заваливаться вперед, пока не утнулся саднящим лбом в прохладное железо. Поверхность была ребристой и неприятно давила кость, но остужала воспаленную плоть, и Артем замер в этой позе на некоторое время, не в силах решиться ни на что большее. Отдышавшись, он осторожно попробовал приоткрыть левый глаз.
Он сидел на полу, уперевшись лбом в решетку, уходящую вверх до потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки, спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие арки напротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки, и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полной противоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишенная изящества, легкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими и высокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие ее надписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесь же все подавляло и пугало — и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва в два человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которых была много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же еще и выступали вперед, и в выдающуюся часть были вделаны решетки из сваренных толстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него без труда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спиной проволокой. В ничтожном закутке, отсеченном решеткой от зала, кроме Артема, находились еще двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья и коротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и давно небритый брюнет, сидел на корточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытством рассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляже и неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводке крупную собаку, время от времени осаживая ее. Они то, надо думать, и разбудили Артема.
Это был сон. Это был сон. Это все приснилось.
Его повесят. — Сколько времени? — с трудом ворочая разбухшим языком, выговорил он, косясь на черноглазого. — Половина десятого, — охотно ответил тот, выговаривая слова все с тем же странным акцентом, что Артему приходилось слышать на Китай Городе: вместо «о» — «а», вместо «и» — «ы», и не «е», а, скорее, «э», и уточнил, — вэчера.
Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати — и еще пять до… до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал — времени осталось еще меньше.
Раньше Артем все пытался себе представить — что же должен чувствовать, о чем должен думать человек, приговоренный к смерти за ночь до казни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?
Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало в груди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он ее не проглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железо имело запах свежей крови?
Его повесят. Его убьют.
Его больше не будет.
Осознать это, представить это себе у него никак не получалось.
Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смерть была повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакого несчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдет стороной. А смерть от старости — это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя жить в постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мысли приходят все таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корни в сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят все существование тому, кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрешь. Иначе можно сойти с ума. Только одно спасает человека от безумия — неизвестность. Жизнь приговоренного к смерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельно больного, которому врачи сказали, сколько ему еще остается — они отличаются от жизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когда умрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что он может жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет в катастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно ее ожидание.
Через семь часов.
Как это сделают? Артем не очень хорошо представлял себе, как вешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артем был еще маленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делать публичное представление. Ну, наверное, веревку на шею… и либо подтянут к потолку… либо на табурет какой нибудь… Нет, об этом не надо думать.
Хотелось пить.
С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка его мысли покатилась по другим рельсам — к застреленному им офицеру. К первому человеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина — как невидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждая оставляет после себя прожженную черную отметину, тут же набухающую свежей кровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и это удивило его. Когда то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висеть на совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать, словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так. Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артем понял, что если убитый придет к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернется от него, и призрак бесследно сгинет. А старость… Старости теперь не будет.
Еще меньше времени осталось. Наверное, все таки на табурет. Когда остается так мало времени, надо ведь думать о чем то важном, о самом главном, о чем раньше никогда не удосуживался, все откладывал на потом, о том что жизнь прожита неправильно и, будь она дана еще раз, все сделал бы по другому… Нет. Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут было переделывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел в Ванечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилось бы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось бы прогнать из своих снов. Что стало со стариком? Черт, хоть глоток бы воды!
Сначала выведут из камеры… Если повезет, поведут через переход, это еще немного времени, если не наденут опять на глаза проклятую шапку, он увидит еще что нибудь, кроме прутьев решетки и бесконечного ряда клеток. — Какая станция? — разлепил ссохшиеся губы Артем, отрываясь от решетки и поднимая глаза на соседа. — Твэрская, — отозвался тот и поинтересовался, — слушай, брат, а за что тэбя сюда? — Убил офицера, — медленно ответил Артем. Говорить было трудно и совсем не хотелось. — Эээ…— сочувственно протянут небритый. — Тэпер вэшат будут?
Артем пожал плечами, отвернулся и опять прислонился к решетке. — Точно будут, — обиженно заверил его сосед.
Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.
Попить бы… Смыть этот ржавый привкус во рту, смочить пересохшую глотку, тогда, может, и смог бы он разговаривать дольше, чем минуту. В клетке воды не было, в другом конце стояло только зловонное жестяное ведро. Попросить у тюремщиков? Может, приговоренным делают маленькие поблажки? Если бы можно было высунуть за решетку руку, махнуть ей… Но руки были связаны за спиной, проволока врезалась в запястье, кисти вспухли и потеряли чувствительность. Он попробовал крикнуть, но вышел только хрип, переходящий в раздирающий легкие кашель.
Оба охранника приблизились к клетке, как только заметили его попытки привлечь внимание. — Крыса проснулась, — осклабился тот, что держал на поводке собаку.
Артем запрокинул голову назад, чтобы видеть его лицо и натужно просипел: — Пить. Воды. — Пить? — деланно удивился собачник. — Это еще зачем? Да тебя вздернут вот вот, а ты — пить! Нет, воду на тебя мы переводить не станем. Может, раньше подохнешь.
Ответ был исчерпывающим, и Артем устало прикрыл глаза, но тюремщики, видимо, хотели с ним еще поболтать о том, о сем. — Что, падла, понял теперь, на кого руку поднял? — спросил второй. — А еще русский, крыса. Из за таких вот подонков, которые своим же нож в спину засадить норовят, эти вот, — он кивнул на отодвинувшегося вглубь клетки Артемова соседа, — скоро все метро заполонят, и простому русскому человеку дышать не дадут.
Небритый скромно потупился. Артем нашел в себе силы только опять пожать плечами. — А ублюдка этого твоего славно шлепнули, Сидоров рассказывал, пол туннеля в кровище, — вступил первый. — И правильно. Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам… генофонд! — вспомнил он тяжелое слово, — портят. И старикашка ваш тоже сдох, — заключил он. — Как?.. — всхлипнул Артем. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили, вдруг он где то тут, в соседней, может быть, камере… — А так… Сам подох. Его и поутюжили то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, — охотно пояснил собачник, довольный, что Артема наконец задело за живое.
«Ты умрешь. Умрут все близкие твои…» Он словно снова увидел, как Михаил Порфирьевич, обо всем на свете позабыв, остановившись посреди темного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнюю строчку. Как там было? «Дер тотен татенрум»? Нет, ошибся поэт, славы деяний тоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему то, как Михаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потом мысли, загустевая, потекли все медленней и под конец совсем остановились. Он снова уперся лбом в решетку и тупо рассматривал повязку на рукаве тюремщика. Трехконечная свастика. Странный символ. Похожий то ли на звезду, то ли искалеченного паука. — Почему три конца? — спросил он. — Почему три?
Но пришлось еще кивать головой, указывая на повязку, пока охранники поняли, что он имеет ввиду и соблаговолили объяснить. — А сколько тебе надо? — возмутился тот, с собакой. — Сколько станций, столько и концов, идиот. Символ единства. Погоди, до Полиса доберемся, четвертый добавим. — Да какие станции! — вмешался второй. — Это ж древний исконно славянский знак! Называется — солнцеворот! Или нет… — коловрат. Это уже фрицы потом у нас переняли! Станции, дурья башка! — Но солнца ведь больше нет…— выдавил Артем, чувствуя, как перед глазами снова встает мутная пелена, смысл услышанного ускользает, и он отходит во мглу. — Все, крыша съехала, — удовлетворенно определил собачник. — Пойдем, Сень, еще с кем другим покалякаем.

Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в этом странном забытьи, лишенном мыслей и видений, лишь изредка дававшем проскользнуть каким то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови, иссушенном и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилось над его рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум от саморазъедания и тоски. — Э, братишка! — тряс его за плечо сосед по камере. — Нэ спи, уже долго спишь! Уже чэтыре час почти!
Артем трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря, пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание. Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступают нечеткие очертания на негативе, опущенном в раствор для проявки. — Сколько? — прохрипел он. — Чэтыре часа бэз дэсяти, — повторил черноглазый.
Без десяти четыре… Наверное, минут через сорок за ним уже придут. И через час десять минут… Час и десять минут. Час и девять минут. Час и восемь. И семь. — Тэбя как зват? — спросил сосед. — Артем. — А мэня — Руслан. Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат. Имя — русское, ошибится нэ хотят, — черноглазый был рад, что наконец удалось завязать разговор. — Откуда ты?
Артему не было это интересно, но болтовня небритого соседа помогала ему заполнять голову, не надо было ни о чем думать. Не надо было думать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему дали. Не надо думать о том, что произойдет с метро. Не надо. Не надо! — Я сам с Киевской, знаэш, где это? Ми называем — солнечная Киевская… — белозубо улыбнулся Руслан. — Там много наших, всэ почти… У меня там жена остался, дэти — трое. У старшэго шэст пальцев на руках! — гордо добавил он.

…Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть теплой, он был согласен и на теплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять, пока не придут за ним конвоиры. Что бы опять стало пусто и ничто не тревожило. Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имел права. Что он должен был уйти. Должен идти дальше. Отвернуться. Заткнуть уши. Перебраться с Пушкинской — на Чеховскую. И оттуда — один перегон. Так просто. Всего один, и все сделано, задание выполнено. Он жив.
Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.
Насколько проще умирать тем, кто во что нибудь верит! Тем, кто убежден, что смерть — это не конец всего. Тем, в глазах которых мир четко разделяется на белое и черное, кто точно знает, что надо делать, и почему, кто несет в руке факел идеи, веры, и в его свете все выглядит просто и понятно. Тем, кто ни в чем не сомневается, ни в чем не раскаивается. Они умирают легко. Они умирают с улыбкой. — Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Я дэвушкам дарил — бэсплатно, а они мне улыбалис, — доносилось до него, но эти слова больше не могли отвлечь его.
Из глубины зала послышались шаги, шло несколько человек, и сердце у Артема сжалось, превратилось в маленький, беспокойно мечущийся комок. За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться много дольше… Или обманул чертов сосед, со зла сказал, что больше времени остается, хотел надежду дать? Нет, это уж…
Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое в пятнистых военных штанах, один в черном. Заскрежетал замок, и Артем еле удержался, чтобы не упасть вперед, вслед за отошедшей решеткой. — Поднимите его, — раздался дребезжащий голос.

 Отправлено: 22.06.11 12:26. Заголовок: Его тут же подхватил..

Его тут же подхватили под мышки и он взмыл к самому потолку. — Нэ пуха нэ пера! — пожелал ему напоследок Руслан.
Два автоматчика, не те, что разговаривали с ним, другие, но такие же безликие, третий — затянутый в черную форму и в маленьком берете, с жесткими усиками и водянистыми голубыми глазами. — За мной, — приказал старший, и Артема поволокли от клетки к противоположному концу платформы.
Он собирался идти сам, так не хотелось, чтобы его тащили, словно безвольную куклу… если уж расставаться с жизнью, так достойно. Но ноги не слушались его, подгибались, он только и мог, что неклюже загребать ими пол, тормозя движение, и усатый в черной униформе строго посмотрел на него.
Клетки шли не до самого конца зала. Их ряд обрывался чуть дальше середины, где в выдолбленные вниз проходы уходили ленты эскалаторов. Там, в глубине, горели факелы, и по потолку гуляли зловещие багровые отсветы, а снизу долетали крики, полные боли. У Артема промелькнула мысль о преисподней, и он даже почувствовал облегчение, когда его провели мимо. Из последней камеры кто то незнакомый крикнул ему: «Прощай, товарищ!», но он не обратил на того внимания. Перед глазами у него маячил стакан воды.
У противоположной стены находилась вахта, стоял грубо сколоченный стол с парой стульев и висел подсвеченный знак, запрещающий черных. Виселицы нигде не было заметно, и у Артема на секунду мелькнула безумная надежда, что его просто хотели припугнуть, и на самом деле его ведут не вешать, а подведут сейчас к краю станции, так чтобы другим заключенным не было видно, и отпустят.
Усатый, шедший впереди, завернул в последнюю арку, к путям, и Артем поверил в свою спасительную фантазию еще крепче.
…На рельсах стояла небольшая дощатая платформа на колесах, устроенная таким образом, что пол ее был вровень с полом станции. На ней, проверяя скольжение петли, свисавшей с ввинченного в потолок крюка, стоял кряжистый человек в пятнистой форме. От остальных его отличали только засученные рукава, обнажавшие короткие мощные предплечья, и вязаная шапка с прорезями, натянутая на голову. — Все готово? — продребезжал черный мундир, и тот кивнул ему. — Не люблю я эту конструкцию, — сообщил он черному. — Почему нельзя было старой доброй табуреточкой? Там — рраз! — стукнул он себя кулаком по ладони, — позвоночки хрусь! — и клиент готов. А эта штука… Пока он задохнется, сколько еще кочевряжиться здесь будет, как червяк на крючке. А потом, когда они задыхаются, это ж сколько убирать то за ними! Там ведь и кишечник сдает, и… — Прекратить! — оборвал его черный, отвел в сторону и там яростно что то зашипел.
Как только их начальник отошел, солдаты немедленно вернулись к прерванному разговору: — Ну и че? — нетерпеливо спросил левый. — Ну дык вот, — громко зашептал правый, — прижал я ее к колонне, она так и обмякла, и говорит мне…— но не успел досказать, потому что усатый уже вернулся. …не смотря на то, что русский, посягнул! Предатель, отступник, вырожденец, а предатели должны мучительно! — внушал он напоследок палачу.
Развязав руки, которые совсем ничего не чувствовали, с Артема сняли куртку и свитер, так что он остался в одной грязной майке. Потом сорвали с шеи гильзу, данную ему Хантером. — Талисман? — поинтересовался палач. — Вот я тебе в карман его положу, может, еще пригодится, — голос у него был совсем незлой, и рокотал как то успокаивающе.
Потом руки опять стянули сзади, и Артема протолкнули на эшафот. Солдаты остались на платформе, они были не нужны, он не смог бы убежать, все силы уходили на то, чтобы устоять на ногах, пока палач надевал ему на шею и прилаживал петлю. Устоять, не упасть, молчать. Пить. Вот все, что занимало сейчас его мысли. Воды. Воды! — Воды…— прохрипел он. — Воды? — огорченно всплеснул руками палач. — Да где ж я тебе воды сейчас достану? Нельзя, голубчик, мы с тобой и так уже от графика отстаем, ты уж потерпи немножко.
Он грузно спрыгнул на пути, и, поплевав на руки, взялся за веревку, привязанную к эшафоту. Солдаты вытянулись во фрунт, а их командир принял значительный и даже несколько торжественный вид. — Как вражеского шпиона, гнусно предавшего свой народ, отступившего…— начал черный.
У Артема в голове бешено завертелся хоровод оборванных мыслей и образов, подождите, еще рано, я еще не успел, мне надо, потом встало перед глазами суровое лицо Хантера и растворилось тут же в багровом полумраке станции, глянули ласково глаза Сухого и погасли. Михаил Порфирьевич… «Ты умрешь»… черные… они же не должны.. Постойте! — и надо всем этим, перебивая воспоминания, слова, желания, окутывая их душным густым маревом, висела жажда. Пить… …выродка, порочащего свою нацию…— все бубнил тот.
Тут из туннеля раздались крики и грянула пулеметная очередь, потом раздался громкий хлопок и все стихло. Солдаты стащили автоматы, черный беспокойно завертелся, и поскорее подытожил: — К смертной казни. Давай! — и махнул рукой.
Палач крякнул и потянул за веревку, упираясь ногами в шпалы. Доски поехали у Артема под ногами, и он еще попытался перебирать ими так, чтобы оставаться на эшафоте, но тот отодвигался все дальше, удерживаться было все труднее, веревка врезалась в шею, и тащила его назад, к смерти, а он не хотел, он так не хотел… А потом пол выскользнул из под него, и он всем своим весом затянул петлю. Она сдавила, пережала дыхательные пути, из горла вырвался булькающий хрип, зрение сразу утратило фокус, внутри у него все скрутило, каждая клеточка тела молила о глотке воздуха, но вдохнуть было никак нельзя, и тело само собой начало извиваться, бесcмысленно, судорожно, а внизу живота ощутилась противная щекочущая слабость.
В этот момент станцию внезапно заволокло ядовитым желтым дымом, выстрелы загрохотали совсем рядом, и тут его сознание погасло.

— Эй, висельник! Давай давай, нечего притворяться! Пульс у тебя прощупывается, так что не симулировать! — и ему хорошенько вмазали по щеке, приводя в чувство. — Я отказываюсь делать ему искусственное дыхание еще раз! — сказал кто то другой.
На этот раз он был полностью уверен, что это — сон, может, секундное забытье перед концом. Смерть была так близко, и ее железная хватка на его горле ощущалась все так же ясно, как и в тот момент, когда ноги его потеряли опору и повисли высоко над рельсами. — Хватит жмуриться, успеешь еще! — настаивал первый голос. — На этот раз достали тебя из петли, так наслаждался бы жизнью, а он мордой в пол валяется!
Сильно трясло. Артем робко открыл глаз, и тут же закрыл, решив, что все таки, наверное, пришлось преждевременно скончаться, и загробная жизнь уже началась. Над ним склонилось существо, несколько похожее на человека, но такого необычного, что в пору было припомнить выкладки Хана насчет того, куда попадает душа, отделившись от бренного тела. Кожа его была матово желтого цвета, это было видно даже в свете фонаря, а вместо глаз были узкие щелки, словно скульптор резал по дереву и закончил почти все лицо, а глаза только наметил и забыл снять потом нужную стружку, чтобы они распахнулись и посмотрели на мир. Лицо было круглое, скуластое, Артему такого еще никогда видеть не приходилось. — Нет, так дело не пойдет, — решительно заявили сверху и в лицо ему брызнула вода.
Артем судорожно сглотнул и потянувшись, ухватился за руки с бутылкой. Сначала он надолго прильнул к горлышку, и только после этого приподнялся и осмотрелся по сторонам.
Он с головокружительной скоростью несся по темному туннелю, лежа на довольно длинной — не меньше двух метров — дрезине. В воздух витал легкий приятный аромат гари, и Артем удивленно подумал, уж не на бензиновой ли она тяге. Кроме него, на дрезине было еще четыре человека и большая бурая с черными подпалинами собака. Один из них был тот, что бил Артема по щекам, другой был бородатым мужиком в шапке ушанке с нашитой красной звездой и в ватнике, за спиной у него болтался длинный автомат, вроде той «мотыги», что была у Артема раньше, только под стволом был еще и привинчен штык нож. Третий — здоровенный детина, лица которого Артем сначала не разглядел, а потом чуть не выпрыгнул со страху на пути: кожа у того была очень темная, и только приглядевшись, он попробовал успокоиться: это был не черный, оттенок кожи совсем не тот, да и в общем то нормальное человеческое лицо, только вывернуты немного губы да сплющен, как у боксера, нос. Последний из них был относительно обычной наружности, но красивым мужественным лицом и волевым подбородком чем то напомнил Артему рисунок на Пушкинской. Он был одет в шикарную кожанку, перехваченную широким ремнем с двойным рядом дырочек и офицерской портупеей, а с пояса свисала внушительных размеров кобура. На корме весело поблескивал пулемет Дегтярева, и развевался лихо красный флаг. Когда на него случайно упал луч фонаря, стало видно, что это — не совсем знамя, вернее — вовсе никакое не знамя, а оборванный по краям лоскут с изображением чьего то черно красного бородатого лица. Все вместе это было намного больше похоже на кошмарный бред, чем привидевшееся ему до этого чудесное спасение и Хантер, который безжалостно вырезал всю Пушкинскую. — Очнулся! — радостно воскликнул узкоглазый. — Ну, висельник, отвечай, за что тебя?
Он говорил совершенно без акцента, его произношение ничем не отличалось от выговора Артема или Сухого. Это было очень странно — слышать чистую русскую речь от такого необычного создания. Артем не мог отделаться от ощущения, что это какой то фарс, и узкоглазый просто открывает рот, а говорит за него бородатый мужик или мужчина в кожанке. — Офицера их… застрелил, — нехотя признался он. — Вот это ты молодец! Это — по нашенски! Так их! — восторженно одобрил его тот, и здоровый темнокожий парень, сидевший спереди, обернулся на Артема и уважительно приподнял брови. Артему подумалось, что уж этот то точно коверкает слова. — Значит, мы не зря такой бардак устроили, — широко улыбнулся он, и тоже безупречно произнес, так что Артем вконец запутался, и не знал уже, что думать. — Как звать то, герой? — глянул на него и кожаный красавец, и Артем представился. — Я — товарищ Русаков. Это вот — товарищ Банзай, — указал он на узкоглазого. — Это — товарищ Максим, — и темнокожий опять осклабился, — а это — товарищ Федор.
До собаки дело дошло в последнюю очередь. Артем бы ничуть не удивился, если ее тоже представили бы товарищем. Но собака звалась просто — Карацюпа. Он по очереди пожал сильную сухую руку товарища Русакова, узкую крепкую ладонь товарища Банзая, черную лопату товарища Максима и мясистую кисть товарища Федора, честно стараясь запомнить все эти имена, особенно труднопроизносимое «Карацюпа». Впрочем, вскоре выяснилось, что называли они все друг друга не совсем так. К главному обращались «товарищ комиссар», темнокожего называли через раз то Максимкой, то Лумумбой, узкоглазого — просто — Банзай, а бородатого в ушанке — дядя Федор. — Добро пожаловать в Первую Интернациональную Красную Боевую имени товарища Эрнесто Че Гевары Бригаду Московского Метрополитена! — торжественно заключил товарищ Русаков.
Артем поблагодарил его и примолк, озираясь по сторонам. Название было очень длинным, конец его вообще слипся во что то невнятное, красный цвет на него с некоторых пор действовал, как на быка, а слово «бригада» вызывало неприятные ассоциации с Женькиными рассказами о бандитском беспределе где то на Шаболовской. Больше всего его интриговала физиономия на трепещущем на ветру полотне, и он стеснительно поинтересовался: — А это кто у вас на флаге? — в самый последний момент чуть не ляпнув «тряпочка» вместо гордого слова «флаг». — А это, брат, и есть Че Гевара, — пояснил ему Банзай. — Какая чегевара? — не понял Артем, но по налившимся кровью глазам товарища Русакова, и издевательской усмешке Максимки сообразил, что сглупил. — Товарищ. Эрнесто. Че. Гевара, — членораздельно объяснил комиссар. — Великий. Кубинский. Революционер.
Сейчас все было намного разборчивей, и хотя понятнее не стало, Артем предпочел восторженно округлить глаза и промолчать. В конце концов, эти люди спасли ему жизнь, и злить их сейчас своей неграмотностью было бы невежливо.
Ребра туннельных спаек мелькали просто фантастически быстро, и за время разговора они успели уже промчаться мимо одной полупустой станции, и остановились в полутьме туннеля позади нее, где в сторону уходил тупиковый отросток. — Посмотрим, решится ли фашистская гадина нас преследовать, — определил товарищ Русаков.
Теперь надо было перешептываться очень тихо, потому что товарищи Русаков и Карацюпа внимательно прислушивались к звукам, доносящимся из глубины. — Почему вы это сделали?.. Меня… отбили? — пытаясь подобрать правильное слово, спросил Артем. — Плановая вылазка. Поступила информация, — загадочно улыбаясь, объяснил Банзай. — Обо мне? — с надеждой спросил Артем, которому после слов Хана о его особой миссии захотелось верить в собственную исключительность. — Нет, вообще, — Банзай сделал рукой неопределенный жест. — Что планируются зверства. Товарищ комиссар решил: предотвратить. Кроме того, у нас задача такая — трепать этих сволочей постоянно. — У них с этой стороны заграждений нет, даже фонаря сильного — и то, только заставы простые с кострами, — добавил Максимка. Ну, мы прямо по ним и проехали. Жалко, пришлось пулемет пользовать. А потом — шашку дымовую, сами в противогазы, тебя сняли вот, эсэсовца этого доморощенного — революционным трибуналом, и обратно.
Дядя Федор, молчавший и покуривавший из кулака какую то дрянь, от дыма которой начинали слезиться глаза, веско произнес вдруг: — Да, малой, хорошо они тебя оприходовали. Хошь спиртяшки? — и достав из стоявшего на полу железного ящика полупустую бутыль с мутной жижей, взболтал ее и протянул Артему.
Ему понадобилось немало храбрости, чтобы сделать глоток. Внутри словно прошлись наждаком, но тиски, в которых он был зажат последние сутки, немного ослабли. — Так вы… красные? — осторожно спросил он. — Мы, брат, коммунисты! Революционеры! — сказал гордо Банзай. — С Красной Линии? — гнул свое Артем. — Нет, сами по себе, — как то неуверенно ответил тот, и поспешил добавить, — это тебе товарищ комиссар объяснит, он у нас по части идеологии.
Товарищ Русаков, вернувшийся спустя некоторое время, сообщил: — Все тихо, — и его красивое мужественное лицо излучало спокойствие. — Можем устроить привал.
Костер развести было не из чего, маленький чайник повесили над спиртовкой, поровну разделили кусок холодного свиного окорока. Питались революционеры подозрительно хорошо.

— Нет, товарищ Артем, мы не с Красной Линии, — твердо заявил товарищ Русаков, когда Банзай пересказал ему вопрос. — Товарищ Москвин занял сталинскую позицию, отказавшись от всеметрополитенной революции, официально открестившись от Интерстанционала и прекратив поддерживать революционную деятельность. Он ренегат и соглашатель. Мы с же с товарищами придерживаемся скорее троцкистской линии. Можно еще провести параллель с Кастро и Че Геварой. Поэтому он на нашем боевом знамени, — и он широким жестом указал на уныло повисший лоскут. Мы остались верны революционной идее, в отличие от коллаборациониста товарища Москвина. Мы с товарищами осуждаем его линию. — Ага, а кто тебе горючее дает? — некстати ввернул дядя Федор, попыхивая своей самокруткой.
Товарищ Русаков вспыхнул и уничтожающе посмотрел на дядю Федора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.
Артем мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного — с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича на палку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это его успокоило, и желая произвести хорошее впечатление, он блеснул: — Сталин — это тот, что в Мавзолее, да?
На этот раз он точно переборщил. Гневная судорога исказила красивое мужественное лицо товарища Русакова, Банзай вовсе отвернулся в сторону, и даже дядя Федор нахмурился. — Нет, нет, это же Ленин в Мавзолее! — поспешил поправиться Артем.
Суровые морщины на высоком лбу товарища Русакова разгладились, и он только сказал строго: — Над вами еще работать и работать, товарищ Артем!
Артему очень не хотелось, чтобы товарищ Русаков над ним работал, но он сдержался и ничего не сказал. В политике он действительно смыслил немного, но она начинала его интересовать, поэтому, подождав, пока буря минует, он отважился: — А почему вы против фашистов? То есть, я тоже против, но вы же революционеры, и… — А это им, гадам, за Испанию! — свирепо сжав зубы, процедил товарищ Русаков, и хотя Артем опять ничего не понял, еще раз показывать свое невежество он побоялся.

Разлили по кружкам кипяток, и все как то оживились. Банзай принялся доставать бородатого какими то дурацкими расспросами, явно чтобы позлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил у него: — А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм ленинизм говорит о безголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологически крепок, а тут у меня пробел выходит, — и его ослепительно белые зубы блеснули в виноватой улыбке. — Понимаешь, товарищ Максим, — не сразу ответил ему комиссар, — это, брат, дело не простое, — и крепко задумался.
Артему тоже было интересно, что мутанты собой являют с политической точки зрения, да и вообще, существуют ли такие на самом деле. Но товарищ Русаков молчал, и мысли Артема постепенно соскользнули обратно в ту колею, из которой он не мог выбраться все последние дни. В Полис. Ему надо в Полис. Чудом ему удалось спастись, ему дали еще один шанс, и может, этот был уже последним. Все тело болело, дышалось тяжело и слишком глубокие вдохи срывались в кашель, один глаз по прежнему никак не хотел открываться. Так хотелось сейчас остаться с этими людьми, с ними он чувствовал себя намного спокойней и уверенней, и сгустившаясь вокруг тьма незнакомого туннеля совсем не угнетала его, о ней просто не было времени и желания думать, шорохи и скрипы, летевшие из черных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобы это мгновение тянулось вечно — так сладко было переживать заново свое спасение, и хотя смерть лязгнула своими железными зубами совсем рядом, не дотянувшись до него лишь чуть чуть, тот липкий, мешающий думать, парализующий тело страх, который овладел им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив и следа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, были выжжены адским самогоном бородатого товарища Федора, а сам бородатый, и бесшабашный Банзай, и серьезный кожаный комиссар, и огромный Максим Лумумба — с ними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он когда то давно, может, сто лет назад, с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из того, что было. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда, чай, два фонаря. Все пропало. Все осталось у фашистов. Только куртка, штаны, да закрученная гильза в кармане, палач положил, может, еще пригодится. Как теперь быть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже Красной, Бригады имени… неважно. Жить их жизнью и забыть свою, а?
Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзя отдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежит другим с тех самых пор, как он согласно кивнул в ответ на предложение Хантера. Сейчас уже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.
Он долго еще сидел молча, стараясь не думать ни очем, но угрюмая решимость зрела в нем с каждой секундой, не в сознании даже, а в изможденных мышцах, в растянутых и ноющих жилах, словно мягкую игрушку, из которой выпотрошили все опилки и она превратилась в бесформенную тряпку, кто то одел на жесткий металлический каркас. Это был уже не совсем он, его прежняя личность разлетелась вместе с опилками, подхваченными туннельным сквозняком, распалась на частицы, и теперь в его оболочке словно поселился кто то другой, кто просто не желал слышать отчаянной мольбы кровоточащего измученного тела и поэтому не слышавший ее, кто окованным каблуком давил в самом зародыше желания сдаться, остаться, отдохнуть, бездействовать, раньше чем они успевали принять завершенную, осознанную форму. Этот другой принимал решения на уровне инстинктов, мышечных рефлексов, спинного мозга, они миновали сознание, в котором сейчас воцарилась тишина и пустота, и бесконечный внутренний диалог оборвался на полуслове.
Внутри Артема словно распрямилась скрученная пружина. Он деревянным неловким движением резко поднялся на ноги, и комиссар удивленно взглянул на него, а Максим даже опустил руку на автомат. — Товарищ комиссар, можно вас… поговорить, — лишенным интонации голосом попросил он.
Тут встревоженно обернулся и Банзай, отвлекшись, наконец, от несчастного дяди Федора. — Говорите прямо, товарищ Артем, у меня нет секретов от моих бойцов, — осторожно отозвался комиссар. — Понимаете… Я вам очень всем благодарен, за то что вы меня спасли. Но мне нечем вам отплатить. Я очень хочу с вами остаться. Но я не могу. Я должен идти дальше. Мне… надо.
Комиссар ничего не отвечал. — А куда тебе надо то? — вмешался неожиданно дядя Федор.
Артем сжал губы и уставился в пол. Повисло неловкое молчание. Ему показалось, что сейчас они смотрели на него напряженно и подозрительно, пытаясь разгадать его намерения. Шпион? Предатель? Почему скрытничает? — Ну не хочешь, не говори, — примирительно сказал дядя Федор. — В Полис, — не выдержал Артем. Не мог он рисковать из за дурацкой конспирации доверием и расположением таких людей. — Что, дело есть какое? — осведомился бородатый с невинным видом.
Артем молча кивнул. — Срочное? — продолжал выведывать тот.
Артем кивнул еще раз. — Ну смотри, парень, мы держать тебя не станем. Не хочешь про свое дело сказать ничего — черт с тобой. Но не можем же мы тебя посреди туннеля бросить! Не можем ведь, ребята? — обернулся он к остальным.
Банзай решительно помотал головой, Максимка тут же убрал руки со ствола и тоже подтвердил, что никак не может. Тут вступил товарищ Русаков. — Готовы ли вы, товарищ Артем, перед лицом бойцов нашей бригады, спасших вам жизнь, поклясться, что не планируете своим заданием нанести ущерб делу революции? — сурово спросил он. — Клянусь, — с готовностью ответил Артем. Делу революции он никакого вреда причинять не собирался, были дела и поважнее.
Товарищ Русаков долго внимательно всматривался ему в глаза, и наконец вынес вердикт. — Товарищи бойцы! Лично я верю товарищу Артему. Прошу голосовать за то, чтобы помочь ему добраться до Полиса.
Банзай первым поднял руку, и Артем подумал, что это именно он, наверное, и достал его из петли. Потом проголосовал и Максим, а дядя Федор просто согласно качнул головой. — Видите ли, товарищ Артем, здесь недалеко есть тайный перегон, который соединяет Замоскворецкую ветку и Красную Линию. Мы можем переправить вас… — но закончить он не успел, потому что Карацюпа, лежавший до этого спокойно у его ног, вдруг вскочил и оглушительно залаял.
Товарищ Русаков молниеносным движением выхватил из кобуры лоснящийся ТТ, а за остальными Артем просто не успевал уследить: Банзай уже дергал за шнур, заводя двигатель, Максим, клацнув затвором пулемета, занял позицию сзади, а дядя Федор достал из того же железного ящика, в котором хранился его самогон, бутылку с торчащим из крышки фитилем.
Туннель в этом месте нырял вниз, так что видимость была очень плохая, но собака продолжала надрываться, и Артему передалось общее зудящее тревожное ощущение. — Дайте мне тоже автомат, — попросил он шепотом.
Недалеко вспыхнул и погас довольно мощный фонарь, потом послышался чей то лающий голос, отдающий короткие команды. Застучали по шпалам тяжелые сапоги, кто то приглушенно чертыхнулся, и снова все затихло. Карацюпа, которому комиссар зажал было пасть рукой, высвободился и снова зашелся в лае. — Не заводится, — сдавленно пробормотал Банзай, — надо толкать!
Артем первым слез с дрезины, за ним соскочил бородатый, потом Максим, и они тяжело, упираясь ребром подошвы в скользкие шпалы, сдвинули махину с места. Она разгонялась слишком медленно, и пока пробудившийся наконец двигатель начал издавать похожие на кашель звуки, сапоги уже гремели совсем рядом. — Огонь! — скомандовали из темноты, и узкое пространство туннеля переполнилось звуком, грохотало сразу не меньше четырех стволов, пули беспорядочно били вокруг, рикошетили, высекая искры, со звоном ударяясь о трубы.
Артем подумал, что отсюда им уже не выбраться, но Максим, выпрямившись в полный рост и держа пулемет в руках, дал долгую очередь, и автоматы замолчали, пережидая. Тут дрезина пошла все легче и легче, и за ней пришлось под конец уже бежать, чтобы успеть запрыгнуть на платформу. — Уходят! Вперед! — закричали сзади, и автоматы позади них застрочили с утроенной силой, но большинство пуль сейчас уже уходило в стены и потолок туннеля,
Лихо подпалив окурком зловеще зашипевший фитиль, бородач завернул бутылку в какую то ветошь и несильно кинул на пути, и через минуту сзади ярко полыхнуло и раздался тот самый хлопок, который Артем уже слышал однажды, стоя с петлей на шее. — Еще давай! И дыму! — приказал товарищ Русаков.
Моторизованная дрезина — это просто чудо, думал Артем, когда преследователи остались далеко позади, пытаясь пробраться сквозь дымовую завесу. Машина легко летела вперед, и, распугивая зевак, промчалась уже через Новокузнецкую, на которой товарищ Русаков наотрез отказался останавливаться. Они проехали ее так быстро, что Артем даже не успел ее толком рассмотреть. Сам он ничего особенного в этой станции не углядел, разве что очень скупое освещение, хотя народу там было достаточно, но Банзай шепнул ему, что станция эта очень нехорошая, и жители на ней тоже странные, и в последний раз, когда они пытались здесь остановиться, потом очень пожалели об этом и еле успели унести ноги. — Извини, товарищ, не получится теперь тебе помочь, — впервые переходя на «ты», обратился к нему товарищ Русаков. — Теперь нам сюда долго нельзя возвращаться. Мы уходим на нашу запасную базу, на Автозаводскую. Хочешь, присоединяйся к бригаде.

 Отправлено: 22.06.11 12:26. Заголовок: Артему снова пришлос..

Артему снова пришлось пересиливать себя и отказываться от предложения, но на этот раз ему это далось легче. Им овладело веселое отчаяние: весь мир был против него, все шло все хуже и хуже, сейчас он удалялся от центра, от заветной цели своего похода, и с каждой секундой, в которую он не спрыгнул со мчавшейся дрезины, эта цель теряла очертания, погружаясь во мрак долгих туннелей, отделявших ее от Артема, и вместе с этим утрачивала свою реальность, превращаясь снова во что то абстрактное и недостижимое. Но эта враждебность мира к нему и к его делу будила в нем ответную злобу, которой наливались теперь его мускулы, упрямую злобу, зажигавшую его потухший взгляд дьявольским зеленым огнем, подменявшую собой и страх, и чувство опасности, и разум, и силу. — Нет, — сказал он впервые твердо и спокойно. — Я должен идти. — Тогда мы доедем вместе до Павелецкой, и там расстанемся, — помолчав, принял его выбор комиссар. — Жаль, товарищ Артем. Нам нужны бойцы.
Павелецкая показалась совсем скоро, и Артем подумал, что правду говорил кто то из его знакомых на ВДНХ, который говорил, что когда то все метро из конца в конец было можно пересечь за час, а ведь он тогда не поверил. Эх, будь у него такая дрезина…
Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и еще по этому вот участку.
Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше не могло, в нем каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли. И пусть.
Те времена ушли безвозвратно.
Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.
Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше назад.

 Отправлено: 22.06.11 12:27. Заголовок: Глава 10

Глава 10

Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступилась только, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг, сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию. — А что, здесь никто не живет? — спросил Артем, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия, еды и документов. — На Павелецкой? — товарищ Русаков удивленно посмотрел на него. — Конечно, живут! — Но почему тогда никаких застав нет? — упорствовал Артем. — Так это ж Павелецкая! — встрял Банзай, причем название станции он произнес очень значительно и по слогам. — Кто же ее тронет?
Артем понял, что прав был тот древний мудрец, который умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о неприкосновенности Павелецкой как о чем то не требующем объяснений и ясном каждому. — Не знаешь, что ли? — не поверил Банзай. — Погоди, сейчас сам все увидишь!
Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда. Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало пугающее и завораживающее впечатление бесконечности прямо у него над головой. Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было заполнено потускневшим, но все еще напоминавшем о былом величии бронзовым литьем, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе, как когда то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым светом факелов, таял во тьме где то неимоверно далеко, и не верилось, что там он обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем циклопа, и поэтому здесь все было такое гигантское…
Неужели никто не смеет посягать на нее только потому что она так красива?
Банзай перевел двигатель на холостые обороты, и дрезина катилась все медленнее, постепенно останавливаясь, а Артем все жадно смотрел на диковинную станцию. В чем же дело? Почему ее никто не осмеливается беспокоить? В чем ее святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный дворец больше, чем на транспортную конструкцию?
Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительно цыкая зубами, пока бородатый не прогнал его. — Все, товарищ Артем. Здесь наши пути расходятся, — прервал его размышления комиссар. — Мы с товарищами посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! — и протянул Артему автомат, наверное, один из снятых с убитых Артемовых конвоиров. — И вот еще, — в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в черном мундире. — Это все трофейное, так что бери смело. Это твое по праву. Мы бы остались здесь еще, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют сунуться.
Несмотря на новообретенную твердость и решимость, сердце у Артема неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Федор сунул ему недопитую бутыль своего зелья, не зная, чего бы еще подарить: — Давай, парень, встретимся еще. Живы будем — не помрем!
Товарищ Русаков тряхнул еще раз его руку, и его красивое мужественное лицо озарилось нездешним светом: — Товарищ Артем! На прощание я хочу сказать тебе две вещи. Во первых, верь в свою звезду. Как говаривал товарищ Эрнесто Че Гевара, аста ла викториа сьемпре! И во вторых, и это самое главное — НО ПАСАРАН!
Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки и хором повторили заклинание «но пасаран!». Артему ничего не оставалось делать, как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как только получилось «но пасаран!», хотя лично для него этот ритуал и был полной абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не хотелось. Очевидно, он все сделал правильно, потому что товарищ Русаков взглянул на него горделиво и удовлетворенно, отдал честь, и глаза его подозрительно влажно блестнули.
Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.

Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы — это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели, а много, и только за пару минут Артем насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было скорее чем то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей — в знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться, что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую то другую, несоизмеримо более важную роль. Побродив еще немного, он подметил и другие странности: во первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артем не заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие то мастерские — всего этого здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи, но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда, подумал Артем, интересно, что он сказал бы на это.
В отличие от Китай Города, где к путникам проявляли оживленный интерес, пытались накормить, продать, затащить куда то, здесь все казались погруженными в свои дела, и до Артема им не было никакого дела, и его чувство одиночества, оттененное вначале любопытством, стало прорезаться все сильнее.
Пытаясь отвлечься от нарастающей тоски, он снова начал вглядываться в окружающих. Он и людей ожидал увидеть здесь каких то других, с наполненными особым, только им доступным смыслом лицами, ведь жизнь на такой станции не могла не наложить печать на их судьбу. На первый взгляд вокруг суетились, кричали, работали, ссорились, может, умирали, обычные, такие же как все остальные, которых он видел, люди. Но чем пристальней он их рассматривал, тем больше пробирал его озноб: как то необычно много здесь было среди молодых калек и уродов: кто без пальцев, кто покрытый мерзкой коростой, у кого грубая культя на месте отпиленной третьей руки. Взрослые были зачастую лысыми, болезненными, и здоровых крепких людей здесь почти не встречалось. Их чахлый, выродившийся вид так контрастировал с мрачным величием станции, на которой они жили, что несоответствие это чуть не физически было больно для глаз.
Посреди широкой платформы двумя прямоугольными проемами, уходящими вглубину, открывался переход на Кольцо, к Ганзе. Но здесь не было и пограничников Ганзы, ни пропускного пункта, как на Проспекте Мира, а ведь говорил же кто то Артему, что Ганза держит в своем железном кулаке и все смежные станции. Нет, тут явно творилось что то странное, слишком много вопросов оставалось здесь без ответа.
Он так и не дошел до противоположного края зала, купив себе сначала за пять патронов миску рубленых жареных грибов и стакан гниловатой, отдающей горечью воды, и с отвращением проглотил эту дрянь, сидя на перевернутом пластмассовом ящике, в каких раньше хранилась стеклотара. Потом дошел до поезда, надеясь, что тут ему удасться остановиться передохнуть, потому что силы уже были на исходе, а тело все так же болело после допроса. Но состав был совсем другим, чем тот, на Китай Городе, вагоны — ободранные и совсем пустые, кое где обожженные и оплавленные, мягкие кожаные диваны вырваны и куда то унесены, повсюду виднелись нестираемые пятна въевшейся крови, по полу рассыпаны пустые гильзы. Это место явно не было подходящим пристанищем, а больше напоминало крепость, выдержавшую не одну осаду.
Пока он боязливо осматривал поезд, прошло вроде совсем немного времени, но, вернувшись на платформу, станцию он не узнал. Прилавки опустели, гомон стих, и кроме нескольких неприкаянных бродяг, сбившихся в кучку недалеко от перехода, на платформе больше не было видно ни одной души. Стало заметно темнее, потухли факелы с той стороны, где Артем вышел на станцию, горело только несколько в центре зала, да еще вдалеке, в противоположном его конце полыхал неяркий костер. На часах было восемь часов вечера с небольшим. Что произошло? Артем поспешно, наколько позволяла боль в членах, зашагал вперед. Переход был заперт с обеих сторон, не просто обычными плетеными металлическими дверцами, а надежными воротами, обитыми железом. На второй лестнице стояли точно такие же, но одна их часть была приоткрыта, и за ней шли еще добротные решетки, сваренные, как в казематах на Тверской, из толстой арматуры. За ними был виден столик, освещенный слабой лампадкой, за которым сидел охранник в застиранной серо синей форме. — После восьми вход запрещен, — отрезал он в ответ на просьбу пустить внутрь. — Ворота открываются в шесть утра, — и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Артем опешил. Почему после восьми вечера жизнь на станции прекращалась? И что ему было теперь делать? Бомжи, копошившиеся в своих картонных коробках, выглядели совсем отталкивающе, к ним не хотелось даже подходить, и он решил попытать счастья у костерка, мерцающего в противоположном конце зала.
Уже издалека стало ясно, что это не сборище бродяг, а пограничная застава, или что то похожее: на фоне огня виднелись крепкие мужские фигуры, угадывались резкие контуры автоматных стволов; но вот что там можно было стеречь, сидя на самой платформе? Посты надо выставлять в туннелях, на подходах к станции, чем дальше, тем лучше, а так… Если и выползет оттуда какая тварь, или нападут бандиты — они даже и сделать ничего не успеют, вот как на Китай Городе случилось. Но подойдя ближе, он приметил и еще кое что: сзади, за костром, вспыхивал время от времени яркий белый луч, направленный вроде бы вверх, какой то необычно короткий, словно отрезанный в самом начале, бьющий не в потолок, а исчезающий вопреки всем законам физики через несколько метров. Прожектор включался не часто, через определенные промежутки времени, и наверное, поэтому Артем не заметил его раньше. Что же это могло быть?
Он подошел к костру, вежливо поздоровался, объяснив, что сам здесь проездом, и по незнанию пропустил закрытие ворот, и спросил, нельзя ли ему передохнуть здесь, с остальными. — Передохнуть? — насмешливо переспросил его ближайший к нему, взлохмаченный темноволосый мужчина с крупным, мясистым носом, невысокий, но казавшийся очень сильным. — Тут, юноша, отдыхать не придется. Если до утра дотянете — и то хорошо.
На Артемов вопрос, что такого опасного в сидении у костра посреди платформы, тот ничего не сказал, а только полукивком указал себе за спину, где зажигался прожектор. Остальные были заняты своим разговором, и не обратили на него никакого внимания. Тогда он решил выяснить наконец, что же здесь происходит, и побрел к прожектору. То, что он увидел здесь, поразило его и одновременно многое объяснило.
В самом конце зала стояла небольшая будка, вроде тех, что бывают иногда у эскалаторов на переходах на другие линии. Вокруг были навалены мешки, кое где стояли массивные железные листы, зачехленные, стояли грозного вида орудия, а в самой будке сидел человек и был установлен тот самый прожектор, светивший вверх. Вверх! Никакой заслонки, никакого барьера здесь и в помине не было, сразу за будкой начинались бессчетные ступени эскалаторов, карабкавшиеся на самую поверхность. И луч прожектора бил именно туда, беспокойно шныряя от стенки к стенке, будто пытаясь высмотреть кого то в кромешной тьме, но выхватывая из нее только поросшие чем то бурым остовы ламп, отсыревший потолок, с которого огромными кусками отваливалась штукатурка, а дальше… Дальше ничего было не видно.
Все сразу встало на свои места.
По какой то причине здесь не было обычного металлического заслона, отрезавшего станцию от поверхности, ни здесь, ни наверху. Станция сообщалась со внешним миром напрямую, и ее жители находились под постоянной угрозой вторжения. Они дышали здесь зараженным воздухом, пили, наверное, зараженную воду, вот почему она была такой странной на вкус… Поэтому здесь было намного больше мутаций среди молодых, чем, например, на ВДНХ. Поэтому взрослые были такие зачахшие: оголяя и начищая до блеска их черепа, истощая и заставляя разлагаться заживо тела, их постепенно съедала лучевая болезнь. Но и это еще, видимо, было не все, иначе как объяснить то, что вся станция вымирала после восьми часов вечера, а темноволосый дежурный у костра сказал, что и до утра здесь дожить — большое дело?
Поколебавшись, Артем приблизился к человеку, сидящему в будке. — Вечер добрый, — отозвался тот на его приветствие.
Было ему лет около пятидесяти, но он уже порядком облысел, оставшиеся серые волосы спутались на висках и затылке, темные глаза с люботытством глядели на Артема, а простенький, на завязках, бронежилет не мог скрыть круглого животика. На груди у него висел бинокль, и рядом с ним — свисток. — Присаживайся, — указал он Артему на ближайший мешок. — Они там, понимаешь, веселятся, оставили меня здесь одного прозябать. Дай хоть с тобой поболтаю. Кто это тебе глаз так оформил? — Не можем, понимаешь, ничего мало мальски приличного смастерить, — сокрушенно рассказывал он, указывая рукой на проем, — здесь не железку, здесь бетоном бы надо, железку пробовали уже, да только без толку, как осень, все к чертям водой сносит, причем сначала накапливается, а потом как прорывает… Было так пару раз, и много народу погибло, с тех пор мы уж так, обходимся. Только вот жизни здесь спокойной нет, как на других станциях, постоянно ждем, что ни ночь — то мразь какая нибудь ползти начинает. Днем то они не суются, то ли спят, то ли наоборот, поверху шастают. А вот как стемнеет — хоть караул кричи. Ну, мы здесь приноровились, конечно, после восьми — все в переход, там и живем, а здесь больше по хозяйственной части. Погоди ка…— прервался он, щелкнул тумблером на пульте, и прожектор ярко вспыхнул.
Разговор продолжился только после того, как белый луч облизал все три эскалатора, прошелся по потолку и стенам и наконец успокоенно погас. — Там, наверху, — ткнул он пальцем в потолок, приглушая голос, — Павелецкий вокзал. Там он, по крайней мере, когда то стоял. Богом проклятое место. Уж не знаю, куда там от него шли рельсы, только сейчас там что то страшное творится. Такие звуки иногда доходят, что мороз по коже. А уж когда вниз поползут…— он примолк. — Мы их «приезжими» называет, тварей этих, которые сверху лезут, — продолжил он через пару минут. — Из за вокзала. Ну вроде и не так страшно. Пару раз «приезжие», что посильнее были, этот кордон сметали. Видал, у нас там поезд отогнанный стоит на путях? До него добрались. Снизу им не открыли бы — там женщины, дети, если «приезжие» туда пролезут — все, дело табак. Да мужики наши и сами это понимали, отступили к поезду, там засели, и несколько тварей положили. Но и сами… осталось их в живых всего двое из десяти. Один «приезжий» ушел, к Новокузнецкой пополз, его утром выследить хотели, за ним такая полоса густой слизи оставалась, но он в боковой туннель свернул, вниз, а мы туда не суемся. У нас своих бед хватает. — Я вот слышал, что на Павелецкую никто никогда не нападает, — вспомнил Артем свой вопрос, — это правда? — Конечно, — важно кивнул тот. — Кто нас трогать будет? Если бы мы здесь не держали оборону, они бы отсюда по всей ветке расползлись. Нет, на нас никто руку не поднимет. Ганза вот и та переход почти весь нам отдала, в самом самом конце их блокпост. Оружие подкидывают, только чтобы мы их прикрывали. Любят они чужими руками жар загребать, я тебе скажу! Как тебя звать, говоришь? А я — Марк. Погоди ка, Артем, что то там шебуршит…— и торопливо снова включил прожектор. — Нет, послышалось, наверное, — неуверенно сказал он через минуту.
Но Артема по капле наполняло тягостное ощущение опасности. Как и Марк, он внимательно вглядывался вверх, но там где тот видел только шарахающиеся тени разбитых ламп, Артему чудились застывшие в слепящем луче зловещие фантастические силуэты. Сначала он думал, что это его воображение играет с ним опять, но один из странных контуров еле заметно шевельнулся, как только пятно света миновало его. — Подождите… — прошептал он. — Попробуйте вон в тот угол, где такая большая трещина, только резко.
И, словно пригвожженное к месту лучом, где то далеко, дальше середины эскалатора, замерло на мгновенье что то большое, костлявое, а потом вдруг ринулось вниз. Марк поймал выпрыгивающий из рук свисток и дунул изо всех сил, и в ту же секунду все сидевшие у костра сорвались со своих мест и бросились к позиции.
Там, как выяснилось, был еще один прожектор, послабее, но хитро скомбинированный с необычным тяжелым пулеметом. Артем таких раньше никогда не видел, у него был длинный ствол с раструбом на конце, прицел напоминал своей формой паутину, а патроны вползали внутрь масляно блестевшей лентой. — Вон он, около десятой! — нашарил лучом «приезжего» хриплый худой мужик, подсевший к Марку. — Дай бинокль… Леха! Десятая, правый ряд! — Есть! Все, милый, приехали, теперь сиди спокойно, — забормотал пулеметчик, наводясь на затаившуюся черную тень. — Держу его!
Громыхнула оглушительная очередь, десятая снизу лампа разлетелась вдребезги, и сверху что то пронзительно заверещало. — Кажись, накрыли, — определил хриплый. — Ну ка, посвети еще… Вон лежит. Готов, зараза.
Но сверху еще долго, не меньше часа, доносились тяжелые, почти человеческие стоны, от которых Артему становилось не по себе. Но когда он предложил добить «приезжего», чтобы тот не мучался, ему ответили: — Хочешь, сбегай, добей. У нас тут, пацан, не тир, каждый патрон на счету.
Марка сменили, и они с Артемом отправились к костру. Он прикурил от огня самокрутку, и задумался о чем то, а Артем стал прислушиваться к общему разговору. — Вот Леха вчера про кришнаитов рассказывал, — низким, утробным голосом говорил массивный мужчина с низким лбом и мощной шеей, — которые на Октябрьском Поле сидят, и что они хотят в Курчатовский Институт забраться, чтобы ядерный реактор рвануть и всем устроить нирвану, но пока никак не соберутся. Ну, я тут вспомнил, чего со мной было четыре года назад, когда я еще на Савеловской жил. Я однажды по делам собрался на Белорусскую. Тогда у меня связи были на Новослободской, так что я прямо через Ганзу пошел. Ну, прихожу на Белорусскую, быстро добрался, кого надо встретил, мы с ним дельце обделали, думаю, надо обмыть. Он мне говорит, ты мол осторожнее, здесь пьяные часто пропадают. Ну, я ему — да ладно, брось, такое дело нельзя оставить, в общем, банку мы сним на двоих раздавили. Последнее, что помню — это как он на четвереньках ползает и кричит «Я Луноход 1!». Просыпаюсь — матерь божья! — весь связанный, во рту кляп, башка наголо обрита, сам лежу в какой то каморке, наверное, в бывшей ментовке. Что за напасть, думаю. Через полчаса приходят какие то черти и тащат меня за шкирку в зал. Куда я попал — так и не понял, все названия сорваны, стены все чем то измазаны, пол в крови, костры горят, пол станции перекопано, и вниз уходит глубоченный котлован, метров двадцать по крайней мере, а то и все тридцать. На полу и на потолке звезды нарисованы, такие, знаете, одной линией, как дети рисуют. Ну, я думал — может к красным попал? Потом башкой повертел — не похоже. Меня к этому котловану подвели, а там веревка вниз идет, говорят, лезь по веревке. И калашом подталкивают. Я туда глянул — а там народу куча, на дне, с ломами, лопатами, и яму эту глубже копают. Землю наверх на лебедке вытаскивают, грузят в вагонетки и куда то отвозят. Ну, делать нечего, эти ребята с калашами — бешеные какие то, все в татуировках с ног до головы, ну, я подумал, уголовщина какая то. На зону, наверное, попал. Эти, типа, авторитеты, подкоп делают, сбежать хотят. А сявки на них батрачат. Но потом понял — фигня выходит. Какая в метро зона, если здесь даже ментов нет? Я говорю им, высоты боюсь, рухну сейчас прямо этим на башку, пользы от меня будет немного. Они посовещались, и поставили меня землю, которая снизу выходит, на вагонетки грузить. Наручники, падлы, надели, и на ноги цепи какие то, вот и поди погрузи. Ну, я все никак понять не мог, чем они занимаются. Работенка, прямо скажем, не простая. Я то что, — повел он своими аршинными плечами, — там вот послабее были, так кто на землю валился, они поднимали, и волокли куда то к лестницам. Потом я мимо проходил один раз, смотрю, у них там там типа чурбан такой, как на Красной Площади раньше стоял, где бошки рубили, в него топор здоровый всажен, а вокруг все в кровище и головы на палках торчат. Меня чуть не вывернуло. Не, думаю, надо отсюда делать ноги, пока из меня чучело не набили. — Ну и кто это был? — нетерпеливо прервал его тот хриплый, который сидел с ними за прожектором. — Я потом спросил у мужиков, с которыми грузил. Знаешь, кто? Сатанисты, понял! Это в метро! Они, значит, решили, что конец света уже наступил, и метро — это… как он сказал? И что то он там про круги говорил, я уж не помню.. А метро ворота в ад. — Врата, — поправил его пулеметчик. — Ну. Метро — это врата в ад, а сам ад лежит немного глубже, и дьявол, значит, их там ждет, надо только до него добраться. Вот и копают. С тех пор уже четыре года прошло. Может, уже докопались. — А где это? — спросил пулеметчик. — Не знаю! Вот ей богу, не знаю. Я выбрался то оттуда как: меня в вагонетку кинули, пока охрана не смотрела, грунтом присыпали, и долго куда то катился, потом высыпали, с высоты, я сознание потерял, потом очнулся, пополз, выполз на какие то рельсы, ну и по ним, вперед, а они с другими скрещиваются, я на этом перекрестке и вырубился. Потом меня там кто то подобрал, и я очнулся на Дубровке только, понял? А тот, кто меня подобрал, уже свалил, добрый человек. Вот и думай, где это…
Они потом заговорили про то, что по слухам, на Площади Ильича и на Римской какая то эпидемия, и много народу перемерло, но Артем пропустил все мимо ушей. Идея, что метро — это преддверие ада, или, может, даже первый его круг, загипнотизировала его, и перед глазами встала безумная картина: сотни людей, копошащиеся, как муравьи, роющие вручную бесконечный котлован, шахту в никуда, пока однажды лом одного из них не воткнется в грунт странно легко, и не провалится вниз, и тогда ад и метро окончательно сольются воедино. Эта страшная мысль не отпускала его до тех пор, пока он силой не вытряхнул ее из своей головы.
Потом он подумал, что вот — эта станция живет почти так же, как ВНДХ — их беспрестанно атакуют какие то чудовищные создания с поверхности, а они в одиночку сдерживают натиск, и если Павелецкая не выдержит, то они распространятся по всей линии, так что роль ВДНХ вовсе не так исключительна, как ему представлялось раньше. Кто знает, сколько еще таких станций в метро, каждая из которых прикрывает свое направление, сражаясь не за всеообщее спокойствие, а за собственную шкуру… Можно уходить назад, отступать к центру, подрывая за собой туннели, но тогда оставалось бы все меньше жизненного пространства, покуда все оставшиеся в живых не собрались бы на небольшом пятачке и там сами не перегрызли бы друг другу глотки.

 Отправлено: 22.06.11 12:28. Заголовок: Но ведь если ВДНХ ни..

Но ведь если ВДНХ ничего особенного собой не представляет, если есть и другие незакрывающиеся выходы на поверхность… Значит… Спохватившись, он запретил себе думать дальше. Это была опасная мысль, и продолжать ее нельзя, это просто голос слабости, предательский, слащавый, подсказывающий аргументы за то, чтобы не продолжать Поход, перестать стремиться к Цели. После того, как ей не удалось сломить Артема лобовым ударом, слабость пытается зайти с тыла. Но нельзя ей поддаваться. Этот путь ведет в тупик.
Чтобы отвлечься, он снова прислушался к разговору. Сначала обсудили шансы какого то пушка на какую то победу. Потом Хриплый начал рассказывать что какие то отмороженные головорезы напали на Китай Город, перестреляли кучу народа, но подоспевшая калужская братва все таки одолела их, и те отступили обратно к Таганской. Артем хотел было возразить, что вовсе не к Таганской, а к Третьяковской, но тут вмешался еще какой то жилистый тип, лица которого было не разглядеть, и сказал, что калужских вообще выбили с Китай Города, и теперь его контролирует новая группировка, о которой раньше никто не слышал. Хриплый горячо заспорил с ним, а Артема стало клонить в сон. На этот раз ему не снилось совсем ничего, и спал он так крепко, что даже когда раздался тревожный свист, и все вскочили со своих мест, он так и не смог проснуться. Наверное, тревога была ложной, потому что выстрелов так и не последовало.
Когда его наконец разбудил Марк, на часах было уже без четверти шесть. — Вставай, отдежурили! — весело потряс он Артема. — Пойдем, я тебе переход покажу, куда тебя вчера не пустили. Паспорт есть?
Артем отрицательно помотал головой. — Ну ничего, как нибудь уладим, — пообещал тот, и действительно, через пару минут они уже стояли в переходе, а охранник умиротворенно посвистывал, перекатывая в ладони два патрона.
Переход был очень долгим, длиннее даже, чем станция, и вдоль одной стены шли брезентовые ширмы, горели довольно яркие лампочки («Ганза заботится» — ухмыльнулся Марк), а вдоль другой тянулась длинная но невысокая, не больше метра, перегородка. — Это, между прочим, один из самых длинных переходов во всем метро! — гордо заявил Марк. — А это что? А ты не знаешь? Это же знаменитая штука! Половина всех, кто до нас добирается, к ней идут! — ответил он Артему на вопрос о перегородке. — Погоди, сейчас рано еще. Попозже начнется. Вообще то самое оно — вечером, когда выход на станцию перекрывают, и людям больше заняться нечем. Но, может, днем будет квалификационный забег. — Нет, ты правда ничего не слышал об этом? Да у нас тут крысиные бега, тотализатор. Мы его ипподромом называем. Надо же, я думал, все знают, — удивился он, когда понял наконец, что Артем не шутит. — Ты как вообще, играть любишь? А я вот, например, игрок.
Артему было, конечно, интересно посмотреть на бега, но особенно азартным он никогда не был, и теперь, после того, как он проспал столько времени, над его головой грозовой тучей росло и сгущалось чувство вины. Он не мог ждать вечера, он вообще больше не мог ждать. Ему надо было продолжать продвигаться вперед, слишком много времени и так потеряно зря. Но путь к Полису лежал через Ганзу, и теперь ее уже было не миновать. — Я, наверное, не смогу здесь до вечера остаться, — вслух сказал Артем. — Мне надо идти… к Полянке. — Да ведь это тебе через Ганзу, — заметил Марк, прищурившись. — Как же ты собрался через Ганзу, если у тебя не только визы, но и паспорта даже нет? Тут, друг, я тебе помочь уже не могу. Но идею подкинуть попробую. Начальник Павелецкой, — не нашей, а кольцевой — большой любитель вот этих самых бегов. Его крыса — Пират, — фаворит. Каждый вечер здесь появляется, при охране и полном блеске. Поставь, если хочешь, лично против него. — Но ведь мне и ставить нечего, — возразил Артем. — Поставь себя, в качестве прислуги. Хочешь, я тебя поставлю, — глаза Марка азартно сверкнули. — Выиграем — получишь визу. Проиграем — попадешь туда все равно, там уж, правда, от тебя будет зависеть, как ловко ты выкрутишься. Вариант? Вариант.
Артему этот план совсем не нравился, от него шел гниловатый душок, продавать себя в рабство, и тем более проигрывать себя в рабство на крысином тотализаторе было как то обидно. Он решил попробовать пробиться на Ганзу иначе. Несколько часов он вертелся около серьезных пограничников в сером пятнистом обмундировании — они были одеты точно так же, как и те, на Проспекте Мира, пытался подходить и разговаривать с ними, но те отказывались даже отвечать. После того, как один из них презрительно назвал его одноглазым (это было несправедливо, потому что левый глаз уже начал открываться, хотя все еще чертовски болел), и порекомендовал проваливать, Артем бросил наконец бесплодные старания, и начал обход самых темных и подозрительных личностей на станции, торговцев оружием, дурью, всех, кто могли оказаться контрабандистами, но никто из них не брался провести Артема на Ганзу за его автомат и фонарь, или же требовали все вперед в обмен на обещание подумать, что можно сделать.
Так подошел вечер, который Артем встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе наметилось оживление, взрослые возвращались с работы, со станции, ужинали со своими семьями, дети галдели все тише, пока их не укладывали спать, и наконец, после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трехсот человек, и найти в такой толпе найти Марка было нелегко. Люди обсуждали, как сегодня побежит Пират, удастся ли Пушку (теперь стало понятно, что это — тоже имя крысы) хоть раз обойти его, звучали еще и другие клички, но эти двое явно были вне конкуренции.
К стартовой позиции подходили важные, полные чувства собственного достоинства, счастливые обладатели крыс, неся своих выхоленных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился, Артем испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придет. Но тогда как же он собирался играть?
Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя по станции в сопровождении двух угрюмых телохранителей, со значением нес свое грузное тело обритый наголо старик в очках и красивом черном костюме с настоящим галстуком, при пышных ухоженных усах. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решетчатой стенкой, в которой что то металось что то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.
Пока телохранитель понес коробку с крысой к стартовой черте, усатый старик подошел к судье, восседавшему за столиком на небольшом возвышении, по хозяйски прогнал со второго стула его помощника, тяжело уселся на табурет и завел чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги, и положил ладони на короткий черный автомат, висевший у него на груди. Не то что предлагать пари, но и просто приближаться к такому солидному человеку было боязно.
И тут Артем увидел, как к этой почтенной паре подходит запросто неряшливо одетый Марк, почесывая свою давно немытую голову, и начинает что то толковать судье. С того расстояния, на котором стоял Артем, слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущенно побагровел, потом скорчил надменную гримасу, и в конце концов, сдавшись, недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно протирать их.
Артем стал пробираться сквозь толпу к стартовой позиции, где стоял Марк. — Все шито крыто! — радостно возвестил тот, предвкушающе потирая руки.
На вопрос, что конкретно он имеет ввиду, Марк пояснил, что только что навязал старику начальнику личное пари, против Пирата, утверждая, что его новая крыса сделает фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артема, говорил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артем облегченно вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марк и Артем должны будут втечение года чистить нужники на Павелецкой кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был полностью убежден, что такой исход невозможен, поэтому и согласился. Решил покарать самоуверенных нахалов, посмевших бросить вызов его любимой крысе. — А у вас есть своя крыса? — осторожно осведомился Артем. — Конечно! — заверил его Марк. — Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвет! Знаешь, как от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался. — А как ее зовут? — Как зовут? Действительно, как же ее зовут? Ну, скажем, Ракета, — предположил Марк. — «Ракета» грозно звучит? Артем не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвет соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз он не выдержал. — А откуда вы знаете, что она победит? — Я в нее верю, Артем! — торжественно произнес тот. — И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел свою крысу, на чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у тебя будет своя, и уж она то принесет тебе удачу. Но все никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина… я и подумал, так вся жизнь пройдет, тебя какой нибудь «приезжий» сожрет, или сам помрешь, а своей, собственной крысы так и не будет. А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас на это не отважишься, сказал я себе, значит, так и будешь всю оставшуюся жизнь ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти, и этому хрычу усатому, — понизил голос Марк, — заявить: ставлю лично против вашего Пирата. Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь… — прибавил он, чуть помолчав, — за такой момент стоит потом год чистить нужники. — Но ведь наша крыса точно проиграет! — Артем услышал, как в его голосе звенит отчаяние.
Марк посмотрел на него долгим взглядом, потом улыбнулся тихо, и сказал: — А вдруг?

Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил свои седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла на самом последнем месте, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артем, потому что у Марка были заняты руки, он держал клетку. В этот момент Артем все еще надеялся на чудо, которое избавило бы его от бесславного конца в зловонной пучине.
Затем судья сделал холостой выстрел из своего Макарова, и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась из клетки первой, так что сердце у Артема радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперед через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено, и Артем с опаской посмотрел на Марка, ожидая, что тот будет убит горем. Но лицо у того своим выражением напоминало скорее капитана крейсера, который отдает приказ о затоплении боевого корабля, только чтобы он не досталось врагу, как в потрепанной книжке про какую то войну русских с кем то там еще, которая лежала у них в библиотеке.
Через пару минут первые крысы добрались до финиша, выиграл Пират, на втором месте было что то неразборчивое, а Пушок пришел третьим. Артем бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стекла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьей. Артем понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.
Сейчас он чувствовал себя сейчас почти как в тот момент, когда его вели на казнь, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы теперь ему открыт, надо только найти способ сбежать.
Но впереди его ждал позор.
Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключенного пари, а потом громогласно объявил, что оба неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений, сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артема отобрали его автомат, заверив, что главный противник в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончанию срока. Потом, под свист и улюлюкание толпы, их проводили на Кольцевую.

Переход выходил из под пола в центре зала, как и на смежной станции, но на этом все сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий, и настоящих колонн не было совсем — через равные промежутки в стене шли арки, и ширина арки была такой же, как ширина промежутка. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче, и сквозь него было просто пробиваться, а тут шла какая то твердая, упрямая порода, прогрызаться через которую было мучительно тяжело. Но почему то не создавалось здесь того тягостного, тоскливого настроя, как на Тверской — может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами, и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки «Мифы Древней Греции», которую Женька ему никогда не давал забрать домой. Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.
И, конечно, сразу было ясно, что это — территория Ганзы. Во первых, все было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный легкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамена Ганзы — коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почетного караула, стоял застекленный столик, и, когда Артема проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.
Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в черной обложке, тисненая золотом надпись на которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая — изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить»
Об обоих авторах Артем ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.
Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали груженые ящиками дрезины, в основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артем с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в черной форме и черно белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надежно защищены долгими тяжелыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный темно зеленый шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляжи дрезина скрылась в туннеле.
На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артем видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними — делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»
Эта станция произвела на Артема просто таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодежь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия — чем раньше начнешь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.
— Вот наконец и эмигрировал! — довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.

В конце платформы в стеклянной кабине с надписью «дежурный» сидел еще один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело красную полоску шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артем подметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, что они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить, подумал он потом.
Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугунная дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с вверенным хозяйством. Напоминавший о чем то грустном желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмерки, вагонетка, которую надо нагружать и отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимое зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути еще раньше, чем они тебя увидят.
Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артем решил — им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился еще раз. Работе не было видно ни конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута — у штольни, не скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости c Артемом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артем с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берется все это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истерты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артему показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом «смысл» иметь ввиду какую то конечную цель. Смысл был в процессе — истребить как можно больше пищи, переработать ее поскорее и извергнуть отбросы — все, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушеных грибов, пышных лепешек — теперь испорченное и оскверненное, и прибавить ему работы. Черты лица всех приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артем был озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артема высказываниями вроде «Ничего ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно»
И главное, ни в первый, ни во второй день никакой возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни — это было как раз нужное направление — к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.
Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артем уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдет к нему и не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и превратился в какое то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что то гадкое и отталкивающее, но еще и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их еще больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он — прокаженный.
Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После нее наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где то в уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.
К вечеру пятого дня Артем налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул все содержимое, а потом еще и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что то вдруг щелкнуло почти слышно у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, таким антиподом человека, что ни на секунду не сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперед по шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шел все быстрее и быстрее, пока не перешел на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он все еще боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, груженая товаром, освещавшая свой путь неярким фонарем, проскрипела мимо, и Артем просто вжался в стену, пропуская ее вперед. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись, и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему — ему удалось бежать с чертовой станции, и никто даже не преследует его. Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.
В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на станцию метро Добрынинская.

Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?» и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперед, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом… Скорее.
Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую толпу он не пробирался бы, Артем шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт, что ему отвечать?
Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные темные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шел вперед, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была все ближе. Сейчас… Вот сейчас… — Это еще что за дрянь? — раздался над ухом сдавленный гадливый голос.

Вот оно. — Я…это… Заплутал.. Я не местный сам… — заплетаясь то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артем. — Проваливай отсюда, слышь, ты, мурло?! — голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться. — Дык я… Мне бы… — промямлил Артем, боясь, как бы не переиграть. — Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! — сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния. — Дык чуть чуть… у меня детки малые…— он понял наконец, куда надо давить, и оживился. — Какие еще детки? Совсем оборзел?! — рассвирипел невидимый пограничник. — Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!
Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артема руки, и поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела раздраженная брань старшего. Для Артема она звучала, как небесные флейты.
Серпуховская! Ганза осталась позади!
Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всем остальном метро, но даже и для него Артем был слишком мерзок. Чудесная броня, спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо, двенадцать уже пробило.

 Отправлено: 22.06.11 12:28. Заголовок: Теперь, когда спало ..

Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным, смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое зловоние, все еще несущим следы побоев недельной давности.
Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая совсем ни о чем, пока его не сморил сон.
Он шел по нескончаемому туннелю, который был длиннее, чем все те перегоны, через которые ему пришлось пройти в своей жизни, вместе взятые. Туннель петлял, то поднимался, то, спотыкаясь, катился вниз, и не было в нем ни единого прямого участка дольше десяти шагов, так что все время была надежда, что он закончится за ближайшим поворотом, но он все не кончался и не кончался, а идти становилось все сложнее, болели сбитые в кровь ноги, ныла спина, каждый новый шаг отзывался эхом боли по всему телу, но покуда была надежда, что выход совсем недалеко, может, сразу за этим углом, Артем находил в себе еще силы, чтобы идти. А потом ему вдруг пришла в голову простая, но страшная мысль: а что, если у туннеля нет выхода? Если вход и выход замкнуты, соединены воедино, если кто то незримый и всемогущий опустил его, барахтающегося, как крысу, безуспешно пытающуюся тяпнуть за палец экспериментатора, в этот лабиринт без выхода, чтобы он тащился вперед, пока не выбьется из сил, пока не упадет, сделав это безо всякой цели, просто для забавы. Крыса в лабиринте. Белка в колесе. Но тогда, подумал он, если продолжение пути не приводит к выходу, может, отказ от бессмысленного движения вперед дарит освобождение? Он сел на шпалы, не потому что устал, а потому, что его путь был окончен. И стены вокруг исчезли, а он подумал — чтобы достичь цели, чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Потом эта мысль расплылась и исчезла.
Когда он проснулся, его охватила непонятная тревога, и сначала он все не мог сообразить — что произошло, и только потом начал вспоминать кусочки сна, составлять из этих осколков мозаику, но они никак не держались вместе, расползались, не хватало клея, который бы воссоединил и скрепил их воединое. И этим клеем была какая то мысль, которая пришла ему во сне, она была стержнем, сердцевиной видения, она придавала ему значение. Без нее это была просто груда рваной холстины, с ней — прекрасная картина, полная волшебного смысла, открывающая бескрайние зовущие горизонты. И этой мысли он не помнил. Он грыз кулаки, вцеплялся в свою грязную голову грязными руками, губы выплетали что то нечленораздельное, и проходящие мимо смотрели на него боязливо и неприязненно. А мысль не желала возвращаться. И тогда он медленно, осторожно, словно пытаясь за волосок вытянуть из болота завязшего, начал восстанавливать ее из обрывков воспоминаний. И — о чудо! — ловко ухватившись за один из образов, он вдруг вспомнил ее в том самом первозданном виде, в котором она прозвучала в его сновидении.
Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Но теперь, под ярким светом бодрствующего сознания, она показалась ему простой, банальной, жалкой, не заслуживающей никакого внимания. Чтобы закончить поход, надо перестать идти? Ну разумеется. Перестань идти, и твой поход закончится. Чего уж проще. Но разве это выход? И разве это — то окончание похода, к которому он стремился? Часто бывает, что мысль, кажущаяся во сне гениальной, при пробуждении оказывается бессмысленным сочетанием слов…

— О возлюбленный брат мой! Скверна на теле твоем и в душе твоей, — услышал он голос прямо над своей головой.
Это было для него так неожиданно, что и возвращенная мысль, и горечь разочарования от ее возвращения мгновенно растаяли. Он даже и не догадался отнести обращение на свой счет, настолько он уже успел привыкнуть к мысли, что люди разбегаются от него в стороны еще до того, как он успеет промолвить одно слово. — Мы привечаем всех сирых и убогих, — продолжал голос, он звучал так мягко, так успокаивающе, так ласково, что Артем, не выдержав, кинул сначала косой взгляд влево, а потом угрюмо глянул вправо, боясь обнаружить там кого либо другого, к кому и обращался говоривший.
Но поблизости больше никого не было. Разговаривали с ним. Тогда он медленно поднял голову, пока не встретился глазами с невысоким улыбающимся мужчиной в просторном балахоне, русоволосым и розовощеким, который дружески тянул ему руку. Любое участие Артему сейчас было жизненно необходимо, и он, несмело улыбнувшись, тоже протянул руку. Почему он не шарахается от меня, как все остальные, подумал Артем. Он даже готов пожать мне руку. Почему он сам подошел ко мне, когда все вокруг стараются находиться как можно дальше от меня? — Я помогу тебе, брат мой! — продолжил розовощекий. — Мы с братьями дадим тебе приют, и вернем тебе душевные силы твои.
Артем только согласно кивнул, но тому хватило и этого. — Так позволь мне отвести тебя в Сторожевую Башню, о возлюбленный брат мой, — пропел розовощекий, и, цепко ухватив Артема за руку, повлек его за собой.

 Отправлено: 22.06.11 12:29. Заголовок: Глава 11

Глава 11

Артем не запомнил, да и не запоминал дороги, понял только, что со станции его повели в туннель, но в какой из четырех — он не знал. Его новый знакомый представился ему братом Тимофеем, и по дороге, и на серой, невзрачной Серпуховской, и в темном глухом туннеле, он говорил непрекращая: — Возрадуйся, о возлюбленный брат мой, ибо встретил ты меня на своем пути, и отныне все переменится в жизни твоей. Закончился беспросветный мрак твоих бесцельных скитаний, ибо вышел ты к тому, что искал.
Артем не очень хорошо понимал, что тот имеет ввиду, потому что лично его скитания были далеки от конца, но розовый благостный Тимофей так складно и так ласково говорил, что его хотелось слушать и слушать, заговорить с ним на одном языке, благодарить его за то, что он не отверг Артема, когда от него отвернулся весь мир. — Веруешь ли ты в Бога истинного, единого, о брат мой Артем? — как бы невзначай полюбопытствовал Тимофей, заглядывая внимательно Артему в глаза.
Артем смог только неопределенно мотнуть головой и пробормотать нечто неразборчивое, что при желании можно было бы услышать и как согласие, и как отрицание. — И хорошо, и пречудесно, брат Артем, — ворковал Тимофей, — только лишь эта вера истинная спасет тебя от вечный адовых мук и дарует тебе искупление грехов твоих. Потому что, — он принял вид строгий и торжественный, — грядет царствие Бога нашего Иеговы, и сбываются священные библейские пророчества. Изучаешь ли ты Библию, о брат?
Артем опять замычал, и розовощекий на этот раз глянул на него с некоторым сомнением. — Когда мы придем в Сторожевую Башню, ты убедишься воочию, что Священную Книгу, дарованную нам свыше, изучать нужно и хорошо, и великие блага нисходят на вернувшихся на путь истинный. Библия — драгоценный дар Бога нашего Иеговы, она сравнима лишь с письмом любящего отца к отрокам его, — добавил он на всякий случай. — Знаешь ли ты, кто писал Библию? — чуть строго спросил он у Артема.
Артем решил, что больше притворяться смыслы не имеет, и честно покрутил головой. — Об этом, как и о многом другом, поведают тебе в Сторожевой Башне, и многое откроется глазам твоим, — посулил ему брат Тимофей. — А знаешь ли ты, что сказал Иисус Христос, сын Божий, своим последователям в Лаодикии? — и видя, что Артем отводит глаза в сторону, с мягким укором покачал головой. — Иисус сказал: «Советую купить у меня глазную мазь, чтобы, втерев ее в глаза, ты мог видеть» (Откровение 3:18) Но Иисус говорил не о телесной болезни, — подняв указательный палец вверх, подчеркнул брат Тимофей, и его голос замер на повышенной интригующей интонации, обещавшей любознательным удивительное продолжение.
Артем немедленно изобразил живой интерес. — Иисус говорил о слепоте духовной, которую необходимо было исцелить, — раскрыл загадку розовый брат. — Так и ты, и тысячи других заблудших странствуют впотьмах, ибо слепы они. Но вера в истинного Бога нашего Иегову есть та мазь глазная, от которой глаза твои распахнутся широко и увидят подлинный мир, ибо зряч ты физически, но слеп духовно.
Артем подумал было, что глазную мазь ему было бы очень хорошо дня четыре назад, но тут же прогнал неуместную мысль. Так как он ничего не отвечал, брат Тимофей решил, что эта сложная идея требует осмысления, и некоторое время молчал, позволяя ему постичь услышанное.
Но через пару минут где то впереди мелькнул свет, и брат Тимофей прервал его размышления, чтобы сообщить ему радостную весть: — Видишь ли там огни в отдалении? Сие есть Сторожевая Башня. Мы пришли!

Никакой башней это не было, и Артем почувствовал легкое разочарование. Это был поезд, стоявший посреди туннеля обычный состав, фары которого несильно светились в темноте, освещая ближайшие пятнадцать метров. Когда брат Тимофей с Артемом приблизились к нему, навстречу им из кабины машиниста спустился тучный мужчина в таком же балахоне, обнял розовощекого и обратился к нему его тоже «возлюбленный брат мой», из чего Артем сделал вывод, что это скорее фигура речи, чем признание в любви. — Кто сей отрок? — ласково улыбаясь Артему, низким голосом спросил тучный. — Артем, новый брат наш, который хочет вместе с нами идти по пути истинному, изучать святую Библию, и отречься от дьявола, — перечислил розовощекий Тимофей. — Так позволь стражнику Башни приветствовать тебя, о возлюбленный брат мой Артем, — прогудел толстяк, и Артем опять поразился тому, что и он словно не замечает той нестерпимой вони, которой сейчас было пропитано все его существо. — А теперь, — ворковал брат Тимофей, когда они неспеша продвигались по первому вагону, — прежде, чем пройдешь ты на встречу братьев в Зал Царства, ты должен очистить тело твое, ибо Иегова Бог наш чист и свят, и ожидает он, чтобы его поклонники сохраняли духовную, нравственную и физическую чистоту, а также чистоту в мыслях. (1 Петра 1:16) Мы живем в мире нечистом, — он с прискорбным лицом оглядел одежду Артема, которая действительно находилась в плачевном состоянии, — и чтобы оставаться чистыми в глазах Бога, от нас требуются серьезные усилия, брат мой! — заключил он, и втолкнул Артема в обитый пластмассовыми листами закуток, сделанный недалеко от входа в вагон, попросив его раздесться, а потом минут пять хлестал его водой из резинового шланга, и даже вручил ему тошнотворно пахнущий брикет серого мыла.
Артем старался не думать, из чего оно было сделано, во всяком случае, оно не только разъедало кожу, но и уничтожало мерзкий запах, исходивший от нее. По завершению процедуры брат Тимофей выдал ему относительно свежий балахон навроде своего и неодобрительно посмотрел на висевшую у него на шее гильзу, усматривая в ней идолопоклоннический талисман, но ограничился только укоризненным вздохом.
Удивительно было и то, что в этом странном поезде, застрявшем невесть когда посреди туннеля и служащем теперь братьям пристанищем, есть вода и подается она под таким напором. Но когда Артем поинтересовался, что же за вода идет из шланга и как им удалось соорудить подобное устройство, брат Тимофей лишь загадочно улыбнулся и отметил, что стремление угодить господу Иегове поистине подвигает людей на поступки героические и славные. Объяснение было более чем туманным, но им пришлось удовлетвориться.

Затем они прошли во второй вагон, где между жестких боковых диванов были устроены длинные столы, сейчас пустые. Брат Тимофей подошел к человеку, колдовавшему над большими чанами, от которых шел соблазнительный пар, и вернулся с большой тарелкой какой то кашицы, оказавшейся вполне съедобной, хотя Артему так и не удалось определить ее происхождение.
Пока он торопливо черпал облезшей алюминиевой ложкой горячую похлебку, брат Тимофей умиленно созерцал его, не упуская возможности поделиться: — Не подумай, что я не доверяю тебе, брат, но твой ответ на мой вопрос о твоей вере в Бога нашего звучал неуверенно. Неужели ты мог бы представить себе мир, в котором нет Его? Неужели наш мир мог бы создаться сам по себе, а не в соответствии с мудрой волей Его? Неужели все бесконечное разнообразие форм жизни, все красоты земли — он обвел подбородком обеденный зал, все это могло возникнуть случайно?
Артем внимательно оглядел вагон, но не обнаружил в нем иных форм жизни, кроме них самих и повара. Не исключено, впрочем, что где то притаились еще тараканы и даже крысы. Снова пригибаясь к миске, он только издал скептическое урчание.
Вопреки его ожиданию, его несогласие вовсе не огорчило брата Тимофея. Напротив, он заметно оживился, и его розовые щеки зажглись задорным боевым румянцем. — Если это не убеждает тебя в Его существовании, — энергично продолжил брат Тимофей, то подумай о другом. Ведь если в этом мире нет проявления Божественной воли, то это значит… — голос его замер, будто от ужаса, и только спустя несколько долгих мгновений, в которые Артем совсем потерял аппетит, он закончил …ведь это значит что люди предоставлены сами себе, и во всем нашем существовании нет никакого смысла, и нет никакой причины продолжать его… Это значит, что мы совсем одиноки, и некому заботиться о нас. Это значит, что мы погружены в Хаос, и нет ни малейшей надежды на свет в конце туннеля… В таком мире жить страшно. В таком мире жить невозможно.
Артем не ответил ему ничего, но эти слова заставили его задуматься. До этого момента он видел свою жизнь именно как полный хаос, как цепь случайностей, лишенных связи, лишенных смысла, и пусть это угнетало его и соблазн довериться любой простой истине, наполнявшей его жизнь смыслом — каждая своим — был велик, он считал это малодушием и сам, сквозь боль и сомнения, все больше укреплял себя в мысли, что его жизнь никому, кроме него самого, не нужна, и что каждый живущий должен противостоять бессмыслице и хаосу бытия, в одиночку или вместе с другими. Но спорить сейчас с ласковым Тимофеем ему совсем не хотелось.
Наступило сытое, умиротворенное, благостное состояние, он чувствовал искреннюю признательность к этому человеку, который подобрал его, усталого, голодного, смердящего, тепло побеседовал с ним, а теперь помыл, накормил его, и дал ему чистую одежду. Хотелось хоть как нибудь отблагодарить его, и поэтому, когда тот поманил его пальцем за собой дальше, обещая провести его на собрание братьев, Артем с готовностью вскочил с места, всем своим видом показывая, что он с удовольствием пойдет и на это самое собрание, и вообще куда угодно.

Для собраний был отведен следующий, третий по счету вагон. Он был сейчас весь забит людьми, самыми разной наружности, но одетых в основном в такие же балахоны. В середине вагона, наверное, находилось небольшое возвышение, потому что человек, стоявший там, возвышался чуть ли не на пол корпуса надо всеми, почти упираясь головой в потолок. — Тебе важно сейчас слышать все хорошо, — наставляюще сказал Артему брат Тимофей, расчищая дорогу нежными, гладящими движениями, и увлекая его за собой, к помосту.
Человек, стоящий на нем, был довольно стар, на его грудь спускалась благообразная седая борода, а глубоко посаженные глаза непонятного цвета смотрели мудро и спокойно. Лицо его, не худое и не толстое, было изборождено глубокими морщинами, но выглядело от этого не стариковски беспомощно и бессильно, а мудро и словно излучало какую то необъяснимую мощь. — Старейшина Иоанн, — с благоговением в голосе шепнул Артему брат Тимофей. — Тебе сильно повезло, брат Артем, все только начинается, и ты услышишь несколько уроков сразу.
Старейшина поднял невысоко свою руку, давая знак, и шуршание и шепот немедленно прекратились. Тогда он глубоким, звучным голосом начал: — Мой первым урок вам, возлюбленные братья мои, о том, как узнать, что требует Бог. Для этого ответьте на три вопроса: какие важные сведения содержит Библия, кто ее автор, и почему ее надо изучать?
Он говорил совсем просто, его речь очень отличалась от витиеватой манеры брата Тимофея, и Артем удивился тому, какие незамысловатые слова и обороты, какие короткие предложения использует старейшина. Но потом он огляделся по сторонам, и увидел, что большинство присутствующих поняли бы только такие слова, а розовощекий Тимофей произвел бы на них не большее впечатление, чем стол или стена. Тем временем седой старейшина объяснил, что в Библии говорится истина о Боге: кто он, и каковы его нормы. После этого он перешел ко второму вопросу, и рассказал, что Библию на протяжении 1600 лет писали примерно 40 разных людей, но всех их вдохновлял Бог. — Поэтому, — заключил старейшина, — автор Библии — не человек, а Бог, живущий на небесах. (2 Петра 1:20) А теперь ответьте мне, братья, почему нужно изучать Библию? — и, не дожидаясь, пока братья ответят, сам все разъяснил. — Потому что познание Бога и исполнение его воли, вопреки сопротивлению — залог вашего вечного будущего. Не все будут рады тому, что вы изучаете Библию, — предупредил он, — но не позволяйте никому помешать вам! — он обвел суровым взором собравшихся.
Наступил минутная тишина, и старейшина, сделав глоток воды, продолжил. — Второй мой урок вам, братия, о том, кто такой Бог. Для этого ответьте мне на три вопроса: кто такой истинный Бог и какое у него имя, какие самые главные его качества, и как следует поклоняться ему?
Кто то из толпы хотел было ответить на один из вопросов, но на него яростно зашикали, а старейшина, как ни в чем не бывало, стал отвечать сам: — Люди поклоняются многому. Но в Библии говорится, что есть лишь один истинный Бог. Он создал все, что на небе и на земле. Раз он дал нам жизнь, поклоняться следует только ему одному. Как же зовут истинного бога? — возвысил голос старец, делая паузу. — Иегова! — грянул многоголосый хор.
Артем с опаской огляделся по сторонам. — Имя Бога истинного — Иегова! — подтвердил старейшина. — У него много титулов, но только одно имя. Запомните имя Бога нашего, и называйте его не трусливо, по титулу, а прямо, по имени! Кто ответит мне теперь — каковы главные качества Бога нашего?
Артем думал, что уж сейчас точно найдется в толпе кто нибудь достаточно образованный, чтобы ответить на этот вопрос. И стоявший неподалеку серьезного вида юноша вытянул вверх руку, чтобы ответить, но старец опередил его: — Личность Иеговы открывается в Библии. Главные качества его — любовь, справедливость, мудрость и сила. (Второзаконие 32:4; Иов 4:8) В Библии говорится, что Бог милосерд, добр, готов прощать, великодушен и терпелив. Мы, подобно послушным детям, должны во всем подражать ему.
Сказанное не вызвало возражений у собравшихся, и старец, огладив рукой свою роскошную бороду, спросил: — А теперь скажите мне — как следует поклоняться господу нашему Иегове?.. Иегова говорит, что мы должны поклоняться только ему. Мы не должны почитать образы, картины, символы, и молиться им! Бог наш не будет делить славу с кем то еще! Образы бессильны нам помочь! — голос его грозно загремел.
В толпе согласно зашумели, а брат Тимофей повернул к Артему свое радостно сияющее лицо, и сказал: — Старейшина Иоанн — великий оратор, и благодаря ему братство наше растет с каждым днем, и ширится число последователей веры истинной!
Артем кисло улыбнулся. Пока пламенные речи старейшины Иоанна не производили на него того зажигательного эффекта, который так возбуждал всех остальных. Но, может, стоило послушать дальше?

— В третьем моем уроке вам я расскажу вам, кто такой Иисус Христос, — поведал старец. И вот три вопроса: почему Иисус Христос назван первородным сыном Бога, почему он пришел на землю, как человек, и что сделает Иисус в недалеком будущем?
Дальше выяснилось, что «первородным» сыном Бога Иисус назван потому что он был первым творением Бога, который до воплощения на земле был духовной личностью и жил на небе. Артема это сильно удивило, настоящее небо в сознательном возрасте он видел только однажды, в тот самый роковой день на Ботаническом Саду. Кто то говорил ему однажды, что на звездах, может, есть жизнь. Но вот чтобы на самом небе?
Когда с этим разобрались, старейшина Иоанн воззвал: — Но кто из вас скажет мне, отчего Иисус Христос, сын Божий, пришел на землю, как человек? — и сделал артистическую паузу.
Теперь Артем начал уже немного разбираться в том, что происходило вокруг, и стало заметно, кто из присутствующих принадлежит к числу новообращенных, а кто уже давно посещает эти уроки. Ветераны никогда не делали попыток отвечать на вопросы старейшины, новички же наоборот старались показать свои знания и рвение, выкрикивая ответы, размахивая руками, но только до того момента, как старец начинал объяснять сам. — Не послушавшись повеления Бога, первый человек Адам совершил то, что в Библии названо «грехом», — издалека начал старейшина. — Поэтому Бог приговорил Адама к смерти. (Бытие 3:17) Постепенно Адам состарился и умер, но он передал грех всем своим детям, и поэтому мы тоже стареем, болеем и умираем. И тогда Бог послал своего первородного сына, Иисуса, чтобы тот научил людей истине о Боге, сохранив совершенную непорочность, показал людям пример, и пожертвовал свою жизнь, чтобы освободить человечество от греха и смерти.
Артему эта идея показалась очень странной. Зачем надо было сначала карать всех смертью, чтобы потом жертвовать собственным сыном, для того чтобы вернуть все, как было? И это все при условии собственного всемогущества? — Иисус возвратился на небо, воскрешенный, как духовная личность. (1 Петра 3:18) Позднее Бог назначил его Царем. Скоро Иисус устранит с земли все зло и страдания! — пообещал старец. — Но об этом — после молитвы, возлюбленные братья мои мои!
Собравшиеся послушно склонили головы свои и предались таинству молитвы. Теперь Артем купался в многоголосом гудении, из которого можно было выудить отдельные слова, но общий смысл все время ускользал. После пятиминутной молитвы братья стали оживленно переговариваться, переживая, видимо, душевный подъем. У Артема на душе заскребли кошки, но он решил остаться здесь еще, потому что самая убедительная часть урока могла быть пока впереди.

— И в четвертом своем уроке я поведаю вам, кто такой Дьявол, — обводя стоящих вокруг мрачно горящим взглядом, угрожающе предупредил старейшина. — Все ли готовы к этому? Все ли братья достаточно сильны духом, чтобы узнать об этом?
Здесь уж точно надо было отвечать, но Артем не смог выдавить из себя ни звука. Откуда ему знать, достаточно ли он крепок духом, если неясно, о чем идет речь? — И вот три вопроса: откуда взялся Сатана Диавол, как Сатана обманывает людей, и почему нам необходимо сопротивляться Диаволу.
Артем пропустил почти весь ответ на этот вопрос мимо ушей, задумавшись о том, где же он находится, и как ему теперь выбираться отсюда, услышав только, что главный грех Сатаны заключался в том, что тот захотел себе поклонения, которое по праву принадлежит Богу, усомнился в том, правильно ли Бог владычествует, и учитывает ли интересы всех своих подданных, а также сохранит ли хоть один человек беззаветную преданность Богу? Язык старца казался теперь Артему пугающе канцелярским и неподходящим для обсуждения подобных вопросов, а брат Тимофей время от времени поглядывал внимательно на него, безуспешно пытаясь обнаружить в его лице хоть искорку, обещавшую скорое просветление, но он становился только мрачнее и мрачнее. — Сатана обманывает людей, чтобы они поклонялись ему, — вещал тем временем старец. — Есть три способа обманывать: ложная религия, спиритизм, и национализм. Если религия учит лжи о Боге, она служит целям Сатаны. Приверженцы ложных религий могут искренне думать, что они поклоняются истинному Богу, но в действительности они служат Сатане. (2 Коринфянам 11:3) Спиритизм — когда люди призывают духов, чтобы они охраняли их, вредили другим людям, предсказывали будущее и совершали чудеса. За всеми этими действиями стоит злая сила — Сатана! — голос старца содрогнулся от ненависти и отвращения. Кроме того, Сатана обманывает людей, возбуждая в них крайнюю национальную гордость, и побуждая их поклоняться политическим организациям, — старейшина предостерегающе воздел перст. — Люди порой считают, что их народ или раса лучше других. Но это неправда.
Артем потер шею, на которой все еще оставался красный рубец, и кашлянул. С последним он не мог не согласиться. — Бытует мнение, что трудности человечества устранят политические организации. Убежденные в этом отвергают Царство Бога. Но проблемы человечества решит только Царство Иеговы. А теперь скажу вам, о братья, почему необходимо сопротивляться Диаволу. Чтобы заставить отойти от Иеговы, Сатана может прибегнуть к гонениям и противодействию. Кто то из ваших близких может рассердиться на вас за то, что вы изучаете Библию. Другие могут начать насмехаться над вами. Но кому вы обязаны своей жизнью?! — вопросил старец, и железные нотки зазвенели в его голосе. — Сатана хочет запугать вас! Чтобы вы перестали узнавать об Иегове! Не позволяйте! Сатане! Одержать! Верх! — голос его зарокотал подобно раскатам грома. — Сопротивляясь Дьяволу, докажете Иегове и покажете, что вы за владычество его! — и толпа восторженно заревела.

Одним мановением руки старейшина Иоанн остановил всеобщую истерию, чтобы завершить собрание последним, пятым уроком. — Что Бог замыслил для земли? — обратился он к присутствующим, вопросительно разводя руками. — Иегова сотворил землю, чтобы на ней вечно и счастливо жили люди! Он хотел, чтобы землю населяло праведное, радостное человечество. (Псалом 113:24) Земля никогда не будет уничтожена. Она будет существовать вечно! — пообещал он.
Артем не выдержал и фыркнул, и на него тут же устремилось несколько гневных взглядов, а брат Тимофей погрозил ему пальцем. — Первые люди, Адам и Ева, согрешили, намеренно нарушив закон Бога. Поэтому иегова изгнал их из рая, и рай был утерян. (Бытие 3:1 — 6) Но Иегова не забыл, для чего сотворил землю. Он обещал превратить ее в рай, в котором будут вечно жить люди. Как Бог исполнит свой замысел? — поинтересовался старец у самого себя.
Судя по затянувшейся паузе, сейчас должен был последовать ключевой момент, и Артем весь обратился в слух. — Прежде чем земля станет раем, должны быть удалены злые люди (Псалом 36:38) — зловеще произнес Иоанн. Нашим предкам было завещано, что очищение случится в Армагеддоне — Божьей войне по уничтожению зла. Затем Сатана будет скован на 1000 лет. Не будет никого, кто вредил бы земле. В живых останется только народ Бога! 1000 лет над землей будет править Царь Христос Иисус!
Старец обратил свой пылающий взор на ближние ряды присутствующих и медленно оглядел их. — Понимаете ли вы, что это значит? Понимаете ли вы, что это значит? Божья война по уничтожению зла уже закончена! То, что случилось с этой грешной землей — это и есть Армагеддон! Зло испепелено! Согласно предреченному, выживет только народ Бога. Мы, живущие в метро — и есть народ Божий! Мы выжили в Армагеддоне! Царство Божие грядет! Вскоре не будет ни старости, болезней, смерти! Больные избавятся от недугов, старые вновь станут молодыми! (Иов 32:35, Исаия 33:24) При Тысяселетнем Правлении Иисуса верные Богу люди превратят землю в рай, Бог воскресит к жизни миллионы умерших!
Артем вспомнился разговор Сухого с Хантером, о том, что уровень радиации на поверхности не упадет в течение по крайней мере 50 лет, о том, что человечество обречено, что грядут другие виды… Старец же не пояснял, как именно произойдет так, что поверхность земли превратится в цветущий рай, и хотя Артему хотелось спросить его, что за жуткие растения могут цвести в этом выжженном раю, и какие люди осмелятся подняться наверх, чтобы населить его, и были ли его родителями детьми Сатаны и за это ли погибли в войне по уничтожению зла, но он не сказал ничего из этого. Такая горечь и такое недоверие переполнили его, что глазам стало горячо и он со стыдом проследил влажный путь слезы вниз по щеке. Собравшись с силами, он произнес вслух только одно: — А скажите, что говорит Иегова, Бог наш истинный, о безголовых мутантах?
Вопрос повис в воздухе. Старейшина Иоанн не удостоил его даже взглядом, но стоявшие рядом с ним оглянулись на него испуганно и отчужденно, и вокруг него тут же образовалась пустота, такая же сфера отчуждения, словно он снова испускал зловоние. Брат Матфей взял его было за руку, но Артем с силой вырвался и расталкивая тесно толпившихся братьев, стал пробираться к выходу. Несколько раз ему пытались поставить подножку, однажды кто то даже ударил кулаком в спину, и вслед несся возмущенный шепот.
Он выбрался из Зала Царства и пошел через столовую. Здесь теперь было много народу, все сидели за столами, перед ними стояли пустые алюминиевые миски, а посередине происходило что то любопытное, и все глаза были устремлены туда. — Прежде чем мы приступим к трапезе, братия, — говорил худой невзрачный человек с кривым носом, — давайте послушаем маленького Давида и его историю, которая дополнит услышанную сегодня проповедь о насилии.

 Отправлено: 22.06.11 12:29. Заголовок: Он отошел в сторону,..

Он отошел в сторону, и его место занял пухлый курносый мальчик с зачесанными белесыми волосами. — Он был в ярости, и хотел меня поколотить, — начал Давид тем тоном, каким обычно дети рассказывают заученное наизусть стихотворение. — Наверное, просто потому, что я был маленького роста. Я попятился от него и закричал: «Стой! Подожди! Не бей меня! Я же тебе ничего не сделал. Чем я тебя обидел? Ты лучше расскажи, что случилось?» — и лицо Давида приняло отрепетированно одухотворенное выражение. — И что же сказал тебе этот ужасный громила? — взволнованно вступил худой. — Оказалось, что кто то украл его завтрак, и он просто выплеснул раздражение на первого встречного, — объяснил Давид, но в его голосе что то заставляло усомниться в том, что он сам хорошо понимает смысл только что сказанного им. — И как ты поступил? — нагнетая напряжение, давил худой. — Я просто сказал ему: «Если ты меня побьешь, это не вернет тебе твой завтрак», и предложил ему вместе пойти к брату повару, чтобы рассказать ему о случившемся. Мы попросили для него еще один завтрак. Он пожал мне после этого руку и всегда был со мной дружелюбен. — Присутствует ли здесь обидевший маленького Давида? — внезапно спросил худой следовательским голосом.
Вверх тут же взметнулась рука, и какой то крупный парень лет двадцати с глупым и злобным лицом начал пробираться к импровизированной сцене, чтобы рассказать, какое чудесное действие на него оказали слова маленького Давида. Ему это далось непросто, малыш был явно способнее в заучивании слов, смысла которых он не понимал. Когда представление закончилось, и маленького Давида и раскаявшегося громилу проводили одобрительными аплодисментами, худосочный тип снова заступил на их место и задушевно обратился к сидящим: — Да, кроткие слова обладают огромной силой! Как говорится в Притчах, «кроткая речь переламывает кость» (Притчи 25:15)! Мягкость и кротость — не есть слабость, о возлюбленные братья мои, за мягкостью скрывается огромная сила воли! И примеры из Святой Библии доказывают это! — и, найдя в замусоленной книжке нужную страницу, он воодушевленно принялся зачитывать какую то историю.
Артем двинулся дальше, провожаемый удивленными взглядами, и наконец выбрался в первый вагон. Там его никто не задерживал, и он хотел было выйти на пути, но стражник Башни, добродушный и невозмутимый толстяк, приветствовавший радушно его при входе, перегородил теперь ему своей тушей путь, и нахмурив густые брови, спросил строго, имеет ли Артем разрешение на выход. Обойти его никак было нельзя, он заполнял собой весь проход, и оттолкнуть его тоже казалось невозможным. Загнанно озираясь по сторонам, Артем заметил хороший новый автомат с прикрученным изолентой запасным рожком, лежавший на машинистском пульте, и подумал о непротивлении злу насилием.
К счастью, тут поспел брат Тимофей, и любяще посмотрев на стражника, произнес: — Этот отрок может идти, мы никого здесь не удерживаем против его желания. И тот, очевидно, услышав для себя что то новое, отступил в сторону. — Но позволь мне сопровождать тебя хоть недолго, о возлюбленный брат мой Артем, — пропел Брат Тимофей, и Артем, не в силах сопротивляться магии его голоса, кивнул головой. — Может, в первый раз тебе и показалось непривычным то, как мы здесь живем, — успокаивающе говорил Тимофей, — но теперь семя Божье заронено и в тебя, и видят глаза мои, что упало оно на благодатную почву. Хочу рассказать тебе только, как не следует тебе поступать теперь, когда Царство Божие близко, как никогда, чтобы не был ты отвергнут.Ты должен научиться ненавидеть зло, и избегать дел, которые Бог ненавидит: блуд, подразумевающий неверность, скотоложество, кровосмешение и гомосексуализм, азартные игры, ложь, воровство, приступы гнева, насилие, колдовство, спиритизм, пьянство, — скороговоркой перечислял брат Тимофей, беспокойно заглядывая Артему в глаза, — если ты любишь Бога и хочешь ему угождать, избавься от таких дел! Помощь тебе могут оказать зрелые друзья твои, — намекая, должно быть, на себя, прибавил он. — Чти имя Бога, проповедуй о Царстве Бога, не участвуй в делах этого злого мира, отрекись от людей, которые говорят тебе обратное, ибо Сатана глаголет их устами, — обезнадеженно уже бормотал он, но Артем не слышал ничего, он шел все быстрее, и брат Тимофей уже не поспевал за ним. — Скажи, где я смогу найти тебя в следующий раз? — запыхавшись, взывал он уже с приличного расстояния, почти невидимый.
Артем промолчал и перешел на бег, и тогда сзади, из темноты, донесся отчаянный вопль: — Верни балахон!!

Артем бежал вперед, спотыкаясь, не видя перед собой ничего, несколько раз он сильно упал, разодрав о бетонный пол ладони и ссадив колени, но останавливаться было нельзя, слишком хорошо и отчетливо ему виделся черный автомат на пульте, и сейчас он уже не так верил в то, что братья предпочтут кроткое слово насилию, если смогут догнать его.
Он был еще на шаг ближе к своей цели, он совсем уже недалеко находился от Полиса, он шел по той же линии, и оставалось пройти только две станции. Главное, идти вперед, не сворачивая ни на шаг с пути, и тогда… Неужели, не может быть…
Он вышел на Серпуховскую и, не задерживаясь на ней ни секунды, сверив только направление, снова нырнул в черную дыру впереди.
Но здесь с ним что то случилось.
Забытое уже чувство страха туннеля словно рухнуло на него сверху, прижав к земле, вдавив обмякшие ноги в гравий, мешая идти, думать, дышать. Ему казалось, что теперь у него появилась привычка, что после всех его странствий оно теперь оставит его и не посмеет больше ему досаждать. Он не чувствовал ни страха, ни тревоги, когда шел от Китай Города к Пушкинской, ни когда ехал от Тверской к Павелецкой, даже когда он совсем один шагал от Павелецкой к Добрынинской. И вот оно вернулось.
С каждым шагом вперед это угнетало, давило его все больше, хотелось немедленно развернуться и броситься, сломя голову, на станцию, где был хоть какой то свет, где были люди, где спину не щекотало постоянное ощущение чьего то злобного и пристального взгляда.
Он слишком много общался с людьми и от этого перестал чувствовать то, что нахлынуло на него тогда, при выходе с Алексеевской — что метро — это не просто некогда сооруженное транспортное предприятие, не просто атомное бомбоубежище, не просто обиталище нескольких десятков тысяч человек. Что в него кто то вдохнул собственную, загадочную, ни с чем не сравнимую жизнь, что оно обладает неким непривычным и непонятным человеку разумом и чуждым ему сознанием.
Это ощущение было таким четким и ярким в эту минуту, что Артем подумал, что страх туннеля — это просто враждебность этого огромного существа, ошибочно принимаемого людьми за свое последнее пристанище, к мелким созданиям, копошащимся в его теле. Оно не хотело сейчас, чтобы Артем шел вперед, оно противопоставило его стремлению добраться во что бы то ни стало до конца своего пути, до Цели, свою волю, древнюю, могучую, и его сопротивление нарастало с каждым пройденным метром.
Он шел все так же, в кромешной темноте, и от этого словно выпав из пространства и из течения времени, он не видел собственных рук, даже если подносил их к самому лицу, и ему чудилось, что его тело отныне перестало существовать, он будто не ступал по туннелю, а чистой субстанцией разума парил в неизвестном измерении.
Он не видел уходящих назад стен, и от этого казалось, что он стоит на месте, и не продвигается вперед ни на шаг, что цель его пути так же недостижима, как и пять, и десять минут назад. Да, ноги перебирали шпалы, и это могло свидетельствовать о том, что он перемещается в пространстве. С другой стороны, сигнал, оповещавший его мозг о каждой новой шпале, на которую ступала, осязая ее, нога, был таким однотипным, будто записанным однажды и теперь бесконечно проигрывавшимся. Это тоже заставляло усомниться в реальности движения. Приближается ли он, двигаясь? Вспомнилось внезапно во всех деталях явившееся ему видение, которое давало казавшийся спасительным ответ на мучивший его вопрос.
Он тряхнул головой, выкидывая из нее эти глупые, никчемные, парализующие мышцы и рассудок мысли, но они словно выпустили распорки, только укрепились от этого проявления слабости в его голове, и мешали все сильнее. И тогда, то ли от страха из за того неведомого, злого, враждебного, что собиралось, сгущалось за его спиной, то ли чтобы доказать себе, что он все таки перемещается, движется, он метнулся вперед с утроенной силой. В темноте это было действительно трудно, но ноги приноровились, и он бежал, бежал, пока вдруг где то впереди и чуть сбоку не засиял красноватый свет костра.
Это было непередаваемое облегчение — знать, что он находится в реальном мире, и рядом с ним есть настоящие люди, неважно, как они настроены по отношению к нему, пусть это будут убийцы, воры, сектанты, революционеры, не имеет значения, главное, что это были подобные ему создания из плоти и крови. Он ни на секунду не сомневался, что у них он сможет найти убежище и укрыться от незримого огромного существа, что хотело задушить его; или, может, от собственного взбесившегося разума?

Перед ним предстала настолько странная картина, что он не мог с уверенностью сказать, вернулся ли он в действительность, или скитается все еще по закоулкам собственного сознания.
На станции Полянка, а это могла быть только она, горел всего один костер, несильный, наверное, но больше никаких источников света здесь не было, и поэтому он казался ярче, чем электрические лампы на Павелецкой. У костра сидели два человека, один спиной, другой лицом к нему, но ни один из них не заметил и не услышал Артема, они словно были отделены от него невидимой стеной, изолировавшей их от внешнего мира.
Вся станция, сколько ее видно было в свете костра, была завалена невообразимым разнообразным хламом, можно было различить очертания сломанных велосипедов, автомобильных покрышек, остатками мебели и какой то аппаратуры, высилась гора макулатуры, из которой сидящие время от времени брали стопку газет, или книгу, и подбрасывали в костер. Прямо перед огнем стоял на подстилке чей то белый гипсовый бюст, а рядом с ним уютно свернулась кошка. Больше здесь не было ни одной души.
Один из сидящих что то неспеша рассказывал другому. Приблизившись, Артем начал разбирать: — Вот ведь муссируют слухи про Университет… Совершенно ошибочные, между прочим. Это все отголоски древних мифов о Подземном Городе в Раменках. Тот, что был частью Метро 2. Но, конечно, нельзя ничего с полной уверенностью отрицать. Здесь вообще ничего нельзя говорить с полной уверенностью. Империя мифов и легенд. Метро 2 было бы, конечно, главным, золотым мифом, если бы о нем знало больше людей. Взять хотя бы веру в Невидимых Наблюдателей!
Артем подошел к ним совсем близко, когда, что сидел к нему спиной, сообщил своему собеседнику: — Там кто то есть. — Конечно, — покивал головой второй. — Можешь присесть с нами, — сказал первый, обращаясь к Артему, но не поворачивая к нему своей головы. — Все равно дальше сейчас нельзя. — Почему? — забеспокоился Артем. — Там что, кто нибудь есть, в этом туннеле? — Ну разумеется, никого. Кто туда сунется? Туда ведь сейчас нельзя, я же говорю. Так что садись, — терпеливо пояснил сидящий спиной. — Спасибо, — Артем сделал несмелый шаг вперед и сел напротив бюста.
Обоим было лет за сорок, один — седеющий, в квадратных очках, второй — светловолосый, худой, с небольшой бородкой, одеты оба были в старые ватники, подозрительно несоответствовавшие их лицам. Они курили, вдыхая дым через тонкий шланг из похожего на кальян приспособления, от которого шел кружащий голову аромат. — Как зовут? — поинтересовался светлый. — Артем, — механически ответил он, занятый изучением этих странных людей. — Артем его зовут, — передал светлый второму. — Ну это то понятно, — откликнулся тот. — Я — Евгений Дмитриевич. А это — Сергей Андреевич, — представился светловолосый. — Может, не стоит так официально? — усомнился Сергей Андреевич. — Нет, Сереж, раз уж мы с тобой дожили до этого возраста, надо пользоваться. Статус там и все такое, — возразил Евгений Дмитриевич. — Ну и что дальше? — спросил тогда Сергей Андреевич у Артема.
Вопрос прозвучал очень странно, словно он требовал продолжения, хотя никакого начала не было, и Артема это сильно озадачило. — Ну, Артем и Артем, но это еще ничего не значит. Где живешь, куда идешь, во что веришь, во что не веришь, кто виноват, и что делать? — объяснил мысль Сергея Андреевича светловолосый. — Как это тогда, помнишь? — сказал вдруг непонятно к чему Сергей Андреевич. — Да да! — засмеялся Евгений Дмитриевич. — На ВДНХ живу… жил раньше, во всяком случае, — нехотя начал Артем. — Как это… Кто положил сапог на пульт управления? — усмехнулся светловолосый. — Да! Нет больше никакой Америки! — ухмыльнулся Сергей Андреевич, снимая очки и разглядывая их напросвет.
Артем опасливо посмотрел на них еще раз. Может, надо просто уйти отсюда, пока не поздно? Но то, о чем они говорили, прежде чем заметили его, удерживало его у этого костра. — А что вы говорили про Метро 2? Вы простите, я подслушал немного, — признался он застенчиво. — Хочешь приобщиться к главной легенде метро? — покровительственно улыбнулся Сергей Андреевич. — Что именно тебя беспокоит? — Но вот вы про какой то подземный город говорили, и про каких то наблюдателей… — Ну вообще Метро 2 — это убежище советских богов на время Рагнарека, если силы зла одержат верх… — уставясь в потолок и пуская дым колечками, неспеша начал Евгений Дмитриевич. — Легенды гласят, что под городом, мертвое тело которого лежит там, наверху, было построено еще одно метро, для избранных. То, что ты видишь вокруг себя — метро для стада. То, о котором говорят легенды — для пастухов и их псов. В начале начал, когда пастухи не утратили еще власти над стадом, они правили оттуда, но потом их сила иссякла, и овцы разбрелись. Только одни врата соединяли эти два мира, и, если верить преданиям, они находились там, где теперь карта рассечена пополам кровавым рубцом — на Сокольнической ветке, где то за Спортивной. Потом — происходит нечто, отчего выход в Метро 2 закрывается навеки. Живущие здесь утрачивают всякие знания о том, что происходит там, и само существование Метро 2 становится чем то мифическим и нереальным. Но, — он поднял палец вверх, — несмотря на то, что выхода в Метро 2 больше нет, на самом деле это вовсе не означает, что оно само перестало существовать. Напротив. Оно вокруг нас. Его туннели оплетают перегоны нашего метро, а его станции находятся, может, всего в нескольких шагах за стенами наших станций. Эти два сооружения неразделимы, они — как кровеносная система и лимфатические сосуды одного организма. И те, кто верят, что пастухи не могли бросить свое стадо на произвол судьбы, говорят, что они присутствуют неощутимо в нашей жизни, направляют нас, следят за каждым нашим шагом, но никак не проявляют себя при этом и не дают о себе знать. Это и есть вера в Невидимых Наблюдателей.

Кошка, свернувшаяся калачиком рядом с закоптившимся бюстом, подняла голову и открыв громадные лучисто зеленые глаза, посмотрела на него неожиданно ясно и осмысленно, ее взгляд не имел ничего общего со взглядом животного, и Артем не смог бы сейчас поручиться, что ее глазами его сейчас не изучает внимательно кто то другой. Но стоило кошке зевнуть, вытянув розовый острый язычок, и, уткнувшись мордочкой в свою подстилку, погрузиться в дремоту, как наваждение рассеялось. — Но почему они не хотят, чтобы люди знали о них? — вспомнил Артем свой вопрос. — На это есть две причины. Во первых, овцы грешны тем, что отвергли своих пастухов в минуту их слабости. Во вторых, за то время, когда Метро 2 оказалось отрезанным от нашего мира, развитие пастухов шло иначе, нежели наше, и теперь они являют собой не людей, а существ высшего порядка, чья логика нам непонятна и мысли неподвластны. Неизвестно, что задумано ими для нашего метро, но в их силах изменить все, они могут вернуть нас в утраченный прекрасный мир, потому что они снова обрели свое былое могущество. Но оттого, что мы взбунтовались против них однажды и предали их, они не участвуют больше в нашей судьбе. Однако, они присутствуют повсюду и им ведом каждый вздох, каждый шаг, каждый удар, — все, что происходит в метро. Пока они просто наблюдают. И только когда мы искупим свой чудовищный грех, они обратят свой благосклонный взор на нас и протянут нам руку. Тогда начнется возрождение. Так говорят те, кто верит в Невидимых Наблюдателей, — и он замолчал, вдыхая ароматный дым. — Но как люди могут искупить свою вину? — спросил Артем. — Это неизвестно никому, кроме самих Невидимых Наблюдателей. Людям этого не понять, потому что они не разумеют ни логику, ни промысел Наблюдателей. — Но тогда выходит, что люди не смогут искупить свой грех перед ними никогда? — недоумевал Артем. — Тебя это расстраивает? — пожал плечами Евгений Дмитриевич и выпустил еще два больших красивых кольца, так что одно из них проскользнуло сквозь второе.

Повисла тишина, сначала легкая и прозрачная, но постепенно загустевающая и делающаяся все громче и ощутимей. Артем ощутил нарастающую потребность разбить ее чем угодно, любой ничего не значащей фразой, даже и пустым бесмысленным звуком. — А вы откуда? — придумал он. — Я раньше жил на Смоленской, недалеко от метро, минут пять, — ответил Евгений Дмитриевич, и Артем пораженно уставился на него: как же это он жил недалеко от метро? Недалеко от станции, он имел ввиду, в туннеле, наверное? — Надо было через чебуречные палатки идти, мы там пиво иногда покупали, а рядом с этими палатками все время проститутки стояли, у них там был… э… штаб, — продолжил Евгений Дмитриевич, и Артем начал догадываться, что речь идет о древнем времени, о том, что было еще до. — Да… Я вот тоже недалеко оттуда, на Калининском, в высотке, — сказал Сергей Андреевич. — Кто то мне говорил лет пять назад, знакомый сталкер ему рассказывал, он там в Дом Книги забирался, что от этих высоток теперь одна труха осталась… Так вот Дом Книги стоит, и книги даже лежат нетронутые, представляешь? А от высоток пыль только да блоки бетонные. Странно. — А как тогда было вообще жить? — поинтересовался Артем.
Он любил задавать этот вопрос старикам, и послушать потом, как они, бросив все дела, с удовольствием принимаются вспоминать, как же это было тогда. Их глаза затягивались мечтательной поволокой, голос начинал звучать совсем по другому, и лица будто молодели на десятки лет. И пусть те картины, которые вставали перед их мысленным взором ни в чем не походили на образы, рисовавшиеся Артему во время их рассказов, все равно это было очень увлекательно. — Ну, видишь ли, было очень хорошо. Мы тогда…э…зажигали, — затягиваясь, ответил Евгений Дмитриевич.
Здесь Артему точно представилось не то, что имел ввиду светловолосый, и второй, видя его замешательство, поспешно разъяснил: — Веселились, хорошо проводили время. — Да, именно это я имел ввиду. Хорошо зажигали, — подтвердил Евгений Дмитриевич. — У меня был зеленый «Москвич 2141», я на него всю зарплату спускал, ну, музыку там сделать, потом масло поменять, однажды сдуру даже карбюратор спортивный поставил, — он явно перенесся душой в те сладкие времена, когда можно было запросто взять и поставить спортивный карбюратор, и на лице его появилось то самое мечтательное выражение, которое Артем так любил, жаль только, что из сказанного было так мало понятно. — Вряд ли он знает даже, что такое «Москвич», не говоря уже о карбюраторах, — оборвал сладкие воспоминания Сергей Андреевич. — Как это не знает? — худой уперся гневным взглядом в Артема. Артем принялся рассматривать потолок, собираясь с мыслями. — А почему это вы здесь книги жжете? — перешел он в контрнаступление. — Прочитали уже, — ответил Евгений Дмитриевич. — В книжках правды нет! — назидательно добавил Сергей Андреевич. — А вот что это на тебе за наряд? Ты, часом, не сектант? — нанес ответный удар Евгений Дмитриевич. — Нет, нет, что вы, — поспешил оправдаться Артем. — Но они меня подобрали, помогли, когда мне очень плохо было, — в общих чертах описал он свое состояние, не уточняя, как именно и насколько ему было плохо. — Да да, именно так они и работают. Узнаю почерк. Сирые и убогие…э… или что то в этом духе, — закивал Евгений Дмитриевич. — Но знаете, я у них был на собрании — они там очень странные вещи говорят, я постоял, послушал, но долго не выдержал. Например, что главное злодеяние Сатаны — в том, что он захотел себе тоже славы и поклонения… Я думал раньше, что там все намного серьезней. А тут просто ревность, оказывается. Неужели мир — так прост, и весь крутится вокруг того, что кто то делит славу и поклонников? — Мир не так прост, — успокаивающе заверил его Сергей Андреевич, забирая кальян у светловолосого и делая вдох. — И еще кое что… Вот они там говорят, что главные качества Бога — это милосердие, доброта, готовность прощать, что он — Бог любви, и что он всемогущ. Но при этом за первое же ослушание человека изгоняют из рая и делают смертным. Потом несчетное количество людей умирает, не страшно, и под конец Бог посылает своего сына, чтобы тот спас людей. При этом тот погибает сам, страшной смертью, я и раньше слышал, он перед смертью взывал к Богу, спрашивал, почему он его оставил. И все это для чего? Для того, чтобы тот своей кровью искупил грех первого человека, которого Бог сам же и наказал, и люди вернулись в рай и вновь обрели бессмертие. Какая то бессмысленная возня, ведь можно просто не наказывать так строго всех их за то, что они не даже делали. Или отменить наказание за сроком давности, но зачем жертвовать любимым якобы сыном да еще и предавать его? Где здесь любовь, где здесь готовность прощать, и где здесь всемогущество? — Примитивно и грубовато изложено, но в общих чертах верно, — передавая кальян товарищу, отозвался Сергей Андреевич о страстной Артемовой речи. — Вот что я могу сказать по этому поводу, — набирая в легкие дым и блаженно улыбаясь, Евгений Дмитриевич прервался на минуту, а потом продолжил, — так вот, если их бог и имеет какие то качества, или там отличительные свойства — это уж точно не любовь, не справедливость, и не всепрощение. Судя по тому, что творилось на земле с момента ее…эээ… сотворения, богу свойственна только одна любовь — он любит разнообразные интересные истории. Сначала устроит заваруху, а потом смотрит, что из этого выйдет. Если пресно выходит — перцу добавит. Так что прав был старик Шекспир: весь мир — театр, вот только вовсе не тот, на который он намекал. А этот их бог просто любит интересные истории, — заключил он. — Только с сегодняшнего утра ты уже успел наговорить на несколько столетий горения в аду, — заметил Сергей Андреевич. — Значит, тебе всегда там будет с кем поболтать, — и Евгений Дмитриевич передал кальян обратно. — С другой стороны, сколько полезных и интересных знакомств там можно завязать, — словно взвешивая, сказал тот. — Например, среди высшей иерархии католической церкви… — Да, они то уж точно. Но если уж строго говорить, то и наши…
Оба они явно не очень верили в то, что за все сказанное сейчас придется когда то расплачиваться. Но сказанные Евгением Дмитриевичем слова о том, что происходящее с человечеством — просто интересная история, навело Артема каким то образом на другую мысль.

— Я вот довольно много разных книг читал, — сказал он, — и меня всегда удивляло, что там все не как в жизни. Ну, понимаете, там события выстраиваются в линию, и все друг с другом связано, одно из другого вытекает, и ничего просто так не происходит. Но ведь на самом то деле все совершенно по другому! Ведь жизнь — она просто наполнена бессвязными событиями, они происходят с нами в случайном порядке, и нет такого, чтобы все шло в логической последовательности. Или вот еще — книги, например, заканчиваются в том месте, где обрывается логическая цепочка. То есть, есть начало — развитие — потом пик — и конец. — Кульминация, а не пик, — поправил его Сергей Андреевич, со скучающим видом выслушивающий Артемовы наблюдения.
Евгений Дмитриевич тоже не проявлял особого интереса к его высказываниям, он подвинул к себе курительное устройство и, втянув ароматный дым, задержал дыхание. — Хорошо, кульминация, — слегка обескураженно продолжил Артем. — Но в жизни то все не так, логическая цепочка, во первых, может не прийти к своему концу, а во вторых, если она и придет, то на этом ничего не заканчивается. — Ты имеешь ввиду, что жизнь не имеет сюжета? — помог ему сформулировать Сергей Андреевич.
Артем задумался на минуту, и потом кивнул. — А в судьбу ты веришь? — склонив голову на бок, и изучающе оглядывая Артема, спросил Сергей Андреевич, а Евгений Дмитриевич заинтересованно оторвался от — Нет, — решительно отрезал Артем. — Нет никакой судьбы. Просто случайные события, которые с нами происходят, а мы потом уже сами придумываем. — Зря, зря… — разочарованно вздохнул Сергей Андреевич, смотря на Артема строго поверх своих очков. — Вот я тебе предложу сейчас маленькую теорию, а ты сам посмотри, подходит ли она к твоей жизни. Мне так кажется, что жизнь, конечно, пустая, и смысла в ней в целом нет, и нет судьбы, то есть такой определенной, явной, так чтобы родился — и все, уже знаешь: моя судьба — быть там, космонавтом, или, скажем балериной, или погибнуть во младенчестве, хотя это, конечно, хуже. Нет, не так. Когда живешь сквозь отведенное время… как бы это объяснить… Может случиться, что происходит с тобой какое то событие, которое заставляет тебя совершать определенные поступки и принимать определенные решения, причем у тебя есть свободный выбор — хочешь, сделай так, хочешь, этак. Но если ты примешь правильное решение, то дальнейшие вещи, которые с тобой будут происходить — это уже будут не просто случайные, как ты выражаешься, события… Они будут обусловлены тем выбором, который ты сделал. Я не имею ввиду, что если ты решил жить на Красной Линии до того, как она стала красной, тебе оттуда уже никуда не деться, и вещи с тобой будут происходить соответствующие, я говорю о более тонких материях. Но в общем, если ты опять встал на перепутье и опять принял нужное решение, потом перед тобой встанет выбор, который тебе уже не покажется случайным, если ты, конечно, догадаешься и сумеешь осмыслить его. И твоя жизнь перестанет постепенно быть просто набором случайностей, она превратится… в сюжет, что ли, все будет соединено некими логическими, не обязательно прямыми связями, и вот это и будет твоя судьба. На определенной стадии, если ты достаточно далеко зашел по своей стезе, твоя жизнь настолько превращается в сюжет, что с тобой начинают происходить странные, необъяснимые с точки зрения голого рационализма или твоей теории случайных событий вещи. Но зато они будут очень хорошо вписываться в логику сюжетной линии, в которую теперь превратилась твоя жизнь. То есть судьбы просто так не бывает, к ней надо прийти, и если события в твоей жизни соберутся и начнут выстраиваться в сюжет, тогда тебя может забросить в такие дали… Самое интересное, что сам человек может и не подозревать, что с ним это происходит, или представлять себе происходящее в корне неверно, пытаться систематизировать события в соответствии со своим мировоззрением. Но у судьбы — своя логика.
И эта странная теория, показавшаяся Артему вначале полной абракадаброй, вдруг заставила его посмотреть под другим углом на все то, что случилось с ним с самого начала, когда он согласился на предложение Хантера дойти до Полиса.
Теперь все его приключения, все его странствия, до этого видевшиеся ему скорее как безуспешные, отчаянные попытки мотылька пробиться к сияющей лампочке, к которой он стремился отовсюду, куда бы его не забрасывало, к которой его тянуло, как к магниту, хотя он и сам уже почти не осознавал, зачем ему это надо, представали перед ним в ином свете, казались ему сложно организованной системой, словно образуя вычурную, но продуманную конструкцию.

 Отправлено: 22.06.11 12:30. Заголовок: Ведь если считать эт..

Ведь если считать это согласие первым шагом по стезе, как назвал ее Сергей Андреевич, то все последующие события — и экспедиция на Рижскую, и то, что на Рижской к нему сам подошел Бурбон, и Артем не отшатнулся от него — следующий шаг, и то, что Хан вышел Артему навстречу, хотя вполне мог остаться на Сухаревской, а он тогда остался бы в туннеле, навсегда. Но это еще можно было объяснить и по другому, во всяком случае, сам Хан называл совсе иные причины своих действий. Потом он попадает в плен к фашистам, на Тверскую, его должны повесить, но по маловероятному стечению обстоятельств интернациональная бригада решает нанести удар по Тверской именно в этот день. Ударь они на день раньше, на день позже — смерть была бы неминуема, но тогда прервался бы его поход.
Могло ли так быть в действительности, что упорство, с которым он продолжал свой путь, влияло на дальнейшие события? Неужели та решимость, злость, отчаяние, которые побуждали его делать каждый следующий шаг, могли неизвестным образом формировать действительность, сплетая из беспорядочного набора происшествий, чьих то поступков и мыслей — стройную систему, как сказал Сергей Андреевич, превращая обычную жизнь в сюжет?
На первый взгляд, ничего такого произойти не могло. Но если задуматься… Как иначе объяснить тогда то, что он встретил Марка, который предложил ему единственный возможный способ проникнуть на территорию Ганзы, и главное, самое главное, то, что пока он мирился со своей долей, расчищая нужники, судьба, казалось, отвернулась от него, но когда он не пытаясь даже осмыслить своих действий пошел напролом — случилось невозможное, и охранник, который был просто обязан стоять на своем посту, куда то исчез, и не было даже никакой погони? Значит, когда он вернулся с уходящей вбок кривой тропки на свою стезю, поступил в соответствии с сюжетной линией своей жизни, на той стадии, где он находился сейчас, это смогло вызвать уже серьезные искажения реальности, исправив ее так, чтобы эта линия могла беспрепятственно развиваться дальше?…
Тогда это должно означать, что отступись он от своей цели, сойди со своей стези — как судьба тут же отвернется от него, ее призрачный щит, оберегающий сейчас Артема от гибели, тотчас рассыпется на куски, тонкая линия, по которой он осторожно ступает, оборвется, и он останется один на один с бушующей действительностью, взбешенной его дерзким посягательством на свою хаотическую сущность… Может, тот, кто попробовал обуздать ее однажды, у кого хватило храбрости продолжить это уже после того, как зловещие тучи начали сгущаться над его головой, не может просто так сойти с пути? Или же ему это сойдет с рук, но с этих пор его жизнь превратится в нечто абсолютно заурядное, серое, в ней больше не случится никогда ничего необычного, волшебного, необъяснимого, потому что сюжет будет оборван, а на герое поставят крест?
Значит ли это, что он не просто не имеет права, но уже не может теперь отступить со своего пути? Вот она, судьба? Судьба, в которую он не верил, и не верил только потому, что не умел воспринять правильно происходившее с ним, не умел прочесть знаки, стоящие вдоль его пути, и продолжал наивно считать уходящий к далеким горизонтам проложенный специально для него тракт — путаным переплетением заброшенных тропинок, ведущих в разных направлениях?
Но если он ступал по своей стезе, если события его жизни образовывали стройный сюжет, обладавший властью над человеческой волей и рассудком, так что его враги слепли, а друзья прозревали, чтобы прийти вовремя ему на помощь, управлявший реальностью, так что непреложные законы вероятности послушно, словно пластилин, меняли свою форму под натиском растущей мощи невидимой длани, двигающей его по шахматной доске жизни, и подброшенная вверх монета могла бы теперь десятки раз подряд падать орлом вверх, будь это необходимо для продолжения его пути… Если это было действительно так, то отпадал сам собою тот вопрос, на который раньше оставалось только угрюмо молчать, стискивая зубы — вопрос «Зачем все это?». Теперь его мужество, с которым он признавался сам себе и упрямо твердил другим, что никакого провидения, никакого высшего замысла, никаких законов, никакой справедливости в мире нет, оказывалось ненужным, потому что замысел начинал угадываться, и этой идее уже не хотелось сопротивляться, она была слишком соблазнительна, чтобы отвернуться от нее с тем же твердолобым упорством, с которым отвергал он объяснения, предлагаемые религиями и идеологиями, о которых ему было известно.
И все вместе это означало только одно. — Я больше не могу здесь оставаться, — отчетливо произнес Артем и поднялся, чувствуя, как гудящей, неведомой прежде силой наполняются его мышцы. — Я больше не могу оставаться здесь, — повторил он еще раз, слушая собственный голос. — Мне надо идти. Я должен.
И, забыв все страхи, гнавшие его к этому костерку, он, не оборачиваясь больше ни разу назад, вернулся к краю платформы, спрыгнул на пути, и такое спокойствие, такая уверенность в том, что наконец то он все делает правильно, охватили его, словно сбившись было с курса, он все же встал наконец на прямые блестящие рельсы своей судьбы. Шпалы, по которым он ступал, теперь будто сами уносились назад, не требуя от него никаких усилий за сделанные шаги. Через мгновение он полностью исчез во мгле.

— Красивая теория, правда? — затягиваясь, сказал Сергей Андреевич. — Можно подумать, ты в нее веришь…— ворчливо отозвался Евгений Дмитриевич, почесывая кошку за ухом.

 Отправлено: 22.06.11 12:30. Заголовок: Глава 12 Оставался ..

Глава 12

Оставался всего один туннель. Всего один туннель, и цель, поставленная перед ним Хантером, цель, к которой он шел упрямо и отчаянно, достигнута. Два, может, три километра по сухому и тихому перегону, и он на месте. В голове Артема царила почти такая же гулкая пустота, как в этом туннеле, и он больше не задавал себе вопросов. Еще сорок минут, и он на месте. Сорок минут, и его поход завершен.
Он даже не отдавал себе отчета в том, что шагает в кромешной темноте, ноги продолжали, не сбиваясь, отсчитывать шпалы, он словно забыл обо всех угрожавших ему опасностях, о том, что безоружен, у него нет ни документов, ни фонаря, ни оружия, что он наряжен в чудной сектантский балахон, о том, наконец, что он никогда еще ничего не слышал ни про этот туннель, ни про опасности, подстерегающие в нем путников.
Убежденность в том, что пока он иследует своей стезе, ему ничего не угрожает, занимала все место в его сознании. Куда подевался неизбежный, казалось, страх туннелей? Куда пропали усталость и неверие?
Все испортило эхо.
Из за того, что в этом туннеле было так пусто, звуки шагов разлетались и назад и вперед, и, отраженные от стен, гремели, постепенно удаляясь и переходя в шелест, и за спиной, и впереди, и отзывались еще через такое время, что казалось, звуки издает не только Артем, а еще и кто то другой.
Через некоторое время это ощущение стало настолько острым, что Артему захотелось остановиться и прислушаться — продолжает ли эхо шагов жить своей жизнью?
Несколько минут Артем продолжал бороться с искушением, сам не замечая, как его поступь становится все медленнее и тише, как он помимо своей воли прислушивается — сказывается ли это на громкости эха — пока не остановился совсем. Боясь глубоко вдохнуть, чтобы шум входящего в легкие воздуха не помешал ему различить малейшие шорохи вдали, он стоял так в кромешной тьме и ждал.
Тишина.
Теперь, когда он перестал продвигаться вперед, у него вдруг пропало ощущение реальности пространства. Пока он шел, то словно цеплялся за действительность подошвами своих сапог, и остановившись посреди чернильного мрака туннеля, он вдруг перестал понимать, где находится.
Показалось.
Но показалось ему еще и что, когда он наконец опять тронулся с места, еле слышное эхо далеких шагов долетело до ушей еще до того, как его собственная нога успела ступить на бетонный пол.
Сердце его забилось тяжелее. Но через мгновение он сумел убедить себя, что обращать внимание на все шорохи в туннелях глупо и бессмысленно. Некоторое время Артем старался не прислушиваться к эху вообще, потом, когда ему показалось, что теперь последний из затихающих отголосков словно приблизился к нему, он заткнул уши и продолжал идти вперед. Но и так на долго его не хватило.
Оторвав через пару минут ладони от ушей и продолжая шагать, он к своему ужасу услышал, что эхо его шагов (его?) впереди действительно звучит все громче, будто идя к нему навстречу. Но стоило ему замереть на месте, как звуки впереди тут же, запаздывая разве что на доли секунды, тоже затихали.
Этот туннель испытывал его, его способность противостоять страху, подумал Артем. Но он не сдастся. Он прошел уже слишком через многое, чтобы испугаться темноты и эха. Эха?
Оно приближалось, теперь в этом не оставалось никакого сомнения. В последний раз Артем остановился, когда призрачные шаги слышались уже метрах в двадцати. Это было так необъяснимо жутко, что, не выдержав, вытирая со лба холодную испарину, Артем, дав петуха, крикнул в пустоту: «Есть там кто нибудь?»
Эхо послушно отозвалось пугающе близко, и своего голоса Артем не узнал. Дрожащие отголоски понеслись наперегонки вгубину туннелей, теряя звуки: «там кто нибудь… о нибудь… будь…», но никто на них так и не отозвался. И вдруг случилось невероятное: они стали возвращаться назад, повторяя его вопрос, в обратном порядке набирая оброненные слоги и становясь все громче, пока в тридцати шагах от него кто то не повторил его вопрос испуганным голосом.
Этого Артем вынести не смог. Развернувшись, он бросился назад, сначала стараясь идти не слишком быстро, а потом и вовсе позабыв о том, что нельзя давать страху поблажек, и спотыкаясь, побежал. Но уже через несколько минут он понял, что теперь отзвуки шагов слышатся на том же расстоянии в двадцать метров. Незримый преследователь не желал отпускать его. Задыхаясь, Артем бежал уже, не разбирая направления, и в конце концов, налетел на стену уходящего вбок туннеля.
Эхо немедленно стихло. Еще через пять минут он сумел собрать свою волю в кулак, подняться, и сделать шаг вперед. Это было верное направление. Покрываясь холодной испариной, Артем понял это из за того, что с каждым пройденным метром звук шаркающих о бетон подошв становился все ближе, двигаясь ему навстречу. И только стучащая в ушах кровь чуть заглушала зловещий шорох. Каждый раз, когда Артем замирал на месте, останавливался в темноте и его преследователь — в том, что это не эхо, он теперь уже был совершенно уверен.
Так продолжалось, пока шаги не зазвучали на расстоянии вытянутой руки. И тогда Артем, крича и размахивая вслепую кулаками, бросился вперед, туда, где оно должно было находиться по его расчетам.
Ладони со свистом рассекли пустоту, и никто не пытался спрятаться от его ударов. Он тщетно рубил воздух, кричал, отпрыгивал, распахивал руки в стороны, пытаясь захватить невидимого в темноте противника. Пустота. Там никого не было. Но только он отдышался и сделал еще один шаг к Полису, как тяжелый шаркающий звук раздася уже прямо перед ним. Еще взмах рукой — и снова ничего. Артем почувствовал, что сходит с ума. До боли выкатив глаза, он пытался увидеть хоть что нибудь, уши старались уловить близкое дыхание другого существа. Но там просто никого не было.
Простояв неподвижно несколько долгих секунд, Артем подумал, что, как бы не объяснялось это странное явление, опасности оно для него не представляет. Наверное, акустика. Приду домой, спрошу у отчима, сказал себе он, и когда он занес уже ногу, чтобы сделать еще шаг к своей цели, прямо в ухо ему кто то шепнул негромко: «Жди. Тебе туда сейчас нельзя»

«Кто это? Кто здесь?» — тяжело дыша, скороговоркой бросил Артем. Но никто ему не отвечал. Вокруг него опять была густая пустота. Тогда он, вытерев пот со лба тыльной стороной ладони, заспешил в сторону Боровицкой. Призрачные стопы его преследователя с той же скоростью зашуршали в обратном направлении, постепенно стихая вдали, пока не канули в тишину насовсем. И только тогда Артем остановился. Он не знал, и не мог знать, что это было, он никогда не слышал ни о чем подобном ни от кого из своих друзей, и отчим не рассказывал ему о таком вечерами у костра. Но кто бы не шепнул ему в ухо приказание остановиться и подождать, теперь, когда Артем больше не боялся его, когда у него было время осознать и поразмыслить над произошедшим, звучал гипнотически убедительно.
Следующие двадцать минут он провел, сидя на рельсе, раскачиваясь, словно пьяный, из стороны в сторону, пытаясь побороть озноб, и вспоминая странный, не человеку принадлежавший голос, приказавший ему ждать. Дальше он двинулся только когда дрожь начала наконец проходить, а страшный шепот в его голове — сливаться с тихим свистом поднявшегося туннельного сквозняка.
Все оставшееся время он просто шагал вперед, стараясь ни о чем не думать, спотыкаясь иногда о лежащие на полу кабели, но это было самым страшным, что с ним произошло. Времени прошло, как ему показалось, немного, хотя он и не мог бы сказать, сколько, потому что в темноте минуты слиплись, когда он увидел впереди туннеля свет. Боровицкая.
Полис.
И тут же со станции послышался грубый окрик, грянули выстрелы, и Артем, отпрянув назад, спрятался в углублении в стене. Издалека неслись протяжные стоны раненых, брань, потом еще раз, усиленный туннелем, громыхнула автоматная очередь. Жди…
Из своего укрытия Артем отважился показаться только через добрую четверть часа после того, как со станции больше не доносилось ни звука. Подняв вверх руки, он медленно пошел на свет.
Это действительно был вход на платформу. Дозоров на Боровицкой не выставляли, видимо, надеясь на неприкосновенность Полиса. За пять метров до того места, где обрывались круглые своды туннеля, стояли цементные блоки пропускного пункта и лежало в луже крови распростертое тело. Когда Артем показался в поле зрения одетых в зеленую форму и фуражки пограничников, ему приказали подойти ближе и встать лицом к стене. Посмотрев на труп на земле, он немедленно повиновался.
Быстрый обыск, вопрос про паспорт, заломленные за спину руки, и, наконец, станция. Свет. Тот самый. Они говорили правду, они все говорили правду, и легенды не лгали. Свет был таким ярким, что Артему пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. Но он доставал его зрачки и сквозь веки, резал до боли, и только когда пограничники закрыли его глаза повязкой, глаза перестали саднить. Возвращение к той жизни, которой жили предыдущие поколения людей, оказалось болезненней, чем Артем мог себе представить.

Тряпку с глаз сняли только в караулке, похожей на все другие крошечной служебной комнате, облицованной растрескавшимся кафелем. Здесь было темно, только на крашеном охровой масляной краской деревянном столе мерцала в алюминиевой миске свеча. Собирая жидкий воск пальцем и наблюдая, как он остывает, начальник караула, грузный и небритый мужчина в зеленой военной рубашке с закатанными рукавами и галстуке на резинке, долго критически рассматривал Артема, прежде чем спросить: — Откуда пожаловали? Где паспорт? Что с глазом?
Артем решил, что изворачиваться смысла не имеет, и рассказал честно, что паспорт остался у фашистов, и глаз тоже чуть было не остался там же. Начальник это воспринял неожиданно благосклонно. — Знаем, как же. Вот, противоположный туннель выходит аккурат на Чеховскую. У нас там целая крепость выстроена. Пока не воюем, но добрые люди советуют держать ухо востро. Как говорится, ci vic pacem, para bellum, — подмигнул он Артему.
Последней фразы Артем не понял, но предпочел не переспрашивать. Его внимание привлекла татурировка на сгибе локтя начальника караула — изуродованная радиацией птица с двумя головами, распахнутыми крыльями и крючковатыми клювами. Она что то ему смутно напомнила, но что, понять он не мог. А потом, когда тот обернулся к одному из солдат вполоборота, Артем увидел, что точно такой же знак, но в миниатюре, был вытатуирован на его левом виске. — И с чем вы к нам? — продолжал начальник. — Я ищу одного человека… Его зовут Мельник. Прозвище, наверное. У меня к нему важное сообщение.
Выражение лица у того мгновенно переменилось. Лениво добродушная улыбка сползла с губ, и глаза удивленно блеснули в свете свечи. — Можете передать мне.
Артем замотал головой, и, извиняясь, принялся объяснять, что никак нельзя, что секретность, вы понимаете, поручение было — сторого настрого никому не говорить, кроме самого этого Мельника.
Начальник изучающе осмотрел его еще раз, сделал знак одному из солдат, и тот подал ему черный пластмассовый телефонный аппарат, аккуратно отмотав прорезиненный телефонный шнур на нужную длину. Покрутив пальцем диск, он сказал в трубку: — Застава Бор Север. Ивашов. Полковника Мельникова.
Пока он дожидался ответа, Артем успел отметить, что татуировка с птицей была и на висках у обоих солдат, находившихся в комнате. — Как представить? — осведомился начальник караула у Артема, прижав щекой буркнувшую телефонную трубку к плечу. — Скажите, от Хантера. Срочное сообщение.
Тот кивнул, и перекинувшись еще парой фраз с собеседником на другом конце провода, отсоединился. — Быть на Арбатской у начальника станции завтра в девять. Пока — свободен, — и махнув рукой тут же отступившему от дверного проема солдату, добавил, — вот, подожи ка… Ты у нас, кажется, почетный гость и в первый раз… Держи, но с возвратом! — и он протянул Артему темные очки в облезлой металлической оправе.
Только завтра? Артема захлестнуло жгучее разочарование и обида. Ради этого он шел сюда, рискуя своей и чужими жизнями? Ради этого спешил, заставлял себя через боль переставлять ноги, даже когда сил в них уже не оставалось ни капли? И разве не срочное это было дело — сообщить обо всем, что знал этому чертову Мельнику, который не может найти для него свободной минуты?
Или Артем просто опоздал, и тому уже было все известно? А может, он уже знал нечто, о чем сам Артем еще и не догадывался? Может, он опоздал настолько, что вся его миссия потеряла смысл… — Только завтра? — не выдержал он. — Полковник сегодня на задании, вернется ранним утром, — пояснил Ивашов. — Иди иди, заодно передохнешь, — и он выпроводил Артема из караулки.
Успокоившись, но все же затаив свою обиду, Артем нацепил очки на переносицу и подумал, что они ему очень кстати — заодно и синяка под глазом видно не будет. Стекла в них были царапаные и к тому же чуть искажали, но когда он, поблагодарив караульных, вышел на платформу, то понял, что без них ему было бы не обойтись. Свет от ртутных ламп был слишком ярок для него, да, впрочем, не он один не мог здесь открыть глаза — на станции многие прятали их за темными очками. Наверное, тоже нездешние, подумал он.
Видеть полностью освещенную станцию метро ему было странно. Здесь совсем не было теней. И на ВДНХ, и на всех других станциях и полустанках, где ему до сих пор пришлось побывать, источников света было немного, и они не могли вытянуть из мрака все видимое пространство, поэтому лишь выхватывали его куски, и всегда оставались части, куда не проникал ни один луч. Теней у каждого было несколько, одна — от свечи — блеклая и чахлая, другая — багровая — от аварийной лампы, третья — черная и резко очерченная — от электрического фонарика. Они мешались, наплывали друг на друга, на чужие тени, пластались по полу иногда на несколько метров, пугали, обманывали, заставляли догадываться и додумывать. А в Полисе беспощадное сияние ламп дневного света в Полисе испепелило все тени до одной.
Артем замер, восхищенно рассматривая Боровицкую. Она оставалась в поразительно хорошем состоянии. На мраморных стенах и беленом потолке не было и следа копоти, станция была убрана, а над потемневшим от времени бронзовым панно в конце платформы трудилась женщина в синей спецовке, усердно отскабливая барельеф губкой с чистящим раствором.
Жилые помещения здесь были устроены в арках. Только по две были оставлены с каждой стороны для прохода к путям, остальные, заложенные кирпичом с обеих сторон, превратились в настоящие апартаменты. В каждой был сделан дверной проем, и в некоторых даже стояли настоящие деревянные двери, и застекленное окно. Из одного из них доносилась музыка. Перед несколькими лежали половики, чтобы входящие могли вытереть ноги. Такое Артем видел впервые. От этих жилищ веяло таким уютом, таким спокойствием, что у него защемило сердце — перед глазами вдруг промелькнула какая то картина из детства.
С той стороны, где должны были находиться гермоворота и эскалаторы, до потолка высилась грубая, но чрезвычайно прочная на вид стена из огромных цементных блоков, в середине которой находилась тяжелая чугунная дверь, запертая на массивный засов. Рядом размещались несколько зеленых военных палаток с нарисованными на них знаками вроде того, что был вытатуирован на висках у пограничников — двухглавая птица.
Там же стояла тележка с укрепленным на ней неизвестным оружием, которое выдавал только длинный ствол с раструбом на конце, чуть показывающийся из под чехла. Рядом несли дежурство двое солдат в темно зеленой форме, шлемах и бронежилетах.
Еще двое, но в фуражках с мутировавшими птицами на околышах, охраняли лестницы переходов на Арбатскую.
Посреди станции располагались крепкие деревянные столы со стульями, за которыми, оживленно беседуя, сидели люди в долгополых серых халатах из плотной ткани с карманами.
Подойдя к ним поближе, Артем с удивлением обнаружил, что на висках у тех тоже были татуировки — но не птица, а раскрытая книга на фоне нескольких вертикальных черточек, напоминавших колоннаду. Перехватив пристальный Артемов взгляд, один из сидевших за столом приветливо улыбнулся и спросил его: — Приезжий? Впервые у нас?
От слова «приезжий» Артема передернуло, но справившись с собой, он кивнул. Заговоривший с ним был ненамного его старше, и когда он встал, чтобы пожать Артему руку, выпростав свою узкую ладонь из широкого рукава халата, оказалось, что и роста они приблизительно одинакового. Только сложен был тот более хрупко.
Звали его нового знакомого Данилой. Про себя он рассказывать не спешил, и было видно, что с Артемом он решил заговорить, потому что любопытно было, что происходит за пределами Полиса, какие новости на Кольце, что слышно о фашистах и о красных…
Через полчаса они уже сидели дома у худого Данилы, в одной из ютящихся между арками «квартир», и пили горячий чай, в котором Артем без труда распознал их собственную продукцию. Из мебели в комнате был заваленный книгами стол, высокие, до потолка железные полки, тоже заставленные доверху толстыми томами, и кровать. С потолка свисала на проводе несильная, ватт на сорок, электрическая лампочка, освещавшая искусно сделаный рисунок огромного древнего храма, в котором Артем не сразу признал Библиотеку, стоявшую на поверхности над Полисом.
После того, как вопросы у хозяина закончились, пришел черед Артема. — А почему у вас тут у половины людей татуировки на голове? — поинтересовался он. — Ты что, про касты ничего не знаешь? — удивился Данила. — И про Совет Полиса тоже ничего не слышал?
Артем внезапно вспомнил, что кто то (да нет же, как он мог забыть, это был тот старик, Михаил Порфирьевич, убитый фашистами) говорил ему, что в Полисе власть делят военные и библиотекари, потому что наверху раньше стояли здания Библиотеки и какой то организации, связанной с обороной. — Слышал! — кивнул он. — Военные и библиотекари. Ты, значит, библиотекарь?
Данила глянул на него испуганно, побледнел и закашлялся. Потом, когда его кашель, наконец, успокоился, он тихо сказал: — Какой еще библиотекарь? Ты библиотекаря хоть живого видел? И не советую! Библиотекари сверху сидят… Видел, какие тут у нас укрепления установлены? Ты эти вещи не путай никогда. Я не библиотекарь, а хранитель. Еще браминами нас называют. — Что за название такое странное? — поднял брови Артем. — Понимаешь, у нас тут вроде кастовой системы. Как в древней Индии. Каста… Ну это как класс… Тебе красные не объясняли? Не важно. Каста жрецов, хранителей знаний — тех, кто собирает книги и работает с ними, — объяснял он, а Артем не переставал удивляться тому, что тот так старательно избегает слова «библиотекарь». — И каста воинов, которые занимаются защитой, обороной. На Индию очень похоже, там еще была каста торговцев и каста слуг. У нас это все тоже есть. Ну, мы между собой и называем это по индийски. Жрецы — брамины, воины — кшатрии, купцы — вайшьи, слуги — шудры, — продолжал он. — Членом касты становишься раз и на всю жизнь. Есть особые обряды посвящения, особенно в кшатрии и брамины. В Индии это семейное было, родовое, а у нас сам выбираешь, когда тебе восемнадцать исполняется. У нас здесь, на Боровицкой, браминов и кшатрий поровну приблизительно. На Библиотеке — там больше наших, понятное дело. А на Арбатской — почти одни кшатрии, из за Генштаба.
Услышав еще одно шипящее древнеиндийское слово, Артем тяжело вздохнул. Вряд ли ему удастся запомнить все эти мудреные названия с одного раза. Данила, однако, не обратил на это внимания, и продолжал рассказывать: — В Совет, понятное дело, входят только две касты — наша и кшатрий. Мы их вообще то просто вояками зовем, — утешительно подмигнул он Артему. — А почему они себе птиц этих двухголовых татуируют? — вспомнил свой вопрос Артем. — У вас по крайней мере книги — с книгами все ясно. Но птицы? — Тотем у них такой, — пожал плечами брамин Данила. — Это, раньше, по моему, был дух покровитель войск радиационной защиты. Орел, кажется. Они ведь во что то свое, странное верят. У нас, вообще говоря, между кастами особенно хороших отношений нет. Раньше даже враждовали.
Через штору стало видно, как на станции ослабили освещение. Наступала здешняя ночь. Артем засобирался: — А у вас здесь гостиницы есть, чтобы переночевать? А то у меня завтра в девять на Арбатской встреча, а остаться негде. — Хочешь — ночуй у меня, — пожал плечами Данила. — Я на пол лягу, мне не привыкать. Я как раз ужин готовить собирался. Оставайся, расскажешь, чего еще видел по дороге. А то я, знаешь, отсюда и не выбираюсь совсем. Завет хранителей не разрешает дальше одной станции уходить.
Подумав, Артем кивнул. В комнате было уютно и тепло, да и хозяин ее Артему понравился с самого начала. Что то у них было общее. Через пятнадцать минут он уже чистил грибы, пока Данила нарезал ломтиками свинину.

— А ты Библиотеку видел хоть раз сам? — спросил Артем с набитым ртом через час, когда они ели уже тушеную свинину с грибами из алюминиевых солдатских мисок. — Ты про Великую Библиотеку? — строго уточнил тот. — Про ту, которая сверху… Она ведь все еще там? — указал вилкой в потолок Артем. — В Великую Библиотеку поднимаются только наши старейшины. И сталкеры, которые работают на браминов, — ответил Данила. — Это ведь они книги сверху приносят? Из Библиотеки? Из Великой Библиотеки, я имею ввиду, — поспешно поправился Артем, видя, что его хозяин опять нахмурился. — Они, но по поручению старейшин касты. Нам самим это не под силу, поэтому приходится использовать наемников, — нехотя объяснил брамин. — По Завету, это мы должны были бы делать — хранить знания и передавать их ищущим. Но чтобы передавать эти знания, их сначала надо добывать. А кто туда из наших посмеет сунется? — со вздохом поднял он глаза наверх. — Из за радиации? — понимающе покивал Артем. — Из за нее тоже. Но главное — из за библиотекарей, — приглушенным голосом ответил Данила. — Но это разве не вы — библиотекари? Ну, или потомки библиотекарей? Мне так рассказывали, — еще раз попытался понять его Артем. — Знаешь что, давай об этом за столом не будем, — попросил его тот, — и вообще, пусть тебе кто нибудь другой расскажет. Я не люблю об этом разговаривать.
Данила начал убирать со стола, а потом, на секунду задумавшись, отодвинул часть книг с полки в сторону, и между томами, стоявшими в заднем ряду, обнаружилась брешь, в которой поблескивала пузатая бутылка с самогоном. Среди посуды обнаружились и граненые стаканы.
Через некоторое время Артем, восхищенно оглядывавший полки, решил нарушить молчание. — Надо же, как их у тебя много, — сказал он про книги. — У нас на ВДНХ, наверное, во всей библиотеке столько не наберется. Я там уже все перечитал давно. К нам ведь редко когда хорошие приходят, разве что отчим принесет что нибудь стоящее, а челноки все время дрянь разную тащат, детективы всякие, да там к тому же половину не понять. Я ведь еще и поэтому мечтал в Полис попасть, из за Великой Библиотеки. Просто не могу себе представить, сколько их там наверху должно быть, если там ради них даже такую громадину построили, — и он кивнул на рисунок над столом.
Глаза у обоих уже заблестели. Данила, польщенный словами Артема, наклонился над столом, и веско проговорил: — Да ведь это никакого значения не имеет, все эти книги. И Великую Библиотеку не для них строили. И не их там хранят.
Артем удивленно посмотрел на него. Брамин открыл было рот, чтобы продолжить, но вдруг встал со стула, подошел к двери, приоткрыл ее и прислушался. Потом тихонько притворил ее обратно, сел на место и шепотом досказал: — Всю Великую Библиотеку строили для одной единственной Книги. И лишь одна она там и спрятана. Остальные нужны только чтобы ее скрыть. Ее то на самом деле и ищут. Ее и стерегут, — прибавил он, и его передернуло. — И что это за книга? — тоже понизив голос, спросил Артем. — Древний фолиант. На антрацитно черных страницах золотыми буквами там вся История записана. До конца. — И зачем же ее ищут? — шепнул Артем. — Неужели не понимаешь? — покачал головой брамин. — До конца, до самого конца. А ведь до него еще не близко… И у кого есть это знание…
За занавеской мелькнула вдруг полупрозрачная тень, и Артем, хотя и смотрел в глаза Даниле, успел ее заметить, и дал ему знак. Оборвав рассказ на полуслове, тот вскочил с места и кинулся к двери. Артем кинулся за ним.
На платформе никого не было, и только из перехода доносились легкие удаляющиеся шаги. Охрана мирно спала на стульях по обе стороны от лестницы.
Когда они вернулись в комнату, Артем ждал, что брамин продолжит рассказ, но тот уже протрезвел и только хмуро мотал головой. — Нельзя нам это рассказывать, — отрезал он. — Это та часть Завета, что для посвященных. Спьяну проболтался, — он досадливо поморщился. — И не вздумай рассказывать кому нибудь, что слышал это. Наша каста эту тайну как зеницу ока оберегает. Если кто услышит, что ты о Книге знаешь, не оберешься потом хлопот. И я с тобой заодно.
И тут Артем вдруг понял, отчего вспотели у него ладони в тот момент, когда брамин сказал ему про Книгу. Он вспомнил. — Их ведь несколько, этих книг? — замирая сердцем, спросил он. Данила настороженно заглянул ему в глаза. — Что ты имеешь ввиду? — Бойся истин, сокрытых в древних фолиантах… где слова тиснены золотом, и бумага аспидно черная не тлеет, — повторил он слово в слово, а перед глазами у него маячило в мутном мареве пустое, ничего не выражающее лицо Бурбона, который механически выговаривал чужие и непонятные слова. Брамин пораженно уставился на него. — Откуда ты знаешь? — Откровение было. Там ведь не одна Книга… Что в других? — зачарованно глядя на рисунок Библиотеки, переспросил Артем. — Осталась только одна. Было три фолианта, — сдался наконец тот, — Прошлое, Настоящее и Будущее. Прошлое и Настоящее сгинули безвозвратно еще века назад. Остается последний, самый главный. — И где же он? — Затерян в Главном Книгохранилище. Там — больше сорока миллионов томов. Один из них — с виду совершенно обычная книга, в стандартном библиотечном переплете — и есть он. Чтобы узнать его, надо раскрыть и перелистать — по преданию, страницы у фолианта действительно черные. Но чтобы раскрыть и перелистать все книги в Большом Книгохранилище, придется потратить 70 лет жизни, без сна и отдыха. А люди там больше дня оставаться не могут, и потом, никто тебе не даст спокойно стоять и рассматривать все тома, которые там хранятся. И хватит об этом.
Он постелил себе на полу, зажег на столе свечу и выключил свет. Артем нехотя улегся. Отчего то спать ему совсем не хотелось, хотя он и не мог вспомнить, когда ему удалось отдохнуть в последний раз. — Интересно, а Кремль видно, когда к Библиотеке поднимаешься? — сказал он в пустоту, потому что Данила уже начинал посапывать. — Конечно видно. Только на него смотреть нельзя. Затягивает, — пробормотал тот. — То есть как — затягивает?
Данила приподнялся на локте, и его недовольно наморщенное лицо попало в желтое пятно света. — Сталкеры говорят, что никогда нельзя на Кремль смотреть, когда выходишь. Особенно на звезды на башнях. Как глянешь — так глаз уже не оторвать. А если подольше посмотришь — туда затягивать начинает, даром что все ворота открытые стоят. Поэтому в Великую Библиотеку сталкеры поодиночке никогда не поднимаются. Если один случайно заглядится на Кремль — его другой сразу в чувство приведет. — А внутри Кремля что? — сглотнув, прошептал Артем. — Никто не знает, потому что туда только входят, а обратно никто еще не возвращался. Там на полке, если хочешь, книжка стоит, в ней есть интересная история про звезды и свастики, в том числе и про те, на кремлевских башнях, — он встал, нашарил на полке нужный том, открыл на нужной странице и залез обратно под одеяло.
Через пару минут Данила уже спал,а Артем, пододвинув свечу поближе, начал читать.
«…будучи самой малочисленной и невлиятельной из политических групп, боровшихся за влияние и власть в России после первой революции, большевики не рассматривались как серьезные соперники никем из противоборствующих сторон. Они не пользовались поддержкой крестьянства, и опирались лишь на немногочисленных сторонников в рядах рабочего класса и на флоте. Главных же союзников В.И.Ленину, который обучался алхимии и заклинаниям духов в закрытых швейцарских школах, удалось найти по другую сторону барьера между мирами. Именно в этот период всплывает впервые пентаграмма как символ коммунистического движения и Красной Армии.
Пентаграмма, как известно — это наиболее распространенный и доступный к созданию начинающими тип портала между мирами, допускающим в нашу реальность демонов. При этом создатель пентаграммы при умелом использовании ее устанавливает контроль над вызванным в наш мир демоном, который обязан служить ему. Обычно, чтобы лучше контролировать призванного существа, вокруг пентаграммы чертится защитная окружность, и демон не способен покинуть ее периметр.
Неизвестно, как именно удалось предводителям коммунистического движения добиться того, к чему стремились самые могущественные чернокнижники всех времен — к установлению связи с демонами повелителями, которым подчинялись орды их более мелких собратьев. Специалисты убеждены, что сами повелители, почувствовав грядущие войны и самые страшные за всю историю человечества кровопролития, подошли ближе к грани между мирами и позвали тех, кто мог им позволить собрать жатву человеческих жизней. Взамен они обещали им поддержку и защиту.
История с финансированием большевистского руководства германской разведкой, разумеется, правдива, но было бы глупо и поверхностно считать, что именно благодаря зарубежным партнерам В.И.Ленину и его соратникам удалось склонить чашу весов в свою сторону. У будущего коммунистического вождя уже тогда были покровители неизмеримо более сильные и мудрые, чем чины из военной разведки кайзеровской Германии.
Детали его тайного соглашения с силами мрака, разумеется, недоступны современным исследователям. Однако результат их был налицо — уже через короткое время пентаграммы располагаются на знаменах, головных уборах солдат Красной Армии и на броне ее немногочисленной пока военной техники. Каждая из них открывала врата в наш мир демону защитнику, который оберегал носителя пентаграммы от посягательств. Плату демоны получали, как водится, кровью. Только за XX век, по самым скромным подсчетам, в жертву были принесены около 30 миллионов жителей страны.

 Отправлено: 22.06.11 12:30. Заголовок: Договор с повелителя..

Договор с повелителями призванных сил очень скоро оправдывает себя, большевики захватывают и закрепляют власть, и хотя сам Ленин, выступавший первым связующим звеном между двумя мирами, не выдерживает и погибает всего 54 лет от роду, сожранный изнутри адским пламенем, последователи продолжают его дело без колебаний. Вскоре наступает демонизация всей страны: идущие в школу дети прикалывают на грудь первую пентаграмму (Мало кто знает, что изначально ритуал посвящения в октябрята предполагал прокалывание булавкой значка детской плоти, а вовсе не крепился на одежду. Таким образом демон октябрятской «звездочки» отведывал крови своего будущего хозяина, раз и навсегда вступая с ним в сакральную связь). Взрослея и становясь пионером, ребенок получал свою новую пентаграмму — на ней понимающим приоткрывалась часть сути Договора: тисненый золотом портрет Вождя там был охвачен пламенем, в котором тот сгинул. Таким образом подрастающему поколению напоминалось о подвиге его самопожертвования. Затем был Комсомол, и наконец, избранным была открыта дорога в жреческую касту — Коммунистическую партию.
Мириады призванных духов обороняли все и вся в Советском государстве: детей и взрослых, здания и технику, а сами демоны повелители расположились в гигантских рубиновых пентаграммах на башнях кремля, добровольно согласившись на заточение во имя увеличения своего могущества. Именно отсюда расходились по всей бескрайней стране невидимые силовые линии, удерживающие ее от хаоса и развала, и подчиняющие ее жителей воле обитателей Кремля. В некотором смысле, весь Советский Союз превратился в одну гигантскую пентаграмму, защитной окружностью вокруг которой стала государственная граница»

Артем оторвался от страницы и огляделся вокруг. Свеча уже догорала и начинала коптить. Данила крепко спал, отвернувшись лицом к стене. Потянувшись, Артем вернулся к книге.
«Решающим испытанием для Советской власти стало столкновение с национал социалистической Германией. Защищенные силами не менее древними и могущественными, чем Советский Союз, закованные в броню тевтонцы во второй раз за тысячелетие смогли пробиться в глубь нашей страны. На их знаменах на этот раз был начертан повернутый вспять символ солнца, света и процветания. Танки со пентаграммами на башнях и до сих пор, пятьдесят лет спустя после Победы продолжают свой вечный бой с танками, сталь которых несет на себе свастику — в музейных панорамах, на экранах телевизоров, на листиках в клеточку, вырванных из школьных тетрадей…»
Свеча мигнула в последний раз и погасла. Пора было ложиться.

Если повернуться к памятнику спиной, в просвет между полуразрушенными домами было видно небольшой кусок высокой стены и силуэты остроконечных башен. Но поворачиваться и смотреть на них было нельзя, это Артему ясно объяснили. Да и двери со ступенями без присмотра оставлять было тоже запрещено, потому что если что — необходимо срочно бить сигнал тревоги, а заглядишься — и все, сам пропадешь, и другие пострадают.
Поэтому Артем стоял на месте, хотя обернуться назад так и подмывало, и рассматривал пока монумент, основание которого заросло мхом. Это был сидевший в глубоком кресле мрачный старик, опершийся на локоть. Из выщербленных бронзовых зрачков на грудь капало что то медленное и густое, от чего казалось, что памятник плачет.
Долго смотреть на это было невыносимо. Поэтому он обошел статую вокруг и внимательнее пригляделся к дверям. Все было спокойно, стояла совершенная тишина, и только чуть подвывал ветер, гулявший между обглоданных остовов зданий. Отряд ушел довольно давно, его с собой не взяли, приказали остаться и сторожить, а если что — спускаться на станцию и предупредить о случившемся.
Время шло медленно, он считал его шагами, который делал вокруг основания памятника — раз, два, три…
Это произошло, когда он дошел до ровно пятисот — топот и рычание раздалось сзади, из за спины, прямо оттуда, куда нельзя было взглянуть. Что то находилось совсем рядом, оно могло броситься на него в любой момент. Артем замер, прислушиваясь, потом бросился на землю и прижался к постаменту, держа автомат наготове.
Теперь оно было совсем рядом — видимо, с другой стороны памятника, было слышно его хриплое животное дыхание, и оно двигалось, приближаясь к Артему по периметру. Он попытался унять дрожь в руках и удерживать то место, откуда существо должно было появиться, под прицелом.
Но дыхание и звуки шагов неожиданно стали удаляться. А когда Артем выглянул из за статуи, чтобы воспользоваться случаем и срезать неведомого противника очередью в спину, он тут же забыл и про него, и про все остальное в своей жизни.
Звезда на кремлевской башне была ясно видна даже отсюда. Сама башня оставалась лишь мутным силуэтом в неверном свете выглядывающей из за облаков луны, но звезда выделялась на ее фоне четко, она приковывала к себе внимание всякого смотрящего на нее — по вполне понятной причине. Она сияла. Не веря своим глазам, он приник к полевому биноклю.
Сияла неистовым ярко красным светом, освещая несколько метров пространства вокруг себя, и когда Артем присмотрелся получше, то заметил, что свечение было неровным — в гигантском рубине была словно заточена буря — и он озарялся сполохами, в нем что то перетекало, бурлило, вспыхивало… Зрелище было потрясающей, невозможной для этого мира красоты, но с такого расстояния было видно невыносимо плохо. Надо было подойти поближе.
Закинув автомат за плечо, Артем бегом спустился по лестнице, проскочил растрескавшийся асфальт улицы, и остановился только на углу, откуда было видно уже всю кремлевскую стену… и башни. На каждой из них лучилась красная звезда. Еле переведя дыхание, Артем снова приник к окулярам. Все они полыхали тем же бурлящим неровным светом, и на них хотелось смотреть вечно.
Сосредоточившись на ближайшей, Артем все любовался ее фантастическими переливаниями, пока ему вдруг не почудилось, что он различает какую то форму очертания чего то, что движется внутри, под поверхностью кристаллов.
Чтобы лучше разглядеть странные контуры, ему пришлось подойти чуть ближе. Забыв обо всех опасностях, он остановился посреди открытого пространства, и не отрывался уже от бинокля, стараясь понять, что же ему удалось увидеть.
Демоны повелители, вспомнил он наконец. Маршалы армии бесов, призванных на защиту Советского государства. Страна, да и весь мир уже распались на куски, но пентаграммы на кремлевских башнях оставались нетронутыми, и давно мертвы были правители, заключившие договор с демонами, и некому было вернуть им свободу. Некому? А как же он?
Надо найти ворота, подумал он. Надо найти вход…

— Вставай, тебе уже идти скоро! — растолкал его Данила.
Артем зевнул и протер глаза. Ему только что снилось что то невероятно интересное, но сон мгновенно улетучился, и вспомнить, что же он видел, не удавалось. Оставалось вставать. За окном уже было светло, и слышно было, как подметают станцию, весело переругиваясь, уборщицы.
Он нацепил темные очки и поплелся умываться, перекинув через плечо не очень чистое вафельное полотенце, которое ему вручил его хозяин. Туалеты находились с той же стороны, что и стена из цементных блоков, и очередь к ним была немаленькая. Заняв место и все еще зевая, Артем пытался вернуть себе хоть часть образов, которые видел во сне.
Очередь отчего то перестала продвигаться вперед, а люди, стоявшие в ней, громко зашептались. Силясь понять в чем дело, Артем оглянулся вокруг. Все глаза были устремлены на железную дверь на засове. Сейчас она была распахнута, а в проеме стоял высокий человек, увидев которого, он и сам позабыл, зачем здесь стоит.
Сталкер.
Именно так он себе их представлял — по рассказам отчима и по байкам челноков. Испачканный и опаленный местами защитный костюм, длинный тяжелый бронежилет, широченные плечи, на правом — небрежно закинутая громада ручного пулемета, с левого наподобие портупеи спускается маслянисто поблескивающая лента с патронами. Грубые шнурованые ботинки, заправленные в них штаны, за спиной — просторный брезентовый ранец.
Сталкер снял круглый спецназовский шлем, стянул резиновую маску противогаза, и, раскрасневшийся, мокрый, разговаривал о чем то с командиром поста. Он был уже немолод, Артем видел седую щетину на его щеках и подбородке и серебристые нити в коротких черных волосах. Но от него веяло силой, уверенностью в себе, он был весь какой то жесткий, подобранный, словно даже здесь, на тихой и светлой станции, был готов в любой момент встретить опасность и не дать ей застать себя врасплох.
Теперь только один Артем все еще беспардонно разглядывал пришельца, а остальные люди, стоявшие в очереди, сначала понукали его, требуя продвигаться вперед, а потом стали попросту обходить его. — Артем! Ты чего там так долго? Смотри, опоздаешь! — подошел Данила.
Услышав его имя, сталкер резко обернулся в сторону Артема, внимательно оглядел его, и вдруг сделал широкий шаг к нему навстречу. — Не с ВДНХ? — спросил он глубоким звучным голосом.
Артем молча кивнул, чувствуя, как у него затряслись поджилки. — Не ты Мельника ищешь? — продолжил тот.
Артем кивнул еще раз. — Я Мельник. У тебя для меня что нибудь есть? — сталкер посмотрел Артему в глаза.
Артем поспешно нашарил на шее шнурок с гильзой, к которой уже начал относиться как к своему талисману, и с которой был даже уже как то странно теперь расставаться, и протянул ее сталкеру.
Тот стащил кожаные перчатки, открутил крышку и бережно вытряхнул что то из капсулы на ладонь. Маленький клочок бумаги. Записка. — Пойдем со мной. Извини, вчера не смог, позвонили, когда мы уже на подъем шли.
Наспех попрощавшись с Данилой и поблагодарив его, Артем поспешил за Мельником — по лестнице, ведущей в переход на Арбатскую.

— От Хантера никаких известий нет? — несмело спросил он, еле поспевая за широко шагавшим сталкером. — В прямом смысле известий — нет, — через плечо глянув на Артема, ответил Мельник, — зато с ВДНХ даже слишком много.
Артем почувствовал, как у него сильнее забилось сердце. — Какие? — он постарался скрыть свое волнение. — Хорошего мало, — сухо сказал сталкер, — эти ваши черные опять в наступление пошли. Неделю назад был тяжелый бой. Пятеро человек погибли. Их там, кажется, все больше становится. Со станции вашей люди начинают бежать. Говорят, не могут ужаса выдержать. Так что прав был Хантер, когда говорил мне, что у вас там что то жуткое кроется. Чувствовал он. — А кто погиб, не знаете? — испуганно спросил Артем, перебирая в голове — кто должен был в этот день дежурить, неделю назад? Какой это был день? Женька? Андрей? Только не Женька… — Откуда мне? Да там ведь мало того, что нежить эта лезет, так еще и с туннелями вокруг Проспекта Мира какая то чертовщина. Люди память теряют, несколько человек по пути умерли. — И что же делать? — Сегодня заседание Совета будет. Послушаем мнение старейшин браминов и генералов. Только вряд ли они чем то смогут твоей станции помочь. Они сам Полис еле обороняют — да и то потому только, что на него никто не смеет покушаться всерьез.
Они вышли на Арбатскую. Здесь тоже светили ртутные лампы, и, как и на Боровицкой, жилища были устроены в застроенных кирпичом арках. Возле некоторых из них стоял караул, и вообще, военных тут было необычно много. Крашенные белой краской стены были местами завешены почти нетронутыми временем парадными армейскими штандартами с вышитым золотом орлами. На станции царило оживление, расхаживали одетые в долгополые халаты брамины, мыли пол, окрикивая тех, кто ходил по мокрому, уборщицы, немало здесь было и народу с других станций — их можно было узнать по темным очкам или по сложенной козырьком ладони, которой они прикрывали сощуренные глаза. На платформе размещались только жилые и административные помещения, все торговые ряды и забегаловки были вынесены в переходы.
Мельник провел Артема с собой в конец платформы, где начинались служебные помещения, и, усадив на мраморную скамейку, обшитую отполированным тысячами пассажиров деревом, просил подождать его и ушел.
Рассматривая затейливую лепнину под потолком, Артем думал, что Полис не обманул его ожиданий. Жизнь тут действительно была налажена совсем по другому, и люди были не такие ожесточенные, озлобленные, забитые, как на других станциях. Знания, книги, культура, играли здесь, кажется, совершенно особенную роль. Одних только книжных развалов они миновали не меньше пяти, пока шли по переходу от Боровицкой к Арбатской, и висели даже афиши, анонсировавшие на завтрашний вечер спектакль по Шекспиру, и, как и на Боровицкой, где то играла музыка.
И переход, и обе виденные им станции поддерживались в отличном состоянии, и хотя были видны на стенах разводы и подтеки, все бреши немедленно заделывали сновавшие повсюду ремонтные бригады. Из любопытства Артем выглянул в туннель — полный порядок был и там: сухо, чисто, и через каждые сто метров светила электрическая лампочка — и так сколько хватало глаз. Время от времени мимо проезжали груженные ящиками дрезины, останавливаясь, чтобы высадить случайного пассажира или погрузить коробку с книгами, которые Полис рассылал по всему метро.
Скоро всему этому может прийти конец, неожиданно подумал Артем. ВДНХ уже не выдерживает напора этих чудовищ… Неудивительно, сказал он себе, вспоминая одну из ночей в дозоре, когда ему пришлось отбивать атаку черных, и все те кошмары, что мучили его еще долгое время после боя.
Неужели ВДНХ падет? Это значит, что останется без дома, и счастье будет, если его друзья и отчим успеют бежать, и тогда у него останется надежда встретить их однажды в метро. А если Мельник скажет ему сегодня, что он выполнил свое задание и больше ничего не может сделать, тогда он тотчас же пустится в обратный путь, пообещал он себе. Если его станции суждено стать единственным заслоном на пути черных, а его друзьям и близким — погибнуть, обороняя ее, то он предпочтет умереть вместе с ними, чем укрываться в этом раю. Ему вдруг захотелось вернуться домой, взглянуть на ряд армейских палаток, чайную фабрику… Поболтать с Женькой, рассказать ему о своих приключениях. Наверняка тот не поверит и в половину… Если он еще жив. — Пойдем, Артем. Нас зовут. С тобой хотят поговорить, — позвал его Мельник.
Он уже успел избавиться от своего защитного костюма и был теперь одет в водолазку и черные штаны с карманами — точь в точь, как у Хантера. Сталкер чем то и напоминал Охотника, не внешне, конечно, а поведением. Был он такой же собранный, напружиненный, и говорил похоже — короткими рублеными фразами.

Стены в помещении были обшиты мореным дубом, а на них друг напротив друга висели две большие картины маслом — на одной Артем без труда узнал Библиотеку, на другой было изображено высокое облицованное белым камнем здание, подпись под которым гласила «Генштаб Минобороны РФ».
Посреди просторной комнаты стоял большой деревянный стол, а на стульях вокруг него сидели, изучающе разглядывая Артема, с десяток людей — половина в серых браминских халатах, другая — в летней офицерской военной форме. Получалось так, что военные сидели под картиной с Генштабом, а брамины — под Библиотекой.
Во главе стола важно восседал невысокого роста, но весьма начальственного вида человек в строгих очках и с большой залысиной. Он был одет просто в костюм с галстуком, и татуировки, обозначающей принадлежность к касте, у него не было. — К делу, — не представляясь, начал он. — Расскажите нам все, что вам известно, включая ситуацию с туннелями от вашей станции до Проспекта Мира.
Артем принялся подробно описывать историю борьбы ВДНХ с черными, потом задание Хантера, и, наконец, поход к Полису. Когда он говорил о случившемся в туннелях между Алексеевской, Рижской и Проспектом Мира, военные и брамины зашептались между собой, одни — недоверчиво, другие — оживленно, а сидевший в углу офицер протоколировал весь его рассказ.
Его попросили продолжить, и он в который раз уже начал пересказывать историю своего путешествия. Его повествование вызывало у слушателей мало интереса, пока он не дошел до Полянки и ее жителей. — Позвольте, — возмущенно прервал его один из военных, плотный мужчина лет пятидесяти, с зализанными назад волосами и очками в стальной оправе, врезавшейся в его мясистую переносицу. — Совершенно точно известно, что Полянка необитаема. Станция давным давно заброшена. Через нее ежедневно проходят десятки людей, это правда, но жить там никто не может. Там периодически происходят выбросы газа, и повсюду развешены знаки, предупреждающие об опасности. И уж, конечно, никаких кошек и макулатуры там нет и подавно. Совершенно пустой перрон. Совершенно. Прекратите ваши инсинуации.
Остальные военные согласно закивали, и Артем озадаченно замолчал. Когда он останавливался на Полянке, ему в голову пришла на мгновение мысль, что умиротворенная обстановка, царившая на станции, невероятна для метро. Но от этих размышлений его тут же отвлекли обитатели Полянки, которые были решительно настоящими.
Брамины, однако, эту гневную тираду не поддержали. Старший из них, лысый старик с длинной седой бородой, с интересом посмотрел на Артема, и перекинулся несколькими фразами на непонятном языке с сидевшими рядом. — Этот газ, как вы знаете, обладает галлюциногенными свойствами, в определенных пропорциях смешиваясь с воздухом, — примирительно сказал брамин, сидящий по правую руку от старейшины. — Вопрос в том, можно ли теперь верить ему в остальном, — глядя на Артема исподлобья, возразил военный. — Спасибо за ваш доклад, — оборвал дискуссию человек в костюме. — Совет обсудит его, и вам сообщат о результатах. Вы можете идти.
Артем стал пробираться к выходу. Неужели весь его разговор с двумя курившими кальян жителями Полянки оказался его галлюцинацией? Но ведь это начило бы тогда, что и идея о его избранности, о том, что он может изгибать реальность, пока воплощает сюжет предначертанного — это просто плод его воображения, попытка утешить себя… Теперь и загадочная встреча в туннеле между Боровицкой и Полянкой больше не казалась ему чудом. Газ? Газ.
Он сидел на скамейке у дверей и даже не вслушивался в отдаленные голоса споривших членов Совета. Мимо ходили люди, проезжали дрезины и мотовозы, минута за минутой шло время, а он сидел и думал. Существовала ли его миссия на самом деле, или он сам выдумал ее? Что ему делать теперь? Куда ему теперь идти?
Его кто то тронул за плечо. Это был офицер, который вел записи во время его рассказа. — Члены Совета сообщают вам, что Полис не в состоянии ничем помочь вашей станции. Они благодарят вас за подробный отчет о ситуации в метрополитене. Вы свободны.
Вот и все. Полис не может ничем помочь. Все зря. Он сделал все, что смог, но это ничего не изменило. Ему оставалось только вернуться на ВДНХ и встать плечом к плечу с теми, кто еще держал там оборону. Артем тяжело встал со скамьи и побрел сам не зная куда.
Когда он почти дошел уже до перехода на Боровицкую, сзади послышался негромкий кашель. Артем обернулся и увидел брамина, присутствовавшего на Совете — того самого, что сидел по правую руку от старешины. — Постойте, молодой человек… Мне кажется, нам с вами нужно обсудить кое что… В приватном порядке, — вежливо улыбаясь, обратился он к нему. — Если Совет не в состоянии ничего для вас сделать, то, может, ваш покорный слуга окажется полезнее.
Он ухватил Артема под локоть и увлек его за собой в одно из кирпичных жилищ в арках. Окна здесь не было, электрический лампочка не горела, и только тлела на столе свеча, бросая отсветы на лица нескольких сидевших за столом людей. Рассмотреть их как следует Артем не успел, потому что приведший его брамин поспешно задул свечу, и комната погрузилась в темноту. — Правда ли то, что ты рассказывал о Полянке на заседании Совета? — раздался сиплый голос. — Да, — твердо ответил Артем. — Знаешь ли ты, как зовется Полянка среди нас, браминов? Станция судьбы. Пусть кшатрии считают, что это газ наводит морок, мы не против. Мы не станем излечивать от слепоты недавнего врага. Мы верим, что на этой станции люди встречаются с посланниками Провидения. Большинству из них Провидению сказать нечего, и они просто проходят через пустую заброшенную станцию. Но те, кто кого то встретил на Полянке, должны отнестись к этой встрече со всем вниманием, и на всю жизнь запомнить то, что ему там было сказано. Ты помнишь это? — Забыл, — соврал Артем, не доверяя особенно этим людям, напоминавшим ему членов какой то секты. — Наши старейшины убеждены, что ты не случайно пришел к нам. Ты не обычный человек, и твои особые способности, которые уже не раз спасали тебя в пути, могут помочь и нам. А мы за это протянем руку помощи тебе и твоей станции. Мы — хранители знаний, и среди них есть и те, что способны спасти ВДНХ. — При чем здесь ВДНХ? — взорвался Артем. — Вы все говорите только о ВДНХ! Вы как будто не понимаете, что я пришел сюда не ради своей станции, не ради своей шкуры! Вам всем, всем угрожает опасность! Сначала падет ВДНХ, за ним вся линия, а потом придет конец всему метро…
Ему никто не отвечал. Тишина сгустилась, было только слышно мерное дыхание присутствующих. Артем подождал еще немного и спросил, не выдержав молчания: — Что я должен сделать? — Подняться наверх, в большое книгохранилище. Найти там нечто, что принадлежит нам по праву, и вернуть это сюда. Если ты сможешь обнаружить то, что мы ищем, мы укажем тебе на знания, которые помогут тебе уничтожить угрозу. И пусть сгорит Великая Библиотека, если я лгу.

 Отправлено: 22.06.11 12:32. Заголовок: Глава 13

Глава 13

Артем вышел на станцию, очумело озираясь по сторонам. Он только что заключил одно самых странных соглашений в своей жизни. Его наниматели отказались даже объяснить, что именно он должен разыскать в книгохранилище, пообещав, что детали ему сообщат потом, когда он уже поднимется наверх. И хотя мелькнула на секунду мысль, что речь может идти о Книге, о которой ему накануне рассказывал Данила, спросить у браминов про нее он не посмел. Да и потом, они оба вчера были изрядно навеселе, когда его гостеприимный хозяин, заплетаясь, поведал ему эту тайну, так что были основания сомневаться в ее достоверности.
Ему пообещали, что на поверхность он пойдет не один. Брамины собирались снарядить целый отряд, вместе с Артемом должны были подняться по крайней мере два сталкера и один человек от касты, которому он должен будет немедленно передать найденное, если экспедиция завершится успехом. Он же должен будет показать Артему нечто, что поможет ему устранить угрозу, нависшую над ВДНХ.
Сейчас, когда он вышел из кромешного мрака комнаты на платформу, условия договора казались Артему абсурдными. Как в старой сказке, от него требовалось «пойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что», и за это ему обещали чудесное спасение, не уточняя даже, каким оно будет. Но что ему оставалось делать? Вернуться с пустыми руками? Разве этого ожидал бы от него Охотник?
Когда Артем спросил у своих таинственных собеседников, каким же образом он найдет в гигантских хранилищах Библиотеки то, что они ищут, ему было сказано, что он поймет все на месте. Он услышит. Больше он дознаваться не стал, боясь, что у них пропадет уверенность в его необычных способностях, в которые он и сам не очень верил. Напоследок его строго предупредили, что военные не должны знать ничего, иначе соглашение потеряет силу, а Артем может пенять на себя.
Он уселся на скамейку в центре зала и задумался. Это был потрясающий шанс выйти на поверхность, совершить то, что пока в сознательном возрасте ему удалось лишь раз, и сделать это, не боясь наказания и последствий. Подняться наверх — и подумать только, не одному, а с настоящими сталкерами, выполняя секретное задание касты браминов… Он так и не спросил их, почему они так не любят слова «библиотекарь».
Рядом с ним на скамейку тяжело опустился Мельник. Сейчас он выглядел усталым и напряженным, и было видно, что годы и работа берут свое даже у этого железного человека. — И зачем ты на это пошел? — ничего не выражающим голосом спросил он, глядя перед собой. — Откуда вы знаете? — удивился Артем: с момента его разговора с браминами не прошло еще и четверти часа. — Придется с тобой идти, — не удостоив его ответом, скучным голосом продолжил Мельник, — я за тебя теперь перед Хантером отвечаю, что бы там с ним не случилось. А от договора с браминами отказаться нельзя. Ни у кого еще не выходило. И главное — не вздумай военным проболтаться, — он поднялся с места, покачал головой, и добавил, — знал бы ты, во что ввязался… Пойду я спать. Вечером сегодня поднимаемся. — А вы разве не из военных? — вдогонку спросил его Артем. — Я слышал, они вас полковником называли. — Полковник то полковник, да не их ведомства, — отозвался нехотя Мельник и ушел.

Оставшуюся часть дня Артем посвятил изучению Полиса — бесцельно разгуливал по безграничному пространству переходов, лестниц, оглядывал величественные колоннады, удивлялся, сколько народу может вместить в себя этот настоящий подземный город, слушал бродячих музыкантов, листал книги на лотках, играл с выставленными на продажу щенками, слушал последние сплетни — и все это время не мог избавиться от ощущения, что за ним кто то следует и наблюдает. Несколько раз он даже оборачивался резко, надеясь встретить чей то внимательный взгляд, но тщетно — вокруг кишела занятая толпа, и никому до него не было дела.
Найдя в одном из переходов гостиницу, он проспал несколько часов, прежде чем явиться в десять вечера, как и было условлено, в военный лагерь у выхода с Боровицкой. Мельник опаздывал, но караул был в курсе, и Артему предложили дождаться сталкера за чашкой чая.
Прервавшийся на минуту, чтобы налить ему в эмалированную кружку кипятка, пожилой караульный продолжил свой рассказ: — Так вот… Мне тогда поручили следить за радиоэфиром. Все надеялись сигнал из правительственных бункеров за Уралом поймать. Да только напрасно старались, по стратегическим объектам они в первую очередь ударили. Тут тебе и Раменкам хана, и всем загородным дачам с их подвалами на тридцать метров в глубину хана… Раменки, они, может, и пожалели бы… Они по мирному населению старались не очень то… Никто же тогда не знал, что это война — до самого конца, когда уже все равно. Так вот, что я говорю то… Раменки они может и пожалели бы, но там рядом командный пункт находился, и вот они в самую маковку и всадили… А уж гражданские жертвы — это, как говорится, сопутствующий ущерб, извините. Но пока еще в это не верил никто, начальство посадило за эфиром следить, там рядом с Арбатской в бункере. И поначалу много чудного ловил… Сибирь молчала, зато другие отзывались. И подводные лодки отзывались, стратегические, атомные. Спрашивали, бить или не бить…Люди не верили, что Москвы больше нет. Капитаны первого ранга прямо в эфире как дети рыдали. Странно это, знаешь — когда прожженные морские офицеры, которые за всю жизнь и слова одного цензурного не сказали, плачут, просят поискать, нет ли среди спасшихся их жены, дочерей… Пойди поищи их тут… А потом — все по разному: кто говорил, все теперь, не нашим, так и не вашим, пропади оно к чертям, и уходили к их берегам — весь боекомплект разряжать по городам. А другие — наоборот, решали: раз уж все равно все летит в тартарары, больше и воевать смысла не имеет. Зачем еще людей убивать? Только это уже ничего тогда не решало. И тех, кто за семью отомстить решил, хватило. А лодки еще долго отвечали. Они там по полгода под водой, на дежурстве находиться могли. Кого то, конечно, вычислили, но всех найти не могли. Вот уж наслушался историй, до сих пор как вспомню — дрожь по коже. Но я все не к этому. Поймал я однажды экипаж танка, который чудом при ударе уцелел — перегоняли они свою машину из части, или еще что то… Там же новое поколение бронетехники от радиации защищало. И вот как их было там трое человек в этом танке, так и пошли они на полной скорости от Москвы на восток. Проезжали через горящие деревни, баб с собой каких то подобрали — и дальше, на заправках соляры зальют, и снова в дорогу. Забрались в какую то глухомань, где уже и бомбить то нечего было, тут у них наконец горючее и вышло. Фон радиационный и там, конечно, был — будь здоров, но все же не такой, как рядом с городами. Разбили они там лагерь, танк на пол корпуса в землю вкопали — вышло у них вроде укрепления. Палатки рядом поставили, потом со временем землянки вырыли, генератор ручной устроили для электричества, и довольно долго так жили, вокруг этого танка. Я с ними года два чуть не каждый вечер разговаривал, все дела их семейные знал. Сначала у них спокойно все было, хозяйство завели, дети у двоих родились… почти что нормальные. Боеприпасов у них хватало. Они там всякого насмотрелись, такие твари из лесу выходили, что он и описать то их как следует не мог, этот лейтенант, с которым мы говорили. А потом пропали они. Я еще с полгода их поймать пытался, но что то у них случилось. Может, генератор или передатчик из строя вышли, а может, боеприпасы кончились…— задумчиво добавил караульный. — Ты про Раменки говорил, — вспомнил его напарник, — что их разбомбили, и я подумал: вот сколько здесь уже служу, никто мне про Кремль сказать не может: как же так вышло, что он целым остался? Почему его не тронули? Вот уж там должны быть бункеры так бункеры… — Кто тебе сказал, что не тронули? Еще как тронули! — заверил его тот. — Его просто разрушать не хотели, потому что памятник архитектуры, ну заодно и новые разработки на нем испытали. Вот и получили мы… Уж лучше бы они его мегатоннами сразу стерли, — он сплюнул на землю и замолчал.
Артем сидел тихонько, стараясь не отвлекать ветерана от воспоминаний. Редко когда ему удавалось услышать столько подробностей о том, как это происходило. Но пожилой караульный замолчал, задумавшись о чем то своем, и в конце концов он, подождав, решился задать вопрос, который его и раньше уже занимал: — А ведь в других городах тоже метро есть? Ну было, по крайней мере, я слышал. Неужели больше нигде людей не осталось? Вы когда связистом работали, никаких сигналов не принимали? — Нет, ничего не было. Но ты, парень, прав, в Ленинграде, к примеру, должны были люди спастись, у них станции в метрополитене глубоко залегали, некоторые еще даже глубже, чем у нас тут. И устроено было так же. Помню, я туда ездил, когда молодой еще был. У них там на одной линии выходов на пути не было, а стояли такие здоровенные железные ворота. Поезд приедет — и створки и у них вместе с дверями поезда открываются. Меня это очень тогда удивило, помню. Сколько не спрашивал — никто толком объяснить не мог, зачем оно так устроено. Один говорит — чтобы от наводнения защищало, другой — при строительстве на отделке сэкономили. А потом познакомился с метростроевцем одним, и он мне рассказал, что они пока эту линию строили, у них половину строительной бригады кто то сожрал, да и в других бригадах тоже самое творилось. Только кости находили обглоданные и инструменты. Населению, понятное дело, ничего не сообщили, но двери эти чугунные по всей линии поставили, от греха подальше. А ведь это еще когда было… Что уж там от радиации началось, и представить себе трудно.

Разговор оборвался: к заставе подошел Мельник и с ним еще один человек — невысокий и кряжистый, с обросшей короткой бородой массивной челюстью и глубоко посаженными глазами. Оба были уже в защитных костюмах и с большими рюкзаками за плечами. Мельник молча осмотрел Артема и поставил ему под ноги большую черную сумку, и жестом указал ему на армейскую палатку.
Артем скользнул внутрь и, расстегнув молнию на сумке, достал из нее черный комбинезон вроде того, что был надет на Мельника и его напарника, необычный противогаз с широким обзорным стеклом и двумя фильтрами по бокам, высокие шнурованные ботинки и, главное — новый автомат Калашникова с лазерным целеуказателем и складным металлическим прикладом. Это было оружие совершенно особенное, похожее Артем видел только у элитных подразделений Ганзы, патрулировавших линию на мотовозах. На дне лежал длинный фонарь и круглый шлем, обитый снаружи тканью.
Он не успел еще переодеться, когда полог палатки приподнялся, и в нее пробрался брамин Данила. В руках у него была точно такая же безразмерная сумка на молнии. Оба изумленно уставились друг на друга. Первым что к чему сообразил Артем. — Наверх идешь? Нас сопровождать? Искать то — не знаю что? — ехидно спросил он. — Я то знаю, — огрызнулся Данила, — а вот как ты это искать собираешься, понятия не имею. — Я тоже, — признался Артем. — Мне сказали, потом объяснят… Вот, жду. — А мне сказали, наверх ясновидящего отправляют, который должен почувствовать, куда идти. — Это я то ясновидящий? — фыркнул Артем. — Старейшины считают, что у тебя дар, и что судьба у тебя особенная. Где то в Завете есть предсказание, что должен явиться юноша, ведомый судьбой, который найдет сокрытые тайны Великой Библиотеки. Найдет то, что наша каста безуспешно пытается обнаружить последнее десятилетие. Старейшины уверены, что этот человек — ты. — Это та книга, про которую ты говорил? — напрямик спросил Артем.
Данила долго не отвечал, потом наконец кивнул. — Ты должен почувствовать ее. Она спрятана не ото всех. Если ты действительно — тот самый юноша, ведомый судьбой, тебе даже не придется рыскать по книгохранилищам. Книга сама найдет тебя, — он окинул Артема испытующим взглядом и добавил нерешительно, — что ты попросил у них взамен?
Скрывать это смысла не было. Артема только неприятно удивило то, что Данила, который должен был сообщить ему сведения, способные спасти ВДНХ от нашествия черных, ничего не знал об этой опасности и об условиях его соглашения со старейшинами. Вкратце он объяснил Даниле, в чем суть его договора, и какую катастрофу он пытается предотвратить. Тот внимательно выслушал его до конца, и когда Артем выходил из палатки, все еще стоял неподвижно и о чем то думал.
Мельник и бородатый сталкер уже ждали их в полном боевом облачении, держа противогазы и шлемы в руках. Ручной пулемет был сейчас у его напарника, а сам Мельник сжимал рукоятку такого же автомата, как тот, что достался Артему. На шее у него висел прибор ночного видения.
Когда наружу вышел и Данила, они с Артемом с важным видом оглядели друг друга, потом Данила подмигнул, и оба рассмеялись. Выглядели они сейчас как заправские сталкеры.
Мельник неодобрительно посмотрел на них, но ничего не сказал, и только дал знак идти за ним. Они прошли через всю платформу к лестнице перехода, поднимающейся над путями. За ней была выстроена еще одна стена из бетонных блоков с небольшой бронированной дверью, которую охранял усиленный караул. Сталкер поздоровался с охраной и дал знак открывать. Один из солдат встал со своего места, подошел к выходу, и потянул тугой засов. Толстая стальная створка мягко отошла в сторону. Мельник пропустил всех троих вперед, отдал честь караульным, и вышел последним.
За дверью начиналась короткая — метра три — буферная зона между стеной и гермоворотами. Там несли дежурство еще двое тяжеловооруженных солдат и офицер. Прежде чем отдать приказ о подъеме железного заслона, Мельник решил провести с новичками инструктаж. — Значит, так. По дороге не болтать. Наверх когда нибудь уже поднимались? Неважно… Дай карту, — обратился он к офицеру, — до самого вестибюля идете за мной шаг в шаг, не сбиваться. По сторонам не смотреть. Не болтать. Когда выходим из вестибюля, не вздумайте проходить через турникеты, без ног останетесь. Продолжаете идти за мной, никакой самодеятельности. Потом я выйду наружу, Десятый — он указал на бородатого сталкера, — останется сзади, прикрывает вестибюль станции. Если на улице все чисто, выходим — и сразу налево. Сейчас еще пока не очень темно, на улице фонарями не пользоваться, чтобы не привлекать внимание. Про Кремль вам все объяснили? Он будет справа, но одну башню видно прямо поверх домов, сразу как выходишь из метро. Ни в коем случае не смотреть на Кремль. Кто будет смотреть, получит затрещину лично от меня.
Так это правда, про Кремль и про правило сталкеров — не смотреть на него, что бы ни случилось, пораженно полумал Артем. Что то вдруг шевельнулось в нем, какие то обрывки мыслей, образов… Шевельнулось и затихло. — Поднимаемся в Библиотеку. Доходим до дверей и ступеней. Я захожу первым. Если лестница свободна, Десятый держит ее на прицеле, мы поднимаемся наверх, потом прикрываем Десятого, поднимается он. На лестнице не разговаривать. Если видите опасность — подаете сигнал фонарем, — он включил и выключил свой несколько раз, — или хлопаете в ладоши. Стрелять только в случае крайней необходимости. Выстрелы могут их привлечь. — Кого? — не выдержал Артем. — Как кого? — переспросил Мельник. — Кого ты вообще ожидаешь встретить в Библиотеке? Библиотекарей, понятное дело.
Данила сглотнул и побледнел. Артем посмотрел на него, потом на Мельника, и решил, что сейчас не время притворяться, что он знает все на свете. — А кто это?
Мельник удивленно выгнул бровь. Его бородатый напарник закрыл рукой глаза. Данила смотрел в пол. Сталкер долго не сводил с Артема вопрошающего взгляда, и когда наконец понял, что тот не шутит, невозмутимо сказал: — Сам увидишь. Главное, запомни — ты можешь помешать им напасть, если будешь смотреть им в глаза. Прямо в глаза, понял? И не давай зайти со спины… Все, двинулись! — он натянул противогаз, водрузил на голову шлем, и показал большой палец охране.
Офицер сделал шаг к рубильникам и открыл гермоворота. Стальной занавес медленно пополз вверх. Представление начиналось.

Мельник махнул рукой, показывая, что можно выходить. Артем толкнул прозрачную дверь вперед, подняв автомат в правой руке, и выскочил на улицу. И хотя сталкер требовал от него следовать шаг в шаг, не отставая, послушаться его было невозможно.
…Сейчас небо было совсем другим, чем в тот раз, когда Артем видел его мальчишкой. Вместо безграничного прозрачно синего пространства надо головой низко висели плотные серые облака, и этот ватный потолок начинал сочиться первыми каплями осеннего дождя. Порывами налетал холодный ветер, Артем чувствовал его даже через ткань защитного комбинезона. Солнце уже зашло, и необозримый простор вокруг него постепенно погружался в грязноватый сумрак. Полуразрушенные и изъеденные за десятилетия ливнями и ветрами скелеты невысоких жилых домов смотрели на него пустыми глазницами разбитых окон.
Город. Это было зрелище мрачное и прекрасное, и Артем, не слыша окриков, стоял неподвижно, зачарованно озираясь по сторонам. Он мог наконец сравнить действительность со своими снами и почти такими же расплывчатыми воспоминаниями из детства.
Рядом с ним замер и Данила, тоже, наверное, никогда прежде не поднимавшийся на поверхность. Последним из вестибюля станции вышел Десятый. Пытаясь привлечь внимание, он похлопал Артема по плечу и показал ему рукой направо, туда, где вдалеке вырисовывался мощный силуэт увенчанного куполом собора. — На крест посмотри, — прогудел через фильтры противогаза сталкер.
Сначала Артем ничего особенного не заметил и даже не увидел самого креста. И только когда от перекладины с протяжным леденящим кровь воплем, долетевшим до них за несколько километров, оторвалась гигантская крылатая тень, он понял, что тот имел в виду. За пару взмахов крыльев чудище набрало высоту в добрый десяток метров и затем стало планировать вниз широкими кругами, выискивая добычу. — Гнездо у них там, — махнув рукой в его направлении, пояснил Десятый, — прямо на Храме Христа Спасителя. Хочешь — верь, хочешь — не верь.
Прижимаясь к стене, они двинулись ко входу в Библиотеку. Мельник вел группу, держась на десяток шагов впереди, а Десятый отступал вполоборота, прикрывая тылы. Именно оттого, что оба сталкера отвлеклись, Артем и успел, еще до того, как они поравнялись со статуей старика в кресле, бросить взгляд на Кремль.
Артем не собирался этого делать, но когда он увидел памятник, его словно тряхнуло, и в голове что то прояснилось. На поверхность всплыл вдруг целый кусок вчерашнего сна. Но теперь ему не казалось, что это было только сон — привидевшаяся панорама и колоннада Библиотеки были точь в точь похожи на тот вид, который ему открывался сейчас. Значило ли это, что и Кремль выглядел так же, каким он отпечатался в его видениях?
На него никто не смотрел, даже Данилы не было рядом, он замешкался сзади, с Десятым. Сейчас или никогда, сказал себе Артем.
В горле у него пересохло, а в виски застучалась кровь.
Звезда на башне действительно сияла.

— Эй, Артем! Артем! — его кто то тряс за плечо.
Оцепеневшее сознание с трудом оживало. В глаза ударил яркий свет от фонаря. Артем заморгал и закрылся ладонью. Он сидел на земле, привалившись спиной к гранитному постаменту памятника, а над ним склонились Данила и Мельник. Оба озабоченно глядели ему в глаза. — Зрачки сузились, — констатировал Мельник. — Ну и как ты его проворонил? — недовольно спросил он у Десятого, стоявшего чуть поодаль и не спускавшего глаз с улицы. — Там сзади что то шумело, не мог спиной повернуться, — оправдывался сталкер. — Кто же знал, что он прыткий такой… Вон, чуть не до Манежа за минуту добрался… Так и ушел бы. Хорошо, наш брамин спохватился, — он хлопнул по спине Данилу. — Она светится, — слабым голосом сказал Артем Мельнику. — Она светится, — посмотрел он на Данилу. — Светится, светится, — успокаивающе подтвердил тот. — Тебе сказали не смотреть туда, балда? — зло бросил Артему Мельник, убедившись, что опасность миновала, — ты будешь старших слушаться? — и отвесил ему подзатыльник.
Шлем несколько смягчил педагогический эффект, и Артем продолжал сидеть на земле, хлопая глазами. Выругавшись, сталкер схватил его за плечи, сильно встряхнул и поставил на ноги.
Артем начинал постепенно приходить в себя. Ему стало стыдно за то, что он не смог противостоять соблазну, и он стоял, разглядывая носки своих сапог, не решаясь поднять глаза и посмотреть на Мельника. К счастью, у того не было времени читать ему морали: его отвлек стоявший на перекрестке Десятый. Знаком он подозвал напарника к себе, и, прижав палец к противогазу там, где под маской были губы, попросил молчать. Артем решил от греха подальше теперь всюду следовать за Мельником, и ни в коем случае даже не оборачиваться в ту сторону загадочных башен.
Подойдя к Десятому, Мельник тоже замер на месте. Бородатый указывал пальцем вдаль в направлении, противоположном Кремлю, где гнилыми клыками рассыпающихся от времени высоток ощерился Калининский проспект. Осторожно подойдя к ним, Артем выглянул из за широкого плеча сталкера и сразу понял, в чем дело.
Прямо посреди проспекта, метрах в шестистах от них в сгущающихся сумерках он рассмотрел три неподвижных человеческих силуэта. Человеческих?.. На таком расстоянии Артем не стал бы ручаться, что это были именно люди, но роста они были обычного, и стояли на двух ногах. Это обнадеживало. — Кто это? — хрипло прошептал Артем сталкерам, стараясь сквозь запотевающее от волнения стекло противогаза самостоятельно угадать в далеких фигурах людей или кого либо из тех отродий, о которых ему доводилось слышать.
Мельник молча покачал головой, давая понять, что знает не больше него, а потом направил на замерших существ луч своего фонаря и сделал им три круговых движения, а потом погасил его. В ответ вдалеке тоже вспыхнуло яркое пятно света, описало три круга и потухло.
Напряжение тут же спало, и наэлектризованная атмосфера разрядилась, Артем ощутил это еще до того, как Мельник дал сигнал «отбой». — Сталкеры, — пояснил тот. — Учти на будущее — три круга фонарем — наш опознавательный знак. Если тебе отвечают тем же — можешь смело идти навстречу, своего они не обидят. Если не светят вообще, или светят как то не так — делай ноги. Немедленно. — Но ведь если у них есть фонарь, значит это люди, а не твари какие нибудь с поверхности, — возразил Артем. — Неизвестно, что хуже, — отрезал Мельник, и, не давая больше никаких пояснений, двинулся по ступеням наверх, ко входу в Библиотеку.

Тяжелая дубовая дверь чуть не в два человеческих роста высотой медленно, словно нехотя подалась вперед, и истерически завизжали проржавевшие петли, на которых она была подвешена. Мельник проскользнул внутрь, прижав к глазам свой прибор ночного видения и удерживая автомат на весу одной рукой. Через секунду он дал остальным знак следовать за ним.
За небольшим предбанником виднелся длинный коридор с искореженными остовами железных вешалок по бокам — здесь когда то находился гардероб. Вдалеке, в пробивающемся с улицы слабом свете гаснущего дня, вырисовывались белые мраморные ступени уходящей вверх широкой лестницы. До потолка было чуть не пятнадцать метров, и примерно посередине можно было различить кованую ограду галерей второго этажа. В холле стояла хрупкая тишина, гулко отзывавшаяся на каждый шаг.
Стены холла поросли чуть шевелящимся, словно дышащим, мхом, а с потолка свисали доходящие почти до земли странные лианоподобные растения в руку толщиной. Их стебли отсвечивали жирным блеском в лучах фонарей и были покрыты крупными уродливыми цветами, источавшими удушливый, кружащий голову аромат. Они тоже еле заметно покачивались, и Артем не взялся бы определить, движет ли ими ветер, влетающий сквозь разбитые окна второго этажа, или они перемещаются по своей воле. — Что это? — тронув лиану рукой, спросил Артем у Десятого. — Озеленение… — сплюнул тот. — Комнатные растения после облучения, вот что. Вьюнки. Доразводились, ботаники…
Ступая шаг за шагом за Мельником, они дошли до лестницы и под прикрытием Десятого начали подниматься, прижимаясь к левой стене. Идущий первым сталкер не спускал глаз с видневшегося впереди черного квадрата входа в другие помещения, остальные лучами своих фонарей облизывали мраморные стены и изъеденный ржавым мхом потолок.
Второй этаж холла имел форму буквы П — в центре был проем, из которого поднималась широкая лестница, на которой они стояли, а по краям располагались площадки с деревянными шкафчиками. Большая часть их была сожжена или сгнила, но некоторые выглядели так, словно люди пользовались ими еще вчера. В каждом из них были сделаны сотни маленьких выдвижных ящиков. — Картотека, — с благоговением оглядываясь вокруг, пояснил тихонько Данила. — На этих ящичках можно гадать. Посвященные умеют. После ритуала нужно вслепую выбрать один из шкафов, потом наугад вытянуть ящик, и взять любую карточку. Если ритуал был проведен правильно, то название книги предскажет тебе будущее, предостережет, или напророчит удачу.
На секунду Артему захотелось подойти к ближайшему шкафчику и узнать, в какое отделение этой картотеки судеб его занесли. Но его внимание отвлекла гигантская паутина, растянутая на несколько метров у разбитого окна в дальнем углу. В тонких, но видимо, необычайно прочных волокнах застряла внушительных размеров птица, которая была еще до сих пор жива и слабо подергивалась. Того, кто сплел эту чудовищную сеть, Артем, к своему облегчению, не обнаружил. Кроме них, в просторном холле не было вообще ни души.
Мельник дал им знак остановиться. — Теперь прислушайся, — обратился он к Артему. — Слушай не то, что снаружи… Попытайся услышать то, что звучит у тебя внутри, в голове. Книга должна позвать тебя. Старейшины браминов думают, что она, скорее всего, находится на одном из ярусов Главного книгохранилища. Но фолиант может быть где угодно — в одном из читальных залов, на забытой библиотекарской тележке в коридоре, в столике смотрительницы… Поэтому, до того, как мы попытаемся пробраться в хранилище, постарайся уловить ее голос здесь. Закрой глаза. Расслабься.
Артем зажмурился и стал напряженно вслушиваться. В полной темноте тишина распадалась на десятки крошечных шумов — скрип деревянных полок, гуляющие по коридорам сквозняки, неясные шорохи, доносящееся с улицы завывание, долетающий из читальных залов звук, похожий на старческий кашель… Но ничего, похожего на зов, на голос, Артему услышать не удалось. Он стоял так, замерев, пять, десять минут, тщетно задерживая дыхание, которое могло бы помешать ему вычленить из мешанины звуков, шедшими от мертвых книг, голос, который подавала книга живая… — Нет, — виновато покачал он головой, наконец открыв глаза. — Ничего нет.
Мельник ничего не сказал, промолчал и Данила, но Артему удалось перехватить его разочарованный взгляд, который говорил сам за себя. — Может быть, ее здесь действительно нет. Значит, пойдем в книгохранилище. Скажем так, попытаемся туда попасть, — после минутной паузы решил сталкер и дал знак следовать за ним.
Он шагнул вперед, в широкий дверной проем, в котором из двух створок на петлях оставалась только одна — обугленная по краям и изрисованная непонятными символами. За ним начиналась небольшая круглая комната с шестиметровым потолком и четырьмя выходами. Десятый прошел вслед за ним, а Данила, пользуясь тем, что они его не видят, шагнул к ближайшему уцелевшему шкафу, и, потянув один из ящичков, вытащил из него карточку и пробежал по ней глазами, а потом, недоуменно скривившись, сунул ее в нагрудный карман. Поняв, что Артем все видел, он заговорщически прижал палец к губам и поспешил за сталкерами.
Стены круглой команты были тоже покрыты рисунками и надписями, а в углу стоял продавленный диван с изрезанной дермантиновой обивкой. В одном из четырех проходов на полу лежал опрокинутый книжный стенд, из которого выпали несколько брошюр. — Ни к чему не прикасаться! — предостерег их Мельник.
Десятый опустился на диван, скрипнув пружинами. Данила последовал его примеру. Артем, как зачарованный, уставился на раскиданные по полу книги. — Их никто не трогает… — пробормотал он. — У нас на станции библиотеку приходится крысиным ядом обрабатывать, иначе бы они все съели… Здесь что, крыс нет? — спросил он, снова вспоминая слова Бурбона, что беспокоиться надо не тогда, когда крысы кишат вокруг, а когда их нет совсем. — Какие еще крысы? Что ты несешь? — недовольно поморщился Мельник. — Откуда здесь крысы? Они всех крыс сто лет назад сожрали… — Кто? — растерянно спросил Артем. — Как кто? Библиотекари, разумеется, — объяснил Десятый. — Так это звери или люди? — спросил Артем. — Не звери, это точно, — задумчиво покачал головой тот и замолчал.
Находящаяся вглубине одного из проходов массивная деревянная дверь вдруг протяжно скрипнула. Оба сталкера мгновенно метнулись в стороны, спрятавшись за декоративные колонны, находившиеся по обе стороны от арки. Данила сполз с дивана на пол и откатился вбок. Артем последовал его примеру. — Там дальше — Главный читальный зал, — шепнул ему брамин. — Они там иногда появляются… — Хватит трепаться! — зло оборвал его Мельник. — Ты что, не знаешь, что библиотекари не переносят шума? Что он для них — как для быка красная тряпка? — он плюнул и указал Десятому на двери читального зала.
Тот кивнул. Прижимаясь к стенам, они стали медленно продвигаться к огромным дубовым створкам. Артем и Данила не отставали от них ни на шаг. Первым внутрь зашел Мельник. Прислонившись спиной к одной из дверей, и подняв автомат вверх стволом, он глубоко вдохнул, выдохнул, и резким движением толкнул створку плечом, одновременно наводя ствол на раскрывшийся черный зев Главного зала.

 Отправлено: 22.06.11 12:33. Заголовок: Через секунду все он..

Через секунду все они были внутри. Зал оказался помещением неимоверных размеров, с потолком, теряющимся на двадцатиметровой высоте. Как и в холле, с него свисали тяжелые жирные лианы с цветами. Этим же чудовищным вьюнком были оплетены и стены зала. С каждой стороны в стенах было проделано по шесть гигантских окон, причем в нескольких из них еще уцелела часть стекол. Однако освещение было очень скудным: лунные лучи с трудом пробивались сквозь густые переплетения жирно поблескивавших стеблей.
Слева и справа раньше, видимо, шли ряды столов, за которыми сидели читатели. Большую часть из них растащили, некоторые сожгли или сломали, но еще с десяток оставались нетронутыми — те, что стояли ближе к украшенной растрескавшимся панно противоположной стене, где в самом центре возвышалась плохо различимая в полумраке скульптура. Повсюду были прикручены пластиковые таблички с надписью «Соблюдайте тишину».
Тишина здесь стояла совсем не такая, как в холле. Тут она была такая плотная, осязаемая, что казалось, ее можно потрогать. Она словно наполняла собой весь этот циклопический зал, и нарушать ее было как то боязно.
Обшаривая фонарями пространство перед собой, они стояли так, пока Мельник не резюмировал: — Ветер, наверное…
Но в это самое мгновение Артем заметил серую тень, мелькнувшую впереди между двумя разломанными столами и исчезнувшую в черном проломе в книжных стеллажах. Увидел ее и Мельник. Приложив к глазам свой прибор ночного видения, он вытянул в руке автомат и, осторожно ступая по заросшему мхом полу, стал приближаться к тайному проходу.
Десятый двинулся вслед за ним, а Артем с Данилой, хоть им и дали знак оставаться на месте, не выдержали, и тоже последовали за сталкерами: стоять у входа одним было слишком страшно. При этом Артем так и не смог удержаться от того, чтобы окинуть восхищенным взглядом все еще сохраняющий крупицу своего былого величия зал. Именно это спасло жизнь и ему самому, и может, всем остальным.
По всему периметру на высоте нескольких метров помещение опоясывали галереи — неширокие проходы, огороженные деревянными перилами. С них можно было посмотреть в окна, а кроме того, в той стене, у которой они стояли, и в противоположной, по обе стороны от старинного панно, открывались двери в служебные помещения. Подняться на галереи можно было по парным лестницам, спускавшимся с двух сторон к читающей скульптуре с другой стороны, или по точно таким же ступеням, карабкающимся наверх от входа.
И именно по этим лестницам, спиной к которым они только что стояли, сейчас неспешно и совершенно бесшумно скользили вниз сгорбленные серые фигуры. Их было больше десятка — не до конца растворившихся в сумраке тварей, каждая из которых была бы ростом с Артема, если не сгибалась бы почти вдвое, так что длинные передние лапы, поразительно напоминающие руки, чуть не касались пола. Передвигались существа на двух задних лапах, шагая вразвалку, но при этом удивительно ловко и неслышно. Издалека они больше всего напоминали горилл из учебника по биологии, по которому отчим пытался научить Артема уму разуму в детстве.
На все эти наблюдения у Артема было не больше секунды. Как только луч его фонаря упал на одну из сгорбленных фигур, отбросив на стену за ней яркую черную тень, со всех сторон раздалось дьявольское верещание, и твари, больше не стараясь прятаться, хлынули вниз. — Библиотекари! — закричал изо всех сил Данила. — Ложись! — приказал Мельник.
Артем с Данилой кинулись на землю. Стрелять они не решались, помня предостережение сталкера, что выстрелы, как и любые громкие звуки, привлекают и раздражают библиотекарей. Их колебания развеял подлетевший и упавший рядом с ними Мельник, который сам первым открыл огонь. Несколько созданий с ревом рухнули вниз, другие стремглав бросились в темноту, но только чтобы подкрасться поближе: через несколько мгновений одно из чудовищ неожиданно возникло всего в паре метров от них, и сделав долгий прыжок, попытался вцепиться Десятому горло. Падая на пол, тот успел срезать чудовище короткой очередью. — Бегите отсюда! Возвращайтесь в круглую комнату, и старайтесь пробиться в хранилище! Брамин должен знать, как туда идти, их учат! Мы останемся здесь, прикроем вас и попробуем отбиться, — бросил Артему Мельник, и не обращая больше на него внимания, отполз к своему напарнику.
Артем дал Даниле знак, и оба, пригибаясь к земле, бросились к выходу. Один из библиотекарей прыгнул из темноты им навстречу, но его тут же смел свинцовый шквал: сталкеры не упускали их из виду.
Выскочив из Главного читального зала, Данила кинулся обратно в большой холл, откуда они пришли. У Артема на мгновенье промелькнула мысль, что его напарник до того напуган библиотекарями, что пытается сбежать. Но Данила рвался не к лестнице, которая вела к выходу. Обогнув ее, он помчался мимо уцелевших шкафчиков картотеки к противоположному концу холла. Там помещение сужалось и заканчивалось тремя парами дверей — прямо и по бокам. Правая вела на лестницу, где царила абсолютная темнота. Здесь брамин наконец остановился и перевел дух. Артем нагнал его только через несколько секунд — он никак не ожидал от своего напарника такой прыти. Замерев, оба прислушались. Сзади, из Главного зала, доносились выстрелы и крики. Сражение продолжалось. Кто в нем возьмет верх, было неясно, и терять время, ожидая исхода боя, они не могли. — А почему мы возвращаемся? Почему мы сначала в обратную сторону шли? — спросил, переведя дух, Артем. — Не знаю, куда они нас вели, — пожал плечами Данила. — Может, они по другому пути идти собирались. Нас старейшины только одному учили, и он в хранилище именно с этой стороны холла ведет. По лестнице теперь, на один этаж подняться, потом по коридору, опять по лестнице, потом через запасную картотеку, и мы в хранилище.
Он направил автомат в темноту и шагнул на лестничную клетку. Артем последовал за ним, освещая лучом себе дорогу.
Посреди лестницы уходила этажа на три вниз и на столько же вверх лифтовая шахта. Когда то она была, видимо, застеклена, из чугунного каркаса местами до сих пор торчали острые стеклянные осколки, матовые от накопившейся за десятилетия пыли. Квадратный колодец шахты огибали подгнившие деревянные ступени лестницы, забросанные битым стеклом, стреляными гильзами и засохшими кучками чьего то помета. Перил не было и в помине, и Артему пришлось жаться к стене и тщательно смотреть себе под ноги, чтобы не поскользнуться и не угодить в проем.
Они поднялись на один этаж и оказались в небольшой квадратной комнате. Отсюда тоже открывались три прохода, и Артем начал отдавать себе отчет, что без проводника вряд ли сможет выбраться из этого лабиринта. Левая дверь вела в широкий темный коридор, до конца которого луч фонаря даже не доставал. Правая была закрыта и почему то заколочена досками крест накрест, а сажей на стене рядом с ней было написано: «Не открывать! Смертельная опасность!». Данила повел его за собой прямо, в убегающий под углом проход, за которым открывался еще один коридор, но более узкий и полный новых дверей. Через него брамин продвигался уже не так стремительно, часто останавливался и прислушивался. Пол здесь был выстелен паркетом, а на выкрашенных в желтый цвет стенах, как и везде в Библиотеке, висели зловещие таблички «Соблюдайте тишину». За теми дверьми, что были распахнуты, виднелись комнаты и разоренные рабочие кабинеты. Из за закрытых иногда доносилось шуршание, а один раз Артему показалось, что он услышал шаги. Судя по лицу его напарника, ничего хорошего это не предвещало, и оба поспешили убраться оттуда как можно скорее.
Потом, как и предполагал Данила, справа появился выход на новую лестничную клетку. Здесь был совсем светло — в стенах на каждом пролете были сделаны окна. Из них с высоты пятого этажа был виден двор, хозяйственные постройки, обгоревшие каркасы каких то технических устройств. Но долго рассматривать двор Артему не удалось: из за угла здания, в котором они находились, вынырнули две серые скособоченные фигуры. Они медленно побрели через двор, словно что то разыскивая. Неожиданно одна из них замерла на месте, подняла голову, и, как показалось Артему, взглянула прямо на то окно, из которого он смотрел. Отпрянув, Артем присел на корточки. Ему не пришлось объяснять своему напарнику, что к чему — тот и сам все понял. — Библиотекари? — шепнул он испуганно, тоже приседая, чтобы его не было видно с улицы.
Артем молча кивнул. Данила зачем то протер рукой плексиглаз на своем противогазе, будто это могло помочь ему осушить вспотевший от волнения лоб, потом собрался с мыслями и заспешил по лестнице наверх, таща за собой и Артема. Один пролет вверх, потом снова извилистые коридоры… Наконец брамин в нерешительности остановился перед несколькими дверями. — Про это место я ничего не помню, — растерянно сказал он. — Здесь должен быть вход в запасную картотеку. Но про то, что проходов несколько, нам никто не говорил.
Он задумался, потом несмело подергал за ручку одну из дверей. Она была заперта. Закрытыми оказались и остальные выходы. Данила непонимающе, словно отказываясь верить, помотал головой и потянул ручки еще раз. Вслед за ним попробовал и Артем, но тоже безрезультатно. — Закрыто, — с тупым выражением на лице констатировал он.
Данила вдруг мелко затрясся, так что Артем, испуганно оглядев его, на всякий случай отступил от своего напарника на шаг. Но тот просто смеялся. — А ты постучи! — предложил он Артему, и всхлипнув, добавил, — извини, наверное, истерика уже началась.
Артем почувствовал, как неуместный смех разбирает и его. Сказывалось напряжение, накопившееся в нем за последний час, и как он ни сдерживался, глупое хихикание прорвалось наружу. С минуту оба стояли, прислонившись спиной к стене и хохотали. — Постучи! — повторил Артем, держась за живот, и жалея, что не может снять противогаз и вытереть слезы.
Он шагнул к ближайшей двери и три раза стукнул по дереву костяшками пальцев.
А через секунду три ответных гулких удара раздались с обратной ее стороны. В горле у Артема мгновенно пересохло, сердце бешено заколотилось в груди. Прямо сейчас за дверью кто то стоял, слушая их смех и выжидая. Чего? Данила бросил на него обезумевший от страха взгляд и попятился от двери. А с другой ее стороны кто то снова застучал, все громче и требовательней.

И тогда Артем сделал то, чему его научил однажды Сухой. Оттолкнувшись от стены, он ногой ударил в замок соседней двери. На успех он не рассчитывал, но дверь с грохотом распахнулась. Стальной механизм замка был с мясом вырван из трухлявого дерева.
Помещение, начинавшееся сразу за этой дверью, ничем не напоминало все остальные комнаты и коридоры Библиотеки, через которые они сегодня прошли. Почему то здесь было очень влажно и душно, а в свете фонарей стало видно, что весь небольшой зал густо зарос странными растениями. Толстые стебли, тяжелые маслянистые листья, густая смесь запахов, покрытый переплетениями корней и стволов пол, шипы, цветы… Некоторые из них уходили своими корнями в сохранившиеся или расколотые цветочные горшки и кадки. Знакомые уже лианы обвивали и поддерживали ряды деревянных шкафчиков — таких же, как в большом холле, но из за высокой влажности прогнивших насквозь — это стало ясно, как только Данила попытался открыть один из выдвижных ящиков. — Запасная картотека, — облегченно выдохнув, сообщил он Артему. — Теперь уже недалеко.
Сзади снова донесся стук в дверь, а потом кто то осторожно, словно пробуя, подергал за дверную ручку. Раздвигая стволами автоматов лианы и стараясь не споткнуться, зацепившись за ползущие по полу корни, они поторопились пробраться через этот зловещий сад, спрятанный вглубине Библиотеки. С другой стороны зала находилась еще одна дверь, на этот раз не запертая. Последний коридор, и они наконец остановились. Они были в хранилище, это сразу чувствовалось: Библиотека дышала им прямо в лицо тяжелым, но приятным запахом старой бумаги и книжной пыли, чуть слышно шелестя миллионами книжных страниц. Артем вопросительно посмотрел на Данилу. — Все, пришли, — подтвердил тот, и добавил с надеждой в голосе, — Ну, как? — Ну так… Страшно, — не сообразив сразу, чего от него хотел напарник, признался Артем. — Книгу не слышишь? — уточнил брамин. — Отсюда ее голос должен более отчетливо звучать…
Артем закрыл глаза и постарался сосредоточиться. В голове у него было пусто и гулко, словно в заброшенном туннеле. Простояв так пару минут, он снова начал различать разные мелкие шумы, которые заполняли здание Библиотеки — но ничего, похожего на голос, на зов, ему услышать не удалось. Хуже того, он ровным счетом ничего и не чувствовал — и даже если он мог предположить, что «голос», о котором говорил Данила и другие брамины, на самом деле — всего лишь неуклюжая попытка описать ощущения совсем другого рода, дела это никак не меняло. — Нет, ничего не чувствую, — развел он руками. — Ладно… Пойдем на другой ярус, их здесь девятнадцать. Будем искать, пока не найдем. С пустыми руками нам лучше не возвращаться, — помолчав, вздохнул Данила.
Выйдя на служебную лестницу, они поднялись по бетонным ступеням на несколько этажей, прежде чем попытать счастья еще раз. На этом ярусе все было похоже на то место, куда они пришли вначале: средних размеров комната с застекленными окнами, несколько канцелярских столов, привычная уже поросль на потолке и в углах, и два расходящиеся в разные стороны коридора, заполненные бесконечными рядами книжных полок по обе стороны от узкого прохода. Потолок и в комнате, и коридорах был давяще низкий, чуть больше двух метров, и после невероятного простора холла и Главного читального зала казалось, что не только протиснуться между полок, между полом и потолком, но даже и дышать здесь как то нелегко. Стеллажи были плотно заставлены тысячами разнообразных книг, причем многие из них казались совершенно нетронутыми и прекрасно сохранившимися — должно быть, Библиотека строилась так, что даже когда люди забросили ее, в ней оставался свой, особенный микроклимат. От такого сказочного богатства Артем ненадолго даже забыл, зачем он здесь, и углубился в один из рядов, осматривая корешки и с благоговением проводя по ним ладонью. Решивший, что его напарник наконец услышал то, ради чего его сюда отправили, Данила сначала не мешал ему, но потом наконец понял, в чем дело, и довольно грубо схватив Артема за руку, потянул дальше.
Три, четыре, шесть коридоров, сотня, вторая стеллажей, тысячи и еще тысячи книг, вырываемые из кромешной тьмы хранилища желтым пятном света, следующий ярус, еще один… Все тщетно. Артем не ощущал ровным счетом ничего такого, что можно было бы принять за голос, за зов. Вообще ничего необычного. Он вспомнил, что если брамины на заседании Совета Полиса посчитали его за избранного, наделенного особым даром, ведомым судьбой, то у военных нашлось собственное объяснение его видениям: галлюцинации.
На последних этажах он наконец что то начал чувствовать, но совсем не то, что ожидал и чего хотел. Это было неясное ощущение чьего то присутствия, чем то напомнившее ему пресловутый страх туннелей. Хотя все ярусы, на которых они побывали, казались совершенно покинутыми, и ни следа библиотекарей или других созданий здесь не заметно не было, именно здесь все время хотелось обернуться, чудилось, что сквозь книжные полки за ними кто то внимательно наблюдает…

…Данила тронул его за плечо и направил фонарь на свой ботинок. Длинный шнурок, который брамин не умел завязывать по особому, тащился за ним по полу. — Я завяжу пока, посмотри, что впереди, может услышишь все таки, — шепотом попросил он у Артема и присел на корточки.
Артем кивнул и продолжил медленно, шаг за шагом, продвигаться вперед, ежесекундно оглядываясь назад, на Данилу. Тот мешкал: завязывать скользкий шнурок пальцами в толстых перчатках было непросто. Проходя вперед, Артем, освещал сначала открывавшийся справа бесконечный ряд книг, потом резким движением переводил луч налево, силясь высмотреть в рядах пыльных и покоробившихся от времени книг перекошенные серые тени библиотекарей. Удалившись от своего напарника метров на тридцать, Артем вдруг отчетливо услышал шорох в двух рядах впереди. Автомат был уже наготове, и, прижав фонарь к стволу, Артем в один прыжок оказался у того коридора полок, где, по его расчетам, должен был кто то скрываться.
Два ряда забитых до верху томами полок, уходящие в перспективу. Сочащийся черными каплями потолок. Пустота. Луч метнулся влево — вдруг враг скрывается там, в противоположном направлении этой бесконечности? Пустота.
Артем затаил дыхание, стараясь вслушаться в малейший шум. Ничего, только звуки падающих в лужицу на полу капель. Он вернулся в проход и посветил туда, где со шнурками слишком долго возился Данила. Пусто. Пусто?!
Не разбирая дороги, Артем бросился назад. Пятно света от его фонаря бешено скакало из стороны в сторону, выхватывая из темноты один за другим одинаковые ряды полок. Где же он остался? Тридцать метров… Приблизительно тридцать метров, он должен был быть здесь… Никого. Куда он мог подеваться, не предупредив Артема? Почему не сопротивлялся, если на него напали? Что произошло? Что вообще с ним могло произойти?
…Нет, он уже вернулся слишком далеко назад. Данила должен был оставаться намного ближе к нему… Но его нигде не было! Артем почувствовал, что перестает отдавать себе отчет в своих действиях, и его начинает охватывать паника. Остановившись на том месте, где он оставил Данилу перешнуровывать ботинок, Артем обессиленно прислонился спиной к торцу полки, когда из глубины книжного ряда послышался негромкий и нечеловеческий голос, срывающийся в жутковатый клекот: — Артем…
Задыхаясь от страха, почти ничего не видя сквозь запотевшее стекло противогаза, Артем резко обернулся в ту сторону, откуда его позвали, и, пытаясь поймать коридор в прыгающий прицел автомата, пошел на голос. — Артем…
Теперь это было совсем близко. Неожиданно сквозь полки прорезался тонкий веер света, проникающего между неплотно стоящих книг на уровне пола. Лучи перемещались назад и вперед, словно кто то водил фонариком влево вправо, влево вправо… Артему послышалось позвякивание металла. — Артем… — почти неслышный, на этот раз это был обычный шепот, и голос, несомненно, принадлежал Даниле.
Артем обрадованно сделал широкий шаг вперед, надеясь увидеть своего напарника, и тут в двух шагах от него раздалось то зловещее горловое клекотание, которое он и слышал вначале. Луч фонаря продолжал бессмысленно блуждать по полу туда сюда. — Артем… — позвал его и этот странный голос.
Артем шагнул еще раз, кинул взгляд направо и почувствовал, как от увиденного там зашевелились волосы у него на голове.
Ряд полок здесь прерывался, и в образовавшейся нише на полу сидел в луже крови Данила. Шлема и противогаза на нем не было, и хотя лицо у него было бледным, как у мертвеца, открытые глаза смотрели осознанно, губы старались сложить какие то слова. А за спиной у него, наполовину сливаясь с мраком, пряталась серая сгорбленная фигура. Длинная, поросшая жесткой серебристой шерстью, костлявая рука — не лапа, а именно рука — но с мощными загнутыми когтями, задумчиво перекатывала оброненный и лежащий в полуметре от Данилы фонарь. Вторая была погружена в его распоротый живот. — Ты пришел… — прошептал Данила. — Ты пришел… — точно воспроизводя его интонацию, проскрежетал голос за его спиной. — Библиотекарь… Сзади. Мне все равно конец. Стреляй, убей его, — попросил слабеющим голосом Данила. — Стреляй — убей его, — повторила тень.
Фонарь в очередной раз неспешно покатился по полу налево, чтобы потом вернуться на место и повторить весь цикл еще раз. Артем почувствовал, что сходит с ума. В голове крутились слова Мельника о том, что звуки выстрелов могут привлечь к нему кошмарных тварей. — Уходи, — попросил он библиотекаря, не надеясь впрочем, что тот поймет его. — Уходи, — почти ласково раздалось в ответ, а когтистая рука продолжила что то перебирать в Данилином животе, от чего тот негромко застонал, а из уголка рта прочертила к подбородку жирную линию капля крови. — Стреляй! — собрав силы, чуть громче сказал Данила. — Стреляй! — потребовал библиотекарь из за его спины.
Убить своего нового товарища самому и привлечь этим других чудовищ, или оставить Данилу умирать здесь и бежать, пока не поздно? Спасти его уже вряд ли удастся, распоротый живот и вываливащиеся внутренности оставляли брамину меньше часа. Еще не приняв решения, Артем передернул затвор.
И тут из за откинутой назад Данилиной головы показалось сначала заостренное серое ухо, а за ним — огромный зеленый глаз, искрящийся в свете фонаря. Библиотекарь медленно, как то стеснительно, выглянул из за его умирающего напарника, и его глаза искали глаза Артема. Не отворачиваться. Смотреть прямо туда, прямо на него, прямо в зрачки… Звериные, вертикальные зрачки. И как странно было видеть в этих жутких, невозможных глазах отблески разума!
Сейчас, вблизи, библиотекарь уже ничем не напоминал гориллу, да и вообще обезьяну. Вся его хищная морда заросла шерстью, полная длинных клыков пасть доходила чуть не до ушей, а глаза были такого размера, что делали тварь не похожей ни на одно из животных, которых Артем видел живьем или на картинках.
Ему показалось, что это продолжалось целую вечность. Нырнув во взгляд чудовища, он уже никак не мог оторваться от его зрачков. И только когда Данила издал протяжный глухой стон, Артем пришел в себя и, направив крошечное красное пятнышко прицела прямо в низкий заросший серой шерстью лоб библиотекаря, переключил автомат на одиночный режим стрельбы. Услышав негромкий металлический щелчок, тварь зло зашипела и снова спряталась за спиной у Данилы. — Уходи… — вдруг проклетокала она оттуда, точно повторяя услышанную от Артема интонацию.
Артем ошалело замер. На сей раз библиотекарь не отзывался эхом на его слова, он будто запомнил их, понял их смысл. Могло ли такое быть? — Артем… Пока я еще говорить могу… — собравшись с силами и пытаясь сфокусировать на нем свой мутнеющий с каждой минутой взгляд, заговорил Данила. — У меня в нагрудном кармане — конверт… Сказали тебе передать, если ты Книгу найдешь. — Но я же ничего не нашел, — помотал головой Артем. — Ничего не нашел, — подтвердил жуткий голос из за спины Данилы. — Не важно… Я же знаю, зачем ты на это пошел. Ты же не для себя… Вдруг, это тебе поможет. А мне уже все равно, выполнил я приказ, или нет… Главное, запомни — в Полис тебе уже нельзя… Если они узнают, что ты ничего не смог достать… И военные если узнают… Иди через другие станции. Теперь стреляй, а то очень больно. Я больше не хочу. — Не хочу… больно… — путая слова, повторил за ним с присвистом библиотекарь, и его рука сделала резкое движение в распоротом животе Данилы, отчего тот судорожно дернулся и почти во весь голос закричал.

Больше смотреть на это Артем не мог. Плюнув на все предосторожности, он снова переключился на автоматический огонь и, зажмурившись, нажал на спусковой крючок и полоснул очередью и по своему напарнику, и по скрывавшейся за его телом бестии. Неожиданно громкий грохот в клочья разорвал густую тишину Библиотеки, за ним последовало пронзительное верещание, потом все звуки оборвались: пыльные книги, как губка, впитали в себя их эхо. Когда Артем снова открыл глаза, все уже было кончено.
Подойдя на шаг ближе к библиотекарю, уронившему разможженную свинцом голову на плечо своей жертвы и даже после смерти робко прячущемуся за ее спину, Артем осветил фонарем эту жуткую картину, чувствуя как стынет в его жилах кровь, а ладони потеют от напряжения. Потом он брезгливо толкнул библиотекаря носком ботинка, и тот тяжело повалился назад. Он был мертв, сомнений не оставалось.