Отправлено: 22.06.11 12:10. Заголовок: Метро 2033

Глава 1

— Кто это там? Эй, Артем! Глянь ка!
Артем нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом краю освещенного пространства, он демонстративно, как можно громче и внушительней, щелкнул затвором и хрипло крикнул: — Стоять! Пароль!
Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги. Кто то отступал вглубь туннеля, напуганный хриплым Артемовым голосом и бряцанием оружия. Артем спешно вернулся к костру и бросил Петру Андреевичу: — Да нет, не показалось. Не назвался, удрал.
— Эх ты, раззява! Тебе же было сказано: не отзываются — сразу стрелять! Откуда ж тебе знать, кто это был? Может, это черные подбираются!
— Нет… Я думаю, это вообще не человек был… Звуки очень странные… Да и шаги у него не человеческие были. Что же я, человеческих шагов не узнаю? А потом, если бы это черные были, так разве они хоть раз вот так убежали? Вы же сами знаете, Петр Андреич — все последние разы черные сразу вперед бросались — и на дозор нападали с голыми руками, и на пулемет шли в полный рост. А этот удрал сразу…Какая то трусливая тварь.
— Ладно, Артем! Больно ты умный! Есть у тебя инструкция — и действуй по инструкции, а не рассуждай. Может, это лазутчик был. Увидел, что нас здесь мало — и, превосходящими силами…Может, нас сейчас здесь прихлопнут за милую душу, ножом по горлу, и станцию всю вырежут, вон как с Полежаевской вышло, а все потому, что ты вовремя не срезал гада… Смотри у меня! В следующий раз по туннелю за ними бегать заставлю!
Артем поежился, представляя себе туннель за пятисотым метром и то, что туда однажды придется идти. Это было действительно страшно. За пятисотый метр на север не отваживался ходить никто. Патрули доезжали до трехсотого и, осветив пограничный столб прожектором со своей дрезины и убедившись, что никакая дрянь не перепозла за него, торопливо возвращались. Разведчики, здоровые прожженные мужики, бывшие морские пехотинцы, и те останавливались на четырехсот восьмидесятом, прятали горящие сигареты в ладонях и замирали, прильнув к приборам ночного видения. А потом медленно, тихо отходили назад, не спуская глаз с туннеля и ни в коем случае не оборачиваясь к нему спиной.
Дозор, в котором они были, стоял на двухсот пятидесятом метре, в пятидесяти метрах от пограничного столба. Но граница проверялась раз в день, и проверка уже закончилась несколько часов назад, и теперь их дозор был самым крайним, а за те часы, которые прошли со времени последней проверки, все твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали подползать. Тянуло их как то на огонек, поближе к людям…
Артем уселся на свое прежнее место и спросил: — А что там с Полежаевской случилось?
И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему рассказывали ее уже челноки на станции, но его тянуло послушать ее еще раз, как неудержимо тянет детей на страшные байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев.
— С Полежаевской? А ты не слышал? Странная история с ними вышла. Странная и страшная. Сначала у них разведчики стали пропадать. Уходили в туннели и не возвращались. У них, правда, салаги разведчики, не то что наши, но у них ведь и станция поменьше, и народу там не столько живет… Жило. Так вот, стали, значит, у них пропадать разведчики. Один отряд ушел — и нет его. Сначала они думали, что он задерживается, а у них там еще туннель петляет, ну совсем как у нас (Артему стало не по себе при этих словах), и ни дозорам, ни тем более со станции, ничего не видно, сколько не свети. Так их нет и нет, полчаса их нет, час их нет, два их нет. Казалось бы, ну уж где там пропасть, — всего ведь на километр уходили, им ведь и запретили дальше идти, да они и сами не дураки… Вообщем, так их и не дождались, послали усиленный дозор их искать, ну те их искали искали, кричали кричали, но все зря. Нету. Пропали. И ладно еще, что никто не видел, что с ними случилось. Плохо ведь что — слышно ничего не было… Ни звука. И следов никаких.
Артем уже начал жалеть, что попросил Петра Андреича рассказать о Полежаевской. Петр Андреич то ли был более осведомлен, то ли сам выдумывал, только рассказывал он такие подробности, какие и не снились челнокам, уж на что те были и мастера и любители рассказать байку и сообщить последние новости. И от подробностей этих мороз шел по коже, и совсем уж неуютно становилось даже у костра, и любые, даже совсем безобидные шорохи из туннеля будоражили воображение.
— Ну так вот. Ну, стрельбы слышно не было, те и решили, что разведчики, наверное, ушли от них — недовольны, может, чем то были, ну и сбежали. Ну и шут с ними. Хотят легкой жизни, хотят со всяким отребьем мотаться, с анархистами всякими, пусть себе мотаются. Так и решили. Так им проще было думать. Спокойнее. А через неделю еще одна разведгруппа пропала. Те вообще не должны были за семьсот метров заходить. И опять та же история. Ни звука, ни следа. Как в воду канули. Тут у них на станции уже забеспокоились. Это уже непорядок — когда за неделю два отряда исчезают. С этим уже надо что то делать. Меры, значит, принимать. Ну, они выставили на трехсотом метре кордон. Мешков с песком натаскали, пулемет установили, прожектор, по всем правилам фортификации. Послали на Беговую гонца — у них там с Беговой и с 1905 года конфедерация, раньше Октябрьское Поле тоже было с ними, но потом там что то случилось, никто не знает точно, что, авария какая то, и жить там стало нельзя, и с него все разбежались, ну да это неважно. Послали они на Беговую гонца — предупредить, что что то неладное творится, и о помощи в случае чего попросить. И не успел первый гонец до Беговой добраться, дня не прошло — они еще ответ обдумывали — как прибегает второй, весь в мыле, и рассказывает, что усиленный кордон их весь погиб, ни единого выстрела не сделав. Всех перерезали. И словно во сне зарезали — вот что страшно то! А ведь они и не смогли бы заснуть после всего страха, не говоря уж о приказах и инструкциях. Тут на Беговой поняли, что если уж сейчас ничего не сделать — скоро та же петрушка и у них начнется. Снарядили ударный отряд — около сотни человек, пулеметы, гранатометы, профессионалы, ветераны… У них, конечно, заняло это времени порядком. Дня полтора. Гонцов они пока обратно отослали, с обещанием помочь. И через полтора дня отправили этот отряд на помощь. А когда отряд вошел на Полежаевскую, там уже ни одной живой души не было. И тел не было, только кровь повсюду. Вот так вот. И черт знает, кто это сделал. Я вот не верю, что люди такое вообще сделать могут.
— А с Беговой что стало? — не своим голосом спросил Артем.
— Ничего с ними не стало. Увидели, что такое дело, и взорвали туннель, который к Полежаевской вел. Там такой завал, я слышал, метров сорок засыпано, без техники не разгребешь, да и с техникой то, пожалуй, не очень, а где ее возьмешь, технику? Она уже лет пятнадцать как сгнила напрочь, техника то… Петр Андреич замолчал, глядя в огонь. Артем кашлянул негромко и признался: — Да… Надо, конечно, было стрелять… Дурака я свалял. С юга, со стороны станции, послышался крик: — Эй там, на двести пятидесятом! У вас все в порядке? Петр Андреич сложил руки рупором и прокричал в ответ: — Подойдите поближе! Дело есть!
Из туннеля, от станции, светя карманными фонарями, к ним приближались три фигуры, наверное, дозорные со сто пятидесятого метра. Подойдя к костру, они потушили фонари, и присели рядом.
— Здорово, Петр! Это ты сегодня здесь? А я думаю, — кого сегодня на двести пятидесятый поставили? — поздоровался их старший, выбивая из пачки папиросу.
— Слушай, Андрюха! У меня парень видел здесь кого то. Но выстрелить не успел… В туннель отошло. Говорит, на человека похоже не было. — На человека не похоже? А как выглядит то? — обратился тот к Артему.
— Да я и не видел… Я только спросил пароль, и оно сразу обратно бросилось, на север. Но шаги не человеческие были — легкие какие то, и очень частые — как будто у него не две ноги, а четыре…
— Или три! — подмигнул Андрей Артему, делая страшное лицо. Артем поперхнулся, вспомнив истории о трехногих людях с Филевской линии, где часть станций лежала на поверхности, и туннель шел совсем неглубоко, так что защиты от радиации не было почти никакой. Оттуда и расползалась по всему метро всякая трехногая, двухголовая и прочая дрянь. Андрей затянулся папиросой и сказал своим: — Ладно, ребята, если мы уже пришли, то почему бы здесь не посидеть? К тому же, если у них тут опять трехногие полезут — поможем. Эй, Артем! Чайник есть у вас? Петр Андреич встал сам, налил в битый и закопченный чайник воды из канистры и повесил его над огнем. Через пару минут чайник загудел, закипая, и от этого звука, такого домашнего и уютного, Артему стало теплее и спокойнее. Он оглядел сидящих вокруг костра людей — все крепкие, закаленные непростой здешней жизнью, надежные люди. Этим людям можно было верить, на них можно было положиться. Их станция всегда слыла одной из самых благополучных на всей линии, — и все благодаря тем людям, которые тут подобрались. И всех их связывали теплые, почти братские отношения.
Артему было двадцать четыре, и родился он еще там, сверху, и был он еще не такой худой и бесцветный, как все родившиеся в метро, не осмеливавшие ся никогда показываться наверх, боясь не столько радиации, сколько испепеляющих и и губительных для подземной жизни солнечных лучей. Правда, Артем и сам в сознательном возрасте бывал наверху всего раз, да и то только на мгновенье — радиационный фон там был такой, что чрезмерно любопытные изжаривались за пару часов, не успев нагуляться вдоволь и насмотреться на диковинный мир, лежаший на поверхности.
Отца своего он не помнил совсем. Мать жила с ним до пяти лет, они жили вместе, на Тимирязевской, долго там жили, несколько лет, и хорошо все у них было, жизнь текла ровно и спокойно, до того самого дня, когда Тимирязевская не пала под нашествем крыс. Крысы, огромные серые мокрые крысы, хлынули однажды безо всякого предупреждения, из одного из темных боковых туннелей. Он уходил вглубь незаметным ответвлением от главного северного туннеля, и спускался на большие глубины, чтобы затеряться в сложном переплетении сотен коридоров, в лабиринтах, полных ужаса, ледяного холода и отвратительного смрада. Этот туннель уходил в царство крыс, место, куда не решился бы ступить самый отчаянный авантюрист, и даже заблудившийся и не разбирающийся в подземных картах и дорогах скиталец, остановясь на его пороге, животным чутьем определил бы ту черную и жуткую опасность, которая исходила из него, и шарахнулся бы от зияющего провала входа, как от ворот зачумленного города.
Никто не тревожил крыс. Никто не спускался в их владения. Никто не осмеливался нарушить их границ.
И тогда они пришли сами.
Много народу погибло в тот день, когда живым потоком гигантские крысы, такие большие, каких никогда не видели ни на станции, ни в туннелях, затопили и смыли и выставленные кордоны, и станцию, погребая под собой и защитников, и население, заглушая стальной массой своих тел их предсмертные вопли, полные боли и отвращения. Пожирая все на своем пути, и мертвых, и живых людей, и своих убитых собратьев, слепо, неумолимо, движивые непостижимой человеческому разуму силой, крысы рвались вперед, все дальше и дальше.
В живых остались всего несколько человек, не женщины, не старики и не дети — никто из тех, кого обычно спасают в первую очередь, а пять здоровых мужчин, сумевших обогнать смертоносный поток. И только потому обогнавших его, что стояли они с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что случилось. Станция уже гибла, когда он увидел ее в конце перегона. Еще на входе он понял по первым крысиным ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул было назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто держит оборону станции, как его дернули сзади за руку. Он обернулся, и женщина с искаженным от страха лицом, тянувшая его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить многоголосый хор отчаяния: — Себя не жалко! Пусть он — живет! Спаси его, солдат! Пожалей!
И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке — детскую ручонку, маленькую пухлую ладонь, и схватил эту ладонь, не думая, что спасает чью то жизнь, а потому, что назвали его солдатом, и попросили — пожалеть. И, таща за собой ребенка, а потом и вовсе схватив его под мышку, рванул наперегонки с первыми крысами, наперегонки со смертью — вперед, по туннелю, туда, где ждала его дрезина с его товарищами по дозору, и уже издалека, метров за пятьдесят, крича им, чтобы заводили. Дрезина была у них моторизованная, одна на десять ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать крыс. Они все мчались вперед, и на скорости пролетели заброшенную Дмитровскую, на которой ютились несколько отшельников, еле успев крикнуть им «Бегите! Крысы!» и понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к кордонам Савеловской, с которой у них, слава Богу, было в тот момент мирное соглашение, они уже заранее сбавляли темп, чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах, приняв за налетчиков, и изо всех сил кричали дозорным: «Крысы! Крысы идут!» и готовы были продолжать бежать, через Савеловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя пропустить дозорных — вперед, пока есть куда бежать, пока серая лава не затопит все метро.Но к их счастью, оказалось на Савеловской нечто, что спасло и их, и всю Савеловскую, а может, и всю Серпуховско Тимирязевскую линию: они еще только подъезжали, взмыленные, крича дозорным о смерти, которую им удалось пока обогнать, но которая летела за ними по пятам, а те уже спешили, расчехляли какой то внушительный агрегат на своем посту. Был это огнемет объемного пламени, собранный, наверное, местными умельцами из найденных частей, полукустарный, но невероятно мощный. И как только показались передовые крысиные отряды, и все нарастая, зазвучал из мрака шорох и скрежет тысяч крысиных лап, дозорные привели огнемет в действие, и не отключали уже, пока не кончилось горючее. Ревущее оранжевое пламя заполнило туннель на десятки метров вперед, и жгло, жгло крыс не переставая, десять, пятнадцать, двадцать минут, и туннель наполнился вонью, мерзкой вонью паленого мяса и шерсти, и диким крысиным визгом… А за спиной дозорных с Савеловской, ставших героями и прославившимися на всю линию, замерла остывающая дрезина, готовая к новому прыжку, а на ней — пятеро мужчин, спасшихся со станции Тимирязевская, и еще один спасенный ими ребенок. Мальчик. Артем.
Крысы отступили. Их безмозглая воля была сломлена одним из последних изобретений человеческого военного гения. Человек всегда умел убивать лучше, чем любое другое живое существо.
Крысы схлынули и обратной волной вернулись в огромное царство, истинные размеры которого не были известны никому. И все эти лабиринты, лежавшие на неимоверной глубине, были так таинственны и странны и, казалось бы, совершенно бесполезны для работы метрополитена, для осуществления всем известных его функций, что не верилось даже, несмотря на заверения авторитетных людей, что все это были сооружено людьми, обычными метростроевцами.
Один из этих авторитетов даже был раньше, еще тогда, помощником машиниста электропоезда. Таких людей почти и не осталось, и были они в большой цене, потому что на первых порах они были единственными, кто не терялся и не поддавался страху, оказываясь вне удобной, скоростной и безопасной капсулы поезда в темных туннелях Московского Метрополитена, в этом кишечнике мегаполиса. И от того, что все на станции относились к нему с таким почтением и детей своих учили тому же, Артем наверное и запомнил его, на всю свою жизнь запомнил — изможденного худого человека, зачахшего за долгие годы работы под землей, в истертой и выцветшей форме работника метрополитена, уже давно потерявшей свой первоначальный шик, но все еще надеваемой с той гордостью, с которой отставной адмирал облачается в свой парадный мундир, и все еще внушающей благоговение простым смертным. И Артему, тогда совсем еще пацану, виделась в тщедушной фигуре помощника машиниста несказанная стать и мощь… Еще бы! Ведь работники метро были для всех остальных все равно что проводниками туземцами для научных экспедиций в дремучих джунглях. Им свято верили, на них полностью полагались, от их знаний и умений зависело полностью выживание остальных. Они зачастую возглавляли станции, когда распалась система единого управления, и метрополитен из комплексного объекта гражданской обороны, огромного противоатомного бомбоубежища, предназначенного для спасения части населения в случае ядерной атаки, превратился во множество не связанных единой властью станций, погрузился в хаос и анархию. Станции стали независимыми и самостоятельными, своеобразными карликовыми государствами, со своими идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали друг с другом, объединялись в федерации и конфедерации, сегодня становясь метрополиями воздвигаемых империй, чтобы завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы против общей угрозы, чтобы, когда эта угроза минует, с новыми силами вцепиться друг другу в глотку. Они самозабвенно грызлись за все: за жизненное пространство, за пищу — посадки белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в дневном свете, чтобы взрасти, и за свиные фермы, где бледных подземных свиней вскармливали бесцветными подземными грибами, и, конечно, за воду, — то есть, за фильтры. Варвары, которые не могли починить пришедшие в негодность фильтрационные установки на своих станциях, и умирающие от отравленной излучением воды, бросались со звериной яростью на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где исправно действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры, где взращенные заботливыми женскими руками, буравили мокрый грунт белые шляпки шампиньонов и сыто хрюкали в своих загонах свиньи. Их вел вперед, на этот бесконечный отчаянный штурм, инстинкт самосохранения и извечный революционный принцип — отнять и поделить. Защитники благополучных станций, организованные в боеспособные соединения бывшими профессиональными военными, до последней капли крови отражали нападения вандалов, переходили в контр наступления, с боем сдавали и отбивали каждый метр межстанционных туннелей. Станции копили военную мощь, чтобы отвечать на набеги карательными экспедициями, чтобы теснить своих цивилизованных соседей с жизненно важного пространства, если не удавалось достичь договоренностей мирным путем, и наконец, чтобы давать отпор всей той нечисти, что лезла изо всех дыр и туннелей. Всем тем странным, уродливым и опасным созданиям, каждое из которых вполне могло привести в отчаяние Дарвина своим явным несоответсвием всем законам эволюционного развития. Как разительно ни отличались бы от привычных человеку животных все эти твари, то ли переродившиеся из безобидных представителей городской фауны в исчадий ада под невидимыми губительными лучами, то ли всегда обитавшие в глубинах, а сейчас потревоженные человеком, они все таки тоже были продолжением жизни на земле. Искаженным, извращенным, но все же продолжением. И подчинялись они все тому же главному импульсу, которым ведомо все органическое на этой планете.
Выжить.
И чтобы выжить — размножаться.
И чтобы выжить — сражаться.
И убивать других — чтобы выжить.
Артем принял белую эмалированную кружку, в которой плескался их, собственный, станционный чай. Был это, конечно, никакой не чай, а настойка из сушеных грибов, с добавками, потому что настоящего чая всего то и оставалось — ничего, его и экономили, и пили только по большим праздникам, да и цена ему была в десятки раз выше, чем их грибной настойке. А все таки и свое варево у них на станции любили, и гордились им, и называли «чай». Чужаки, правда, с непривычки сначала отплевывались, но потом ничего, привыкали. И даже за пределами станции пошла об их чае слава — и челноки пошли к ним, сначала — рискуя собственными шкурами, поодиночке. Но чай их пошел влет по всей линии, и даже Ганза им заинтересовалась, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за их волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги — там и оружие. Там и жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали делать этот самый чай, станция и стала крепчать, потекли сюда настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и перегонов, и пришло процветание.
— Слышь, Артем! Как у Сухого дела то? — спросил Андрей, прихлебывая чай маленькими осторожными глотками и усердно дуя на него.
— У дяди Саши? Все хорошо у него. Вот, вернулся недавно из похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете, наверное.
Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артема, и был, вообще то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе двухсот пятидесятого метра, и то — командиром кордона. Вот, поставили его на стопятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло все таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к тайне. Любил он туннель и знал его хорошо, все ответвления — до пятисотого метра, и куда они ведут, наизусть знал. А на станции, среди фермеров, среди работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, еще хуже, пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что это — единственное достойное мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. Женщины тянулись к его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того, кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним не шли. Почему?
И вот, разгорячившись от чая, сняв свой старый черный берет и вытирая рукавом мокрые от пара усы, он принялся жадно допрашивать Артема о новостях и сплетнях, принесенных из последней экспедиции на юг Артемовым отчимом, тем самым человеком, который девятнадцать лет назад вырвал Артема у крыс на Тимирязевской, да так и не мог бросить мальчишку, и воспитал его.
— Я то, может быть, и слышал кое что, но ты все равно расскажи, Артем, жалко тебе, что ли? — настаивал Андрей, зная, что парень хочет рассказать, ему и самому интересно вспомнить еще раз и пересказать все отчимовы истории, ведь все слушать будут с открытым ртом.
— Ну, куда они ходили, вы, наверное, знаете, — начал Артем.
— Знаю, что на юг куда то… Они же там шибко засекреченные, ходоки ваши! — усмехнулся Андрей.
— Специальные задания администрации, сам понимаешь! — подмигнул он одному из своих людей.
— Да ничего секретного в этом не было, — отмахнулся Артем.
— Так, цель экспедиции у них была — разведка обстановки, сбор информации… Достоверной информации, потому что чужим челнокам, которые у нас на станции языком треплют, верить нельзя — они, может, челноки, а может, и провокаторы, дезинформацию распространяют. Челнокам вообще верить нельзя, — буркнул Андрей. — Корыстные они люди. Откуда ты его знаешь, — вот сегодня он твой чай продает Ганзе, а завтра и тебя самого со всеми потрохами кому нибудь продаст. Они, может, тоже тут у нас информацию собирают. И нашим то, честно говоря, я тоже не особо доверяю.Ну, на наших — это вы зря, Андрей Аркадьич. Наши все нормальные. Я сам почти всех знаю. Люди, как люди. Деньги только любят. Жить хотят лучше, чем другие. Стремятся, — попытся вступиться за местных челноков Артем.Вот вот. И я тебе о том же. Деньги они любят. Жить хотят лучше всех. А кто их знает, чего они там делают, когда они за станцию выходят? Можешь ты мне с уверенностью сказать, что на первой же станции их агенты чьи нибудь не завербуют? Можешь или нет?
— Чьи агенты? Ну чьим агентам наши челноки сдались?
— Вот что, Артем! Молодой ты еще, молодой и многого не знаешь. Слушал бы ты старших больше. Глядишь, дольше проживешь.
— Ну должен же кто то эту работу выполнять! Не было бы челноков — и куковали мы бы тут без боеприпасов, с берданками, шмаляли бы солью в черных, и чаек свой попивали бы, — не отступал Артем, не смотря на Андрееву попытку осадить его.
— Ладно, ладно, экономист нашелся… Ты поостынь. Рассказывай лучше, чего там Сухой видел.
— У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской?
— На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да что Алексеевская? Так, хутор ведь… Говорят, — понизил Артем голос ввиду секретности информации, — говорят, присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против. Там у них давление с юга растет. Настроения пасмурные, все шепчутся о какой то угрозе, все чего то боятся, а чего боятся — никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая то растет, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то ли еще чего то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И Рижская, и Алексеевская.
— А чего конкретно хотят? Чего предлагают? — интересовался Андрей.
— Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях — постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место — под грибы… Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет.
— А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда черные нас штурмовали, где они были? — ворчал Андрей.
— Ты, Андрей, не сглазь, смотри! — вмешался Петр Андреич.
— Нет черных пока что — и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что то у них там свое, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более — объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо.
— И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! — иронизировал Андрей, загибая пальцы.
— Вам не интересно слушать, да? — обиженно спросил Артем.
— Нет, ты продолжай, Артем, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема.
— Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет.

 Отправлено: 22.06.11 12:13. Заголовок: А потом — референдум..

А потом — референдум.
— Как же, как же. Референдум. Народ скажет да — значит да. Народ скажет нет — значит, народ плохо подумал. Пусть народ подумает еще раз, — все язвил Андрей.
— Ну, Артем, а что за Рижской творится? — стараясь не обращать на того внимания, выспрашивал Петр Андреич.
— Дальше у нас что идет? Проспект Мира. Ну, проспект Мира — понятно. Это у нас границы Ганзы. У Ганзы, отчим говорит, с красными все так же, мир. О войне никто и не вспоминает уже, — рассказывал Артем.
Ганзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит, и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было «Содружество Станций Кольцевой Линии», но в народе они звались Ганзой — кто то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской — и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии.
«А дело тут вот в чем, — рассказывал Артему его отчим, — Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту — сразу на нее внимание обращаешь. Во первых, прямая, как стрела. Во вторых, ярко красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже — Красносельская, Красные Ворота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из за таких названий, то ли по какой то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом — соседняя, потом — соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен пролетариат, — все стекались на революционные станции. Сколотили комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием — Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал все дальше и дальше во вражий стан. В основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка — Дзержинской, Охотный Ряд — Площадью Свердлова. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что нибудь идеологически более ясное: Спортивную — в Коммунистическую, Сокольники — в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой все началось — в Знамя Революции. И вот эта линия, когда то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией.
Но дальше у них не пошло.
К тому времени, как Красная Линия уже окончательно оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других веток, чаша терпения переполнилась. И сколько ни обещали агитаторы и пропагандисты из Интерстанционала электрификацию всего метрополитена, утверждая, что в совокупности с советской властью это и даст коммунизм (вряд ли ленинский лозунг, бессовестно ими эксплуатируемый, был когда либо более актуален), люди за пределами линии не соблазнялись на обещания, а интерстанционных краснобаев отлавливали и выдворяли — обратно, в Советское государство.
И тогда красное руководство определило, что пора действовать решительней. Что, если оставшаяся часть метро не занимается сама по себе веселым революционным огнем, ее можно и поджечь. Соседние станции, обеспокоенные усилившейся коммунистической пропагандой и подрывной деятельностью, тоже пришли к похожему выводу. Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык.
И грянул гром.
Коалиция антикоммунистических станций, ведомая Ганзой, разрубленной пополам Красной Линией и жаждущей замкнуть кольцо, приняла вызов. Красные, конечно, не рассчитывали на организованное сопротивление, и переоценили собственные силы. Легкая победа, которой они ждали, не была видна даже на горизонте.
Война была долгой, кровопролитной и изрядно потрепала и без того немногочисленное население метро. Шла она без малого полтора года, и состояла большей частью из позиционных боев, но с непременными партизанскими вылазками и диверсиями, с завалами туннелей, с расстрелами пленных, с несколькими случаями зверств и с той и с другой стороны. Это была настоящая война, с войсковыми операциями, окружениями и прорывами окружений, со своими подвигами, со своими полководцами, со своими героями и своими предателями. Но главной ее особенностью было то, что ни одна из воюющих сторон так и не смогла сдвинуть линию фронта на сколько нибудь значительное расстояние. Иногда, казалось, одним удавалось добиться перевеса, занять какую нибудь смежную станцию, но противник напрягался, мобилизовал дополнительные силы — и чаша весов склонялась в обратную сторону.
А война истощала ресурсы. Война отнимала лучших людей. Война изнуряла. И оставшиеся в живых устали от нее. Революционное руководство незаметно сменило ее цели на весьма более скромные. Если вначале главной задачей революционной войны было распространение социалистической власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых — станцию Площадь Революции. Во первых, из за ее названия, во вторых, из за того, что она была ближе, чем любая другая станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого все еще были увенчаны рубиновыми звездами, если верить немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени, которая необходима была для безумного поступка — выбраться наверх, и посмотреть — как там Кремль. Ну и, конечно, там, на поверхности, рядом с Кремлем, и в самом центре Красной площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его там не было — не знал никто. Даже если оно и не было своевременно захоронено, оно должно было давным давно разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и стал чем то самоценным, символом преемственности власти. Именно с него принимали парады великие вожди прошлого. Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из служебных ее помещений, шли потайные ходы — в секретные лаборатории при Мавзолее, а оттуда — и к самому гробу.
За красными оставалась станция Площадь Свердлова, бывший Охотный Ряд, укрепленная и ставшая для них плацдармом, с которого и совершались броски и атаки на Площадь Революции.
Не один крестовый поход был благославлен революционным руководством, чтобы освободить эту станцию и гробницу. Но защитники ее тоже понимали, какое она имеет значение для красных, и стояли до последнего. Площадь Революции превратилась в неприступную крепость. Самые жестокие, самые кровавые бои шли именно на подступах к этой станции. Больше всего народу полегло там. Были там и свои александры матросовы, открытой грудью шедшие на пулеметы, и герои, обвязывавшиеся гранатами, чтобы взорвать себя вместе со вражеской огневой точкой, и использование — против людей! — запрещенных огнеметов… И все тщетно. Отбивали на день, но не успевали закрепиться и погибали, и отступали на следующий, когда коалиция переходила в контр наступление.
Все то же, с точностью до наоборот, творилось на Библиотеке им. Ленина. Там держали оборону красные, а коалиционные силы неоднократно пытались их оттуда выбить. Станция имела для коалиции огромное стратегическое значение, потому что в случае успешного штурма позволила бы разбить Красную Линию на два участка, и потому еще, что давала переход на три других линии сразу, и все три — такие, с которыми Красная Линия больше нигде не пересекалась. Только там. То есть, была она таким лимфоузлом, который, будучи поражен красной чумой, открыл бы ей доступ к жизненно важным органам. И чтобы это предотвратить, Библиотеку им. Ленина надо было занять, и занять любой ценой.
Но насколько безуспешными были попытки красных завладеть Площадью Революции, настолько бесплодны были и усилия коалиции выдавить тех с Библиотеки.
А народ, тем временем, уставал все больше и больше. И уже началось дезертирство, и все чаще были случаи братания, когда и по ту, и по другую сторону солдаты бросали оружие и шли обниматься, но в отличие от Первой Мировой, красным это на пользу не шло. Революционный запал потихоньку сходил на нет, и коммунистический энтузиазм угасал. Не лучше дела шли и у коалиции — недовольные, что им приходится постоянно дрожать за свою жизнь, люди снимались и уходили семьями с центральных станций — на окраины. Пустела и слабела Ганза. Война больно ударила по торговле, челноки искали обходные тропы, важные торговые пути опустевали и глохли…
И политикам, которых меньше и меньше поддерживали солдаты, пришлось срочно искать возможность закончить войну, по возможности сохранив лицо, пока их же оружие не повернулось против них. И тогда, в обстановке строжайшей секретности и на обязательной в таких случаях нейтральной станции, встретились лидеры враждующих сторон: товарищ Москвин — с советской стороны, и со стороны коалиции — председатель Содружества Станций Кольцевой Линии Логинов вместе с Твалтвадзе, президентом Арбатской Конфедерации, включавшей в себя все станции Арбатско Покровской линии на участке между Киевской и многострадальной Площадью Революции.
Мирный договор подписали быстро и как то очень легко. Стороны обменивались правами на станции. Красная Линия получала в полное свое распоряжение полуразрушенную Площадь Революции, но уступала Арбатской Конфедерации Библиотеку им. Ленина. И для тех, и для других этот шаг был нелегок. Конфедерация теряла одного члена и, вместе с ним, владения к северо востоку. Красная Линия становилась пунктирной, поскольку прямо посередине ее теперь появлялась станция, ей не подчиняющаяся, и разрубала ее пополам. И не смотря на то, что обе стороны гарантировали друг другу право на свободный транзитный проезд по бывшим территориям, такой расклад не мог не беспокоить красных… Но то, что предлагала коалиция, было слишком заманчиво. И Красная Линия не устояла. Больше всех от мирного соглашения выигрывала, конечно, Ганза, которая теперь могла беспрепятственно замкнуть кольцо, сломав последние препоны на пути к процветанию. Договорились и о соблюдении статуса кво, и о запрете на ведение агитационной и подрывной деятельности на территории бывшего противника. Все остались довольны. И теперь, когда и пушки и политики замолчали, настала очередь пропагандистов, которые должны были объяснить массам, что именно их сторона добилась выдающихся дипломатических успехов, и, в сущности, выиграла войну. Прошли годы с того памятного дня, когда сторонами был подписан мирный договор. Статус кво соблюдался обеими сторонами: Ганза усмотрела в Красной Линии выгодного экономического партнера, а та оставила свои агрессивные намерения: товарищ Москвин, генсек Коммунистической Партии Московского Метрополитена имени В.И. Ленина, диалектически доказал возможность построения коммунизма на одной отдельно взятой линии и принял историческое решение о начале оного строительства. Старая вражда была забыта»
Этот его рассказ Артем запомнил крепко, как старался запоминать все, что отчим говорил ему.
— Хорошо, что у них резня кончилась… — произнес Петр Андреич.
— Полтора года ведь за Кольцо ступить было нельзя — везде оцепление, документы проверяют по сто раз. У меня там дела были в то время — и кроме как через Ганзу, никак было не пройти. И пошел через Ганзу. И прямо на Проспекте Мира меня и остановили. Чуть к стенке не поставили.
— Да ну? А ты ведь не рассказывал этого, Петр… Как это с тобой вышло? — заинтересовался Андрей.
Артем слегка поник, видя, что переходящеее знамя рассказчика беспардонно вырвано из его рук. Но история обещала быть интересной, и он не стал встревать.
— Как как… Очень просто. За красного шпиона меня приняли. Выхожу я, значит, из туннеля на Проспекте Мира, на нашей линии. А наш Проспект Мира тоже под Ганзой. Аннексия, так сказать. Ну там еще не очень строго — там у них же ярмарка, торговая зона. Ну, вы знаете, — у Ганзы везде так: те станции, которые на самом Кольце находятся, — это вроде их дом, в переходах с кольцевых станций на радиальные у них граница, — таможни, паспортный контроль…
— Да знаем мы все это, чего ты нам лекции читаешь… Ты рассказывай лучше, что с тобой произошло там! — перебил его Андрей.
— Паспортный контроль! — повторил Петр Андреич, сурово сводя брови. Теперь он был должен досказать из принципа. — А на радиальных станциях у них ярмарки, базары… Туда чужакам можно. А через границу их — ну никак.
— Да что ты будешь делать! — возмутился Андрей.
— Что с тобой случилось то, ты можешь мне сразу сказать, или нет? Чего ты тянешь?
— Ты не перебивай меня. Ты хочешь слушать — слушай. А не хочешь — сиди вот, чай пей. Развоевался тут!
— Ладно, ладно… Молчу я. Молчу. Нем, как лосось дальневосточный, консервированный, — примирительно сказал Андрей. — Продолжай.
— Ну вот… Я на Проспекте Мира вылез, было у меня чая с собой полкило… Патроны мне нужны были, к автомату. Думал сменять. А там у них — военное положение. Боеприпасы не меняют. Я одного челнока спрашиваю, другого — все отнекиваются, и бочком бочком — в сторону от меня отходят. Один только шепнул мне: «Какие тебе патроны, олух… Сваливай отсюда, и поскорее, на тебя, наверное, настучали уже. Это тебе будет мой дружеский совет». Сказал я ему спасибо и двинул потихоньку обратно в туннель, и на самом выходе останавливает меня патруль, и со станции — свистки, и еще один наряд бежит. Документы, говорят. Я им — паспорт свой, с нашим станционным штампом. Рассматривают они его так внимательно и спрашивают: «А пропуск ваш где?». Я им — так удивленно — «Какой такой пропуск?». Выясняется, что чтобы на станцию попасть — пропуск обязательно получить, при выходе из туннеля столик такой стоит, и там у них канцелярия. Проверяют личность, цели, и выдают в случае необходимости пропуска. Развели, крысы, бюрократию… Как я мимо этого стола прошел — не знаю… Почему меня не остановили эти обормоты? А я теперь — патрулю это объясняй. Стоит такой стриженый жлоб в камуфляже, и говорит: проскользнул! Прокрался! Прополз! Просочился! Листает мой паспорт дальше — и видит у меня там штампик Сокольников. Жил я там раньше, на Сокольниках… Видит он этот штамп и у него прямо глаза кровью наливаются. Просто как у быка на красную тряпку. Сдергивает он с плеча автомат и ревет: руки за голову, падла! Сразу видно выучку. Хватает меня за шиворот и так, волоком, через всю станцию — на пропускной пункт, в переходе, к старшему. И приговаривает: подожди, мол, сейчас мне только разрешение получить от начальства — и к стенке тебя, лазутчика. Мне аж плохо стало. Оправдаться пытаюсь, говорю: «Какой я лазутчик? Коммерсант я! Чай вот привез, с ВДНХ.» А он мне отвечает, что, мол, он мне этого чая полную пасть напихает и стволом утрамбует еще, чтобы больше вошло. Вижу, что неубедительно у меня выходит, и что если сейчас начальство его даст добро, отведут меня на двухсотый метр, поставят лицом к трубам и наделают во мне лишних дырок, по законам военного времени. Нехорошо как получается, думаю… Подходим к пропускному пункту, и жлоб мой идет советоваться, куда ему лучше стрелять. Смотрю я на его начальника, и прямо камень с сердца — Пашка Федотов, одноклассник мой, мы с ним еще после школы сколько дружили, а потом вот потеряли друг друга…
— Твою мать! Напугал как! А я то уже думал что все, убили тебя…— ехидно вставил Андрей и все люди, сбившиеся у костра на двухсот пятидесятом метре, дружно загоготали.
Даже сам Петр Андреич, сначала сердито взглянув на Андрея, а потом не выдержав, засмеялся. Смех раскатился по туннелю, рождая где то в его глубинах искаженное эхо, непохожее ни на что жутковатое уханье… И прислушиваясь к нему, все понемногу затихли.
И тут из глубины туннеля, с севера, довольно отчетливо послышалось те самые подозрительные звуки — шорохи, и легкие дробные шаги.
Андрей, конечно, был первым, кто все это расслышал. Мгновенно замолчав и дав остальным знак молчать тоже, он поднял с земли автомат и вскочил со своего места. Медленно отведя затвор и дослав патрон, он бесшумно, прижимаясь к стене, двинулся от костра — в глубь туннеля. Артем тоже поднялся, очень любопытно посмотреть было, кого он упустил в прошлый раз, но Андрей обернулся и шикнул на него сердито, и он послушно опустился на место.
Приложив автомат прикладом к плечу, Андрей остановился на том месте, где тьма начинала сгущаться, лег плашмя, и крикнул: «Дайте света!»
Один из его людей, державший на готове мощный аккумуляторный фонарь, собранный местными умельцами из старой автомобильной фары, включил его, и луч света, яркий до белизны, вспорол темноту. Выхваченный из мрака, появился на секунду в их поле зрения неясный силуэт — что то совсем небольшое, нестрашное вроде, которое тут же стремглав бросилось назад, на север. Артем, не выдержав, заорал что было сил: «Да стреляй же! Уйдет ведь!»
Но Андрей отчего то не стрелял. Петр Андреич поднялся тоже, держа автомат наготове и крикнул: «Андрюха! Ты живой там?» Сидящие у костра обеспокоенно зашептались, и послышалось лязганье затворов. Но тут он наконец показался в свете фонаря, вставая с земли, отряхивая свою куртку и смеясь.
— Да живой я, живой! — выдавил он сквозь смех.
— Что тут смешного то? — настороженно спросил Петр Андреич.
— Три ноги! И две головы! Мутанты! Черные лезут! Всех вырежут! Стреляй, а то уйдет! Шуму то сколько понаделали! Это надо же, а! — продолжал смеяться Андрей.
— Что же ты стрелять не стал? Ладно, еще парень мой — он молодой, не сообразил… А ты как проворонил? Ты ведь не мальчик… Знаешь, что с Полежаевской случилось? — спроил сердито Петр Андреич, когда Андрей вернулся к костру.
— Да слышал я про вашу Полежаевскую уже раз десять! — отмахнулся Андрей.
— Собака это была! Щенок даже, а не собака… Она тут у вас уже второй раз к огню подбирается, к теплу и к свету. А вы ее чуть было не пришибли, и теперь еще меня спрашиваете — почему это я с ней церемонюсь? Живодеры!
— Откуда же мне знать, что это собака? — обиделся Артем.
— Она тут такие звуки издавала… И потом, тут, говорят, неделю назад крысу со свинью размером видели…— его передернуло.
— Пол обоймы в нее выпустили, а она — хоть бы хны…
— А ты и верь всем сказкам. Вот погоди… Сейчас я тебе твою крысу принесу! — сказал Андрей, перекинул автомат через плечо, отошел от костра и растворился во тьме.
Через минуту из темноты послышался его тонкий свист. А потом и голос его раздался тихо, ласковый и зовущий: «Ну иди сюда… Иди сюда, маленький, не бойся!» Он уговаривал кого то довольно долго, минут десять, и подзывая, и свистя, и вот, наконец, его фигура снова замаячила в полумраке. Он вернулся к костру, присел и, торжествующе улыбаясь, распахнул куртку. Оттуда вывалился на землю щенок, дрожащий, жалкий, мокрый, невыносимо грязный, со свалявшейся шерстью непонятного и неразличимого цвета, с черными глазами, наполненных ужасом и прижатыми маленькими ушами. Очутившись на земле, он немедленно попытался удрать, но был схвачен за шкирку твердой Андреевой рукой и водворен на место., Гладя его по голове, Андрей снял с себя куртку и накрыл его.
— Пусть цуцик погреется. Что то он совсем замерзший… — объяснил он.
— Да брось ты, Андрюха, он ведь блохастый наверняка! — пытался урезонить его Петр Андреич. — А может, и глисты у него есть… И вообще — подцепишь заразу какую нибудь, занесешь на станцию…
— Да ладно тебе, Андреич! Кончай нудить. Вот, посмотри на него! — и, отвернув полог куртки, он продемонстрировал Петру Андреичу довольно симпатичную мордочку щенка, все еще дрожавшего, то ли от страха, то ли никак не могшего согреться.
— В глаза ему смотри, Андреич! Эти глаза не могут врать!
Петр Андреич скептически посмотрел на щенка. Глаза его были хоть и напуганными, но несомненно честными. И Петр Андреич оттаял.
— Ладно… Натуралист юный… Подожди, я ему что нибудь пожевать поищу, — пробурчал он и запустил руку в свой рюкзак.
— Ищи ищи. Может, из него еще что нибудь полезное вырастет. Немецкая овчарка, например, — объявил Андрей и придвинул куртку со щенком поближе к огню.
— А откуда здесь щенку взяться? У нас с той стороны людей нету… Черные только… Черные разве собак держат? — подозрительно глядя на задремавшего в тепле щенка, спросил один из Андреевых людей, заморенный худой мужчина со всклокоченными черными волосами, до тех пор молчаливо слушавший других.
— Ты, Кирилл, прав, конечно, — серьезно ответил Андрей. — Черные животных вообще не держат, насколько я знаю.
— А как же они живут? Едят они там что? — глухо спросил второй пришедший с ними, с легким электрическим потрескиванием скребя ногтями свою небритую челюсть.
Это был высокий, плечистый и плотный дядя с выбритой наголо головой и густыми бровями, одетый в длинный и хорошо пошитый кожаный плащ, большая редкость в эти дни, и имел внешность видавшего виды человека.
— Едят что? Говорят, дрянь всякую едят. Падаль едят. Крыс едят. Людей едят. Непривередливые они, знаешь… — кривя лицом от отвращения, ответил Андрей.
— Каннибалы? — спросил бритый без тени удивления в голосе, и чувствовалось, что ему и с людоедством приходилось раньше сталкиваться.
— Каннибалы… Нелюди они. Нежить. Черт их знает, что они вообще такое. Хорошо, у них оружия нет, и мы отбиваемся. Пока что. Петр! Помнишь, полгода назад удалось нашим одного живым в плен взять?
— Помню… Две недели просидел у нас в карцере, воды нашей не пил, к еде не притрагивался, да так и сдох, — отозвался Петр Андреич. — Не допрашивали? — спросил бритый.
— Он ни слова по нашему не понимал. С ним русским языком говорят, а он молчит. И вообще все это время молчал. Как в рот воды набрал. Его и били — он молчал. И жрать давали — он молчал. Рычал только иногда. И выл еще перед смертью так, что вся станция проснулась.
— Так собака то откуда здесь взялась? — напомнил всклокоченный Кирилл. — А шут ее знает, откуда она здесь… Может, от них сбежала. Может, они и ее сожрать хотели. Здесь ведь всего то пару километров. Могла же собака пробежать пару километров. А может, это чья нибудь. Шел кто то с севера, шел, и на черных напоролся. А собачонка успела вовремя сделать ноги. Да неважно, откуда она тут. Ты сам на нее посмотри — похожа она на чудовище? На мутанта? Так, цуцик и цуцик, ничего особенного. И к людям тянется. Головой подумай — приучена, значит. С чего ей тут у костра третий час околачиваться?
Кирилл замолчал, обдумывая аргументы. Петр Андреич долил чайник из канистры и спросил:
— Чай еще будет кто нибудь? Давайте по последней, нам сменяться уже скоро.
— Чай — это дело. Давай, — сказал Андрей, и послышались еще голоса в одобрение предложения.
… Чайник закипел. Петр Андреич налил желающим еще по одной, и попросил: — Вы это… Не надо о черных. В прошлый раз вот так сидели, говорили о них — и они приползли. И ребята мне рассказывали — у них так же выходило. Это, конечно, может, и совпадения, я не суеверный, но вдруг — нет? Вдруг они чувствуют? Уже почти смена наша кончилась, зачем нам эта дрянь под самый конец?
— Да уж… Не стоит, наверное… — поддержал его Артем.
— Да ладно, парень, не дрейфь! Прорвемся! — попытался подбодрить Артема Андрей, но вышло не очень убедительно.
От одной мысли о черных по телу шла неприятная дрожь даже у Андрея, хотя он это и не выдавал. Людей он не боялся никаких, ни бандитов, не анархистов головорезов, ни бойцов Красной Армии… А вот нежить всякая отвращала его, и не то что бы он ее боялся, но думать о ней спокойно, как думал он о любой опасности, связанной с людьми, не мог.
И все умолкли. Тишина обволокла людей, сгрудившихся у костра. Тяжелая, давящая тишина, и только чуть слышно было, как потрескивают доски в костре. Да издалека, с севера, из туннеля долетали иногда глухие утробные урчания — как будто Московский Метрополитен и впрямь был не метрополитен, а гигантский кишечник неизвестного чудовища… И от этих звуков становилось совсем жутко.

 Отправлено: 22.06.11 12:14. Заголовок: Глава 2

Глава 2

Артему в голову опять полезла всякая дрянь. Черные… Проклятые нелюди, которые, правда, в Артемовы дежурства попадались только один раз, но напугался он тогда здорово, да и как не напугаться… Вот сидишь ты в дозоре… Греешься у костра. И вдруг слышишь — из туннеля, откуда то из глубины, раздается мерный глухой стук — сначала в отдалении, тихо, а потом все ближе и громче… И вдруг рвет слух страшный, кладбищенский вой, совсем уже невдалеке… Переполох! Все вскакивают, мешки с песком, ящики, на которых сидели — наваливают в заграждение, наскоро, чтобы было где укрыться, и старший изо всех сил кричит, не жалея связок: «Тревога!», со станции спешит на подмогу резерв, на стопятидесятом метре расчехляют пулемет, а здесь, где придется принять на себя основной натиск, люди уже бросаются наземь, за мешки, наводят на жерло туннеля автоматы, целятся, и, наконец, подождав, пока упыри подойдут совсем близко, зажигают прожектор — и странные, бредовые черные силуэты становятся видны в его луче. Нагие, с черной лоснящейся кожей, с огромными глазами и провалами ртов… Мерно шагающие вперед, на укрепления, на людей, на смерть, в полный рост, не сгибаясь, все ближе и ближе… Три… Пять… Восемь тварей… И самый ближний вдруг задирает голову и испускает прежний заупокойный вой… Дрожь по коже, и хочется вскочить и бежать, бросить автомат, бросить товарищей, да все к чертям бросить и бежать… Направляют прожектор в их морды, чтобы ярким светом хлестнуть их по глазам, и видно, что они даже не жмурятся, не прикрываются руками, а широко открытыми глазами смотрят на прожектор и все размеренно идут вперед, вперед… И тут, наконец, подбегают со стопятидесятого, с пулеметом, залегают рядом, летят команды… Все готово… Гремит долгожданное «Огонь!» Разом начинают стучать несколько автоматов, и громыхает пулемет… Но черные не останавливаются, не пригибаются, они в полный рост, не сбиваясь с шага, также мерно и спокойно идут вперед… В свете прожектора видно, как пули терзают лоснящиеся тела, как толкают их назад, они падают, но тут же поднимаются, выпрямляются — и вперед… И снова, хрипло на этот раз, потому что горло уже пробито, раздается жуткий вой. И пройдет еще несколько минут, пока стальной шквал угомонит наконец это нечеловеческое бессмысленное упорство. И потом еще, когда все упыри уже будут валяться, бездыханные ( да и дышат ли они?), недвижимые, разодранные на клочки, издалека, с пяти метров будут еще их достреливать контрольными в голову. И даже когда все уже будет кончено, когда трупы их уже скинут в шахту, все будет стоять перед глазами та самая жуткая картина, — как впиваются в черные тела пули, и жжет широко открытые глаза прожектор, но они все также мерно идут вперед…
Артема передернуло при этой мысли. Да уж, лучше про них не болтать, подумал он. Так, на всякий случай.

— Эй, Андреич! Собирайтесь! Мы идем уже! — закричали им с юга, из темноты.
— Ваша смена кончилась!
Люди у костра зашевелились, сбрасывая оцепенение, вставая, потягиваясь, подбирая рюкзаки и оружие, причем Андрей захватил с собой и подобранного щенка. Петр Андреич и Артем возвращались на станцию, а Андрей со своими людьми, — к себе на стопятидесятый, ждать, пока и их сменят.
Подошли сменщики, обменялись рукопожатиями, выяснили, не было ли чего странного, особенного, пожелали отдохнуть как следует и уселись поближе к огню, продолжая свой разговор, начатый раньше.
Когда все двинулись по туннелю на юг, к станции, Петр Андреич горячо о чем то заговорил с Андреем, видно, вернувшись к одному из их вечных споров, а давешний бритый здоровяк, расспрашивавший про рацион черных, поотстал от них, поравнявшись с Артемом и пристроился так, чтобы идти с ним в ногу.
— Так ты что же, Сухого знаешь? — спросил он Артема глухим своим низким голосом, не глядя ему в глаза.
— Дядю Сашу? Ну да! Он мой отчим. Я и живу с ним вместе, — ответил честно Артем.
— Надо же… Отчим… Ничего не знаю такого… — пробормотал бритый.
— А вас вообще как зовут? — решился Артем, определив, что если человек расспрашивает про родственников, то это вполне дает и ему право задать ему такой вопрос.
— Меня? Зовут? — удивленно переспросил бритый.
— А тебе зачем?
— Ну я передам дяде Саше… Сухому, что вы про него спрашивали.
— Ах, вот для чего… передавай, что Хантер…Хантер спрашивал. Охотник. Привет передавал. — Хантер? Это ведь не имя. Это что, фамилия ваша? Или прозвище? — допытывался Артем.
— Фамилия? Хм… — Хантер усмехнулся.
— А что? Вполне… Нет, парень, это не фамилия. Это, как тебе сказать… Профессия. А твое имя как? — Артем.
— Вот и хорошо. Будем знакомы. Мы наше знакомство, наверное, еще продолжим. И довольно скоро. Будь здоров! — и, подмигнув Артему на прощаниe, остался на стопятидесятом метре, вместе с Андреем.
Оставалось уже немного, издалека уже слышался оживленный шум станции. Петр Андреич, шедший с Артемом, вдруг спросил у него озабоченно: — Слушай, Артем, а что это за мужик вообще? Чего он там тебе говорил?
— Странный какой то мужик! Про дядю Сашу он спрашивал. Знакомый его, что ли? А вы не знаете его?
— Да вроде и не знаю… Он только на пару дней к нам на станцию, по каким то делам, вроде бы Андрей его знает, ну вот он и напросился с ним в дозор. Черт знает, зачем ему в дозор идти… Какая то у него физиономия знакомая…
— Да. Такую физиономию забыть нелегко, наверное, — предположил Артем.
— Вот вот. Где же я его видел? Как его зовут, не знаешь? — поинтересовался Петр Андреич.
— Хантер. Так и сказал — Хантер. Пойди пойми, что это такое.
— Хантер? Нерусская какая то фамилия… — нахмурился Петр Андреич.

Вдали уже показалось красное зарево — на ВДНХ, как и на большинстве станций, обычное освещение не действовало, и вот уже третий десяток лет люди жили в багровом аварийном свете. Только в «личных аппартаментах» — в палатках, комнатах, — изредка светились обычные электролампочки. А настоящий, яркий свет от ртутных ламп озарял лишь несколько самых богатых станций метро. О них складывались легенды, и провинциалы с крайних, забытых богом полустанков, бывало, годами лелеяли мечту добраться и посмотреть на это чудо.
На выходе из туннеля они сдали в караулку оружие, расписались, и Петр Андреич, пожимая Артему на прощание руку, сказал:
— Ну, Артем, давай ка ты на боковую! Я сам еле на ногах, а ты, наверное, вообще стоя спишь. И Сухому — пламенный привет. Пусть в гости заходит.
Артем попрощался и, чувствуя, как навалилась вдруг усталость, побрел к себе — «на квартиру».
На ВДНХ жило человек двести. Большая часть — в палатках на платформе. Палатки были армейские, уже старые, потрепанные, но сработанные качественно, да и потом ни ветра, ни дождя им знавать тут, под землей, не приходилось, и ремонтировали их часто, так что жить в них можно было вполне — тепло они не пропускали, свет тоже, даже звук задерживали, а что еще надо от жилья?
Палатки жались к стенам, и стояли по обе стороны от них — и со стороны путей, и со стороны перрона. Сам перрон был превращен в некое подобие улицы — посередине был оставлен довольно широкий проход, а по бокам шли «дома» — палатки. Некоторые из них, большие, для крупных семейств, занимали пространство в арках. Но обязательно несколько арок было свободно для прохода — с обоих краев платформы и в центре.
Из двух туннелей, уходящих на север, один был оставлен, как отходной путь на крайний случай, и как раз в нем то Артем и нес дежурство. Второй же был завален где то на сотом метре, и этот стометровый аппендикс был отведен под грибные плантации. Пути там были разобраны, грунт разрыхлен и удобрен — свозили туда отходы из выгребных ям, и белели повсюду аккуратными рядами грибные шляпки. Также был обвален и один из двух южных туннелей, на трехсотом метре, и там, в конце, подальше от человеческого жилья, были загоны для свиней.
Артемов дом был на Главной улице — там, в одной из небольших палаток, он жил вместе с отчимом. Отчим его был очень важным человеком, связанным с администрацией — отвечал за связи с другими станциями, так что больше никого к ним в палатку не селили, была она у них персональная, по высшему разряду. Довольно часто отчим исчезал на две три недели, и никогда с собой Артема не брал, отговариваясь тем, что слишком опасными делами приходится заниматься, и что не хочет он Артема подвергать риску. Возвращался он из своих походов похудавшим, заросшим, иногда — раненым, и всегда первый вечер сидел с Артемом и рассказывал ему такие вещи, в которые трудно было поверить даже привычному к невероятным историям обитателю этого гротескного мира.
Артема, конечно, тянуло путешествовать, но в метро просто так слоняться было слишком опасно — патрули независимых станций были очень подозрительны, с оружием не пропускали, а без оружия уйти в туннели — верная смерть. Так что с тех пор, как пришли они с отчимом с Савеловской, в дальние походы ходить не приходилось. Артем ходил иногда по делам на Алексеевскую, не один конечно ходил, с группами, доходили они даже до Рижской… И еще было за ним одно путешествие, о котором он и рассказать то никому не мог, хотя так хотелось…

Было это давным давно, когда на Ботаническом Саду еще не было никаких черных, а была это просто заброшенная темная станция, и патрули с ВДНХ стояли намного севернее, а Артем сам был еще совсем пацаном, он с приятелями рискнул: с фонарями и украденной у чьих то родителей двустволкой они пробрались в пересменок через крайний кордон и долго ползали по Ботаническому Саду. И жутко было, и интересно — и было видно, что и там когда то жили люди: повсюду в свете фонариков виднелись остатки человеческого жилья — угли, полусожженные книги, сломанные игрушки, разорванная одежда… Шмыгали крысы, и временами из северного туннеля раздавались странные урчащие звуки… И кто то из Артемовых друзей, Артем уже не помнил, кто именно, но, наверное, Женька, самый живой и любопытный из них троих, предложил: а что если попробовать убрать заграждение и пробраться наверх, по эскалатору… просто посмотреть, как там. Что там…
Артем сразу сказал тогда, что он — против. Слишком свежи в его памяти были недавние отчимовы рассказы о людях, побывавших на поверхности — и как они после этого долго болеют, и какие ужасы иногда приходится видеть там, сверху. Но его тут же начали убеждать, что это — редкий шанс, когда еще удастся вот так, без взрослых, попасть на настоящую заброшенную станцию — а тут еще и можно подняться наверх, и посмотреть, своими глазами посмотреть, как это — когда ничего нету над головой… И, отчаявшись убедить его по хорошему, объявили, что если он такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждет, пока они вернутся. Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей показалось Артему совсем невыносимым и он, скрипя зубами, согласился.
На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение, отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом подалась в сторону, и они перед их взором предстал на удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы назад — навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем то бурым, еле заметно шевелящимся… Нелегко им было заставить себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз — и они перелезали провал, цепляясь за остовы светильников… Путь наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться, они воображали себя настоящими сталкерами.
Сталкерами…
Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в России прижилось. Называли так и людей, которых бедность толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и сдавать латунные гильзы приемщикам цветных металлов, и чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли кого еще… Но было у всех этих значений что то общее — всегда это была крайне опасная профессия, всегда — столкновение с неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим, необъяснимым… Кто знает, что происходило на покинутых полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала чудовищные всходы… Никто не знает, что могло поселиться в канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за собой люки, чтобы навсегда уйти из мрачных, тесных и зловонных коридоров…
В метро сталкерами назывались те редкие смельчаки, которые отваживались показаться на поверхность — в защитных костюмах, противогазах с затемненными стеклами, вооруженные до зубов, эти люди поднимались туда за необходимыми всем предметами — боеприпасами, аппаратурой, запчастями, топливом… Людей, которые отважились бы на это, были сотни. Тех, кто при этом умел вернуться назад живым — всего единицы, и были такие люди на вес золота, и ценились еще больше, чем бывшие работники метрополитена. Самые разнообразные опасности ожидали там, сверху, дерзнувших подняться — от радиации до жутких, искореженных ей созданий. Там, наверху, тоже была жизнь, но это уже не была жизнь в привычном человеческом понимании.
Каждый сталкер — это человек легенда, полубог, на которого восторженно смотрели и дети и взрослые. Когда дети рождаются в мире, в котором некуда и незачем больше плыть и лететь, и слова «летчик» и «моряк» обрастают паутиной и постепенно теряют свой смысл, эти дети хотят стать сталкерами. Уходить, облаченными в сверкающие доспехи, провожаемыми сотнями полных обожания и благоговения взглядов, наверх, к богам, сражаться с чудовищами, и возвращаясь сюда, под землю, нести людям топливо, боеприпасы — свет и огонь. Нести жизнь.
Сталкером хотел стать и Артем, и друг его Женька, и Виталик Заноза. И заставляя себя ползти вверх по устрашающе скрипящему эскалатору с обваливающимися ступенями, они представляли себя в защитных костюмах, с радиометрами, с здоровенными ручными пулеметами наперевес — как и положено настоящему сталкеру. Но не было у них ни радиометров, ни защиты, а вместо грозных армейских пулеметов — древняя двустволка, которая, может, и не стреляла вовсе…
Довольно скоро подъем закончился, они были почти на поверхности. Была, на их удачу, ночь, иначе ослепнуть бы им неминуемо. Их глаза, привыкшие за долгие годы жизни под землей к темноте и багровому свету костров и аварийных ламп, не выдержали бы такой нагрузки. Ослепшие и беспомощные, они вряд ли вернулись бы уже домой.
…Вестибюль Ботанического Сада был полуразрушен, половина крыши обрушилась, и сквозь нее был видно было удивительно чистое, темно синее летнее небо, усеянное мириадами звезд. Но, черт возьми, что такое звездное небо для ребенка, который не способен представить себе, что может не быть потолка над головой… Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и труб, нет, он теряется в темно синей бездне, разверзшейся вдруг над твоей головой — что это за ощущение! А звезды! Разве может человек, никогда не видевший звезд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновленных ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные гвозди, вбитые в купол синего бархата… Они стояли три, пять, десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если бы не раздался страшный, леденящий душу вой — и совсем близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад — к эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели обратный путь в минуту.
Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту управления барьером. Но — о дьявол! — ржавую железяку заклинило, и она не желала возвращаться на свое место. Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили что то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько наверх, сколько вниз — в метро, к людям, они успели уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой туннель — на крыс охотиться, но потеряли ружье, испугались и вернулись.
Артему, конечно, влетело тогда от отчима по первое число. Мягкое место долго саднило еще после офицерского ремня, но Артем — молодец, держался, как пленный партизан и не выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и поверили.
Но вот теперь, вспоминая эту историю, Артем все чаще и чаще задумывался, — не связано ли это их путешествие, а главное — открытый ими барьер — со той нечистью, которая штурмовала их кордоны последние несколько лет?
Здороваясь по пути со встречными, и останавливаясь то тут, то там послушать новости, пожать руку приятелю, чмокнуть знакомую девушку, рассказать старшему поколению, как дела у отчима, Артем добрался наконец до своего дома. Внутри никого не было, и, не в силах бороться с усталостью, Артем решил, что отчима ждать не будет, а попробует выспаться — восьмичасовое дежурство могло свалить с ног кого угодно. Он скинул сапоги, снял куртку и лег лицом в подушку. Сон не заставил себя ждать.

…Полог палатки приподнялся, и внутрь неслышно проскользнула массивная фигура, лица которой было не разглядеть, и только видно было, как зловеще отсвечивал гладкий череп в красном аварийном освещении. Послышался глухой голос: «Ну вот мы и встретились снова, приятель. Отчима твоего, я вижу, здесь нет. Не беда. Мы и его достанем. Рано или поздно. Не уйдет. А пока что ты пойдешь со мной. Нам есть о чем поговорить. И о барьере на Ботаническом в том числе». И Артем, леденея, узнал в говорившем своего недавнего знакомца из кордона, того, что представился Хантером. А тот уже приближался к нему, медленно, бесшумно, и лица все не было видно, как то странно падал свет… Артем хотел позвать на помощь, но могучая рука зажала ему рот, и была она холодной, как у трупа. Тут наконец ему удалось нащупать фонарь и включить его, и посветить человеку в лицо. И то, что он увидел, лишило его на миг сил и наполнило ужасом все его существо: вместо человеческого лица, пусть грубого и сурового, перед ним маячила страшная черная морда с двумя огромными темными бессмысленными глазами без белков и отверстой пастью… Артем рванулся, отводя руку в сторону, вывернулся и метнулся к выходу из палатки. Вдруг погас свет, и на станции стало совсем темно, только где то вдалеке видны были слабые отсветы костра, и Артем, не долго думая, рванулся туда, на свет. Упырь выскочил за ним, рыча: «Стой! Тебе некуда бежать!» И загрохотал страшный смех, постепенно перерастая в знакомый кладбищенский вой. А Артем бежал, не оборачиваясь, слыша за собой мерный топот тяжелых сапог, не быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что спешить ему некуда, что все равно Артем ему попадется, рано или поздно… И вот, наконец, Артем подбегает к костру, и видит что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит сидящего, и просит помочь… Но сидящий вдруг падает навзничь, и видно, что он давно мертв и лицо его почему то покрылось инеем. И Артем вдруг узнает в этом обмороженном человеке дядю Сашу, своего отчима…

— Эй, Артем! Хорош спать! Ну ка вставай давай! Ты уже семь часов кряду дрыхнешь… Вставай же, соня! Гостей принимать надо! — раздался голос Сухого. Артем сел в постели и обалдело уставился на него.
— Ой, дядь Саш… Ты это… С тобой все нормально? — спросил он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то только потому, что факт был налицо.
— Да как видишь! Давай давай, вставай, нечего валяться. Я вот тебя со своим другом познакомлю, — обещал Сухой.
Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артем покрылся испариной — вспомнился привидевшийся кошмар.
— А, так вы уже знакомы? — удивился Сухой.
— Ну, Артем, ты и шустрый!
Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артем вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь кошмар заново пронесся перед глазами Артема: пустые темные глаза, гроход тяжелых сапог за спиной, окоченевший труп у костра…
— Да. Познакомились уже, — выдавил Артем, нехотя протягивая руку гостю.
Рука его оказалась горячей и сухой, и Артем потихоньку начал убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом человеке нет, просто воображение, распаленное страхами за восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы… — Слушай, Артем! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю! Пробовал наш чай? Ух, ядреное зелье! — подмигнул Сухой гостю. — Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас — совсем другое дело. Хороший чай, — повторил Хантер, кивая.
Артем пошел за водой к общему костру — чайник кипятить (в палатках огонь разводить строго воспрещалось — так выгорело уже несколько станций) и по дороге думал, что Кантемировская — это же совсем другой конец метро, до туда черт знает сколько идти, и столько пересадок, переходов, через столько станций пробраться как то надо, где то обманом, где то с боем, где то благодаря связям… А этот так небрежно говорит: «На Кантемировской тоже вот…». Да, что и говорить, интересный персонаж, хотя и страшноват… А ручища какая — как тисками давит, а ведь Артем тоже не слабак, и не прочь при случае померяться силой при рукопожатии — кто кого пережмет.
Вскипятив чайник, он вернулся в палатку. Хантер уже скинул свой плащ, и под ним обнаружилась черная водолазка с горлом, плотно обтягивающая мощную шею и бугристое могучее тело, заправленная в перетянутые офицерским ремнем военные штаны с множеством карманов. Под мышкой, в наплечной кобуре свисал вороненый пистолет чудовищных размеров. Только тщательно приглядевшись, Артем понял, что это — ТТ, с привинченным к нему длинным глушителем, и еще с каким то приспособлением сверху, по всей видимости, лазерным прицелом. Стоить такой монстр должен был целое состояние. И ведь оружие, сразу подметил Артем, непростое, не для самообороны, это уж точно. И тут вспомнилось ему, что когда Хантер представлялся ему, он к своему имени добавил: «Охотник».

 Отправлено: 22.06.11 12:15. Заголовок: — Ну Артем, чаю гост..

— Ну Артем, чаю гостю наливай! Да садись ты, садись! Рассказывай! — шумел Сухой.
— Черт ведь знает, сколько тебя не видел!
— О себе я потом. Ничего интересного. Вот у вас, я слышал, странные вещи творятся. Нежить какая то лезет. С севера. Послушал сегодня баек, пока в дозоре стояли. Что это, Чингачгук? — в своей манере, короткими, словно рублеными фразами, спросил Хантер, почему то называя Сухого индейским именем из детских книжек.
— Смерть это, Хантер. Это наша смерть будущая ползет. Судьба наша подползает. Вот что это такое, — внезапно помрачнев, ответил Сухой.
— Почему же смерть? Я слышал, вы очень их хорошо давите. Они же безоружные. Но что это? Откуда и кто они? Я никогда не слышал о таком на других станциях, Чингачгук. Никогда. А это значит — такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я хочу знать ее природу. Поэтому я здесь. Теперь ты догадываешься, почему я здесь, зачем я пришел?
— Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник? Ковбой… Но может ли опасность быть ликвидирована — вот в чем вопрос, — грустно усмехнулся Сухой.
— Вот в чем загвоздка. Тут все сложнее, чем тебе кажется. Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из кино — ты ведь помнишь кино, Хантер, там все было просто — заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, — упирая на «Э», иронично продолжал он, — Бах бах — и силы зла повержены… Но тут что то другое… Что то страшное… А ведь меня трудно напугать, Хантер, и ты сам это знаешь…
— Ты паникуешь? — удивленно спросил Хантер.
— Их главное оружие — ужас. Люди еле выдерживают на своих позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулеметами, на них идут безоружные — и эти люди, зная, что за ними и качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с ума сходят от ужаса — и некоторые уже сошли, по секрету тебе скажу. И это не просто страх, Хантер!
— Сухой понизил голос. Это… Не знаю даже как и объяснить то тебе толком… Это они нагнетают, и с каждым разом все сильнее… Как то они на голову действуют… И мне кажется — сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь — через уши, через ноздри — все сильнее ощущаешь их присутствие — и ощущение это все нарастает, гнусное такое беспокойство, что ли, и поджилки трястись начинают — а еще и не слышно ничего, и не видно, но ты уже знаешь, что они где то близко, идут… Идут… И тут этот вой их раздается — просто хоть беги… А подойдут поближе — трясти начинает… И долго видится еще потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут…
Артем вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его. Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить — боялся, что сочтут его за труса или за ненормального, параноика.
— Психику расшатывают, гады! — продолжал Сухой.
— И знаешь, словно они на твою волну как то настраиваются — и в следующий раз ты их еще лучше чуешь, еще больше боишься. И пойми! — горячо закончил он, — это не просто страх… Я знаю.
Он замолчал. Хантер сидел неподвижно, внимательно изучая его глазами и, очевидно, обдумывая услышанное. Потом он отхлебнул горячей настойки и проговорил медленно и тихо: — Это угроза всему, Сухой. Всему этому загаженному метро, а не только вашей станции. Сухой молчал, словно борясь с собой и не желая отвечать, но тут его словно прорвало: — Всему метро, говоришь? Да нет, не только метро… Всему нашему прогрессивному человечеству, которое доигралось таки с прогрессом. Пора платить! Борьба видов, Охотник. Борьба видов. И эти черные — не нечисть, Охотник, и никакие это не упыри. Это — хомо новус. Следующая ступень эволюции. Лучше нас приспособленная к окружающей среде. Будущее за ними, Охотник! Может, сапиенсы еще и погниют пару десятков, да даже и с полсотни лет в этих чертовых норах, которые они сами для себя нарыли, еще когда их было слишком много, и все одновременно не умещались сверху, так что тех, кто победнее, приходилось днем запихивать под землю… Станем бледными, чахлыми, как уэллсовские морлоки — помнишь, из «Машины Времени», в будущем, жили у них под землей такие твари? Тоже когда то были сапиенсами… Да, мы оптимистичны, мы не хотим подыхать! Мы будем на собственном дерьме растить грибочки, и свиньи станут новым лучшим другом человека, так сказать, партнером по выживанию… Мы с аппетитным хрустом будем жрать мультивитамины, тоннами заготовленные заботливыми предками на случай, если жизнь однажды покажется слишком светлой и захочется почувствовать себя немного хуже… Мы будем робко выползать наверх, чтобы поспешно схватить еще одну канистру бензина, еще немного чьего то тряпья, а если сильно повезет — еще горсть патронов, и скорее бежать назад, в свои душные подземелья, воровато оглядываясь по сторонам, не заметил ли кто, потому что там, наверху, мы уже не у себя дома. Мир больше не принадлежит нам, Охотник… Мир больше не принадлежит нам.

Сухой замолчал, глядя, как медленно поднимается от чашки с чаем и тает в сумраке палатки пар. Хантер ничего не отвечал, и Артем вдруг подумал, что никогда он еще не слышал такого от своего отчима… Ничего не осталось от его обычной уверенности в том, что все обязательно будет хорошо, от его «Не дрейфь, прорвемся!», от его ободряющего подмигивания… Или это всегда было только показное?

— Молчишь, Охотник? Молчишь… Давай, ну давай же, спорь! Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне еще утверждал, что уровень радиации спадет, и люди еще вернутся на поверхность. Эх, Охотник… «Встанет солнце над лесом, только не для меня…», — издевательски пропел Сухой. — Мы зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за нее изо всех сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни твердили сектанты, а вдруг там — ничего нет? Не хочется верить, не хочется, но где то в глубине ты знаешь, что это так и есть… А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли? Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами… Но мы выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя книжку «Повесть о настоящем Человеке», никто не воспоет твою волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт самосохранения… Сколько ты продержишься на грибах, мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя… О нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает… Поползай еще в агонии, захлебываясь в своих испражнениях… Но знай, сапиенс: ты отжил свое! Эволюция, законы которой ты постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не последняя ступень, не венец творенья… Ты — динозавр. Надо уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твое время прошло. Ты — вымер. И пусть грядущие цивилизации ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы… Хотя это вряд ли кого нибудь заинтересует…

Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнес:

— Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ведь я помню, что и ты говорил мне, что если сохраним культуру, если не скиснем, по русски говорить если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то ничего, то может и под землей протянем… Ты мне говорил это, или не ты, Чингачгук? Ты… И вот — сдавайся, сапиенс… Что же ты?
— Понял я кое что, Охотник. Понял то, что ты еще, может, поймешь, а может, и не поймешь никогда. Понял я, что мы — динозавры, и доживаем последние свои дни… Пусть и займет это десять, пусть даже сто лет, но все равно…
— Сопротивление бесполезно, Чингачгук? Сопротивление бесполезно, да? — недобрым голосом протянул Хантер.

Сухой молчал, опустив глаза. Очевидно, многого стоило ему, никогда не признававшемуся в своей слабости никому, сколько Артем себя помнил, сказать такое, сказать такое старому товарищу, да еще при Артеме. Больно ему было выбросить белый флаг…

— А вот нет! Не дождешься! — медленно и отчетливо выговорил Хантер, поднимаясь во весь рост.
— И они не дождутся! Новые виды, говоришь? Эволюция? Неотвратимое вымирание? Дерьмо? Свиньи? Витамины? Я не через такое прошел. Я этого не боюсь. Понял? Я руки вверх не подниму. Инстикт самосохранения? Назови это так. Назови это как хочешь! Да, я и зубами за жизнь цепляться буду. Я имел твою эволюцию. Пусть другие виды подождут в общей очереди. Я не скотина, которую ведут на убой. Выкини белый флаг, Чингачгук, и иди к этим своим более совершенным и более приспособленным, уступи им свое место в истории. Но не смей тянуть меня с собой. Если ты чувствуешь, что ты отвоевался, дезертируй, и я не осужу тебя. Но не пытайся меня напугать. Не пытайся тащить меня за собой на скотобойню. Зачем ты читаешь мне проповеди? Если ты не будешь один, если ты сдашься в коллективе, тебе не будет так одиноко? Или противник обещает миску горячей каши за каждого приведенного в плен? Моя борьба безнадежна? Говоришь, мы на краю пропасти? Я плюю в твою пропасть. Если ты думаешь, что твое место — на дне, набери побольше воздуха и — вперед. А мне с тобой не по пути. И если Человек Разумный, рафинированный и цивилизованный сапиенс выбирает капитуляцию, то я откажусь от этого почетного титула и стану лучше зверем, и буду, как зверь, с безмозглым упорством цепляться за жизнь, и грызть глотки другим, чтобы выжить. И я выживу. Понял?! Выживу!

Он сел обратно и тихим голосом попросил у Артема плеснуть ему еще немного чая. Сухой встал сам и пошел доливать и греть чайник, мрачный и молчаливый. Артем остался в палатке наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артема. Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер обратился к нему сам:

— Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся… Тоже хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна — рационально мыслящая — вовремя поняла, что сопротивление бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг еще загробная жизнь есть — так к чему излишне напрягаться и напрасно тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла ко дну. А вторая — дура, наверное, была, или атеистка. И давай барахтаться. Казалось бы — чего ей барахтаться, если все предопределено? Барахталась она, барахталась… Пока молоко в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память ее товарки, безвременно погибшей во имя прогресса философии и рационального мышления.
— Кто вы? — отважился, наконец, спросить Артем.
— Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я — Охотник.
— Но что это значит — охотник? Чем вы занимаетесь? Охотитесь?
— Как тебе объяснить… Ты знаешь, как устроен человеческий организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток — одни передают электрические сигналы, другие хранят информацию, третьи всасывают питательные вещества, четвертые переносят кислород… Но все бы они, даже самые важные из них, погибли бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не было еще одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя — макрофаги. Они работают методично и размеренно, как метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят ее, выслеживают, где бы она не пряталась, достают ее — и…— он сделал рукой жест, словно сворачивал кому то шею и издал неприятный хрустящий звук, — ликвидируют.
— Но какое отношение это имеет к вашей профессии? — настаивал Артем, вдохновленный таким вниманием со стороны этого большого и сильного человека.
— Представь, что весь метрополитен — это человеческий организм. Сложный организм, состоящий из сорока тысяч клеток. Я — макрофаг. Это моя профессия. Любая опасность, достаточно серьезная, чтобы угрожать всему организму, должна быть ликвидирована. Это моя работа. Я — охотник. Макрофаг.

Вернулся наконец Сухой с чайником, и, наливая кипящий отвар в кружки, очевидно собравшись за время своего отсутсвия с мыслями, обратился к Хантеру:

— Ну и что же ты собираешься предпринять для ликвидации источника опасности, ковбой? Отправиться на охоту и перестрелять всех черных? Едва ли у тебя что либо выйдет. Нечего делать, Хантер. Нечего.
— Всегда остается еще один выход, Сухой. Один последний выход. Взорвать ваш северный туннель к чертям. Завалить полностью. И отсечь твой новый вид. Пусть себе размножаются сверху. И не трогают нас, кротов. Подземелье — это теперь наша среда обитания. И кто к нам с мечом…
— Я тебе кое что интересное расскажу, ковбой. Об этом мало кто знает на этой станции. У нас уже взорван один туннель. Так вот, над нами — над северными туннелями — проходят потоки грунтовых вод. И уже когда взрывали вторую северную линию, нас чуть не затопило. Чуть посильнее бы заряд — и прощай родное ВДНХ. Так вот… Если мы теперь рванем оставшийся северный туннель, нас не просто затопит. Нас смоет, ковбой. Смоет радиоактивной жижей. И тут настанет хана не только нам. И вот в чем кроется подлинная опасность для метро. Если ты вступишь в межвидовую борьбу сейчас и таким способом, наш вид проиграет. Шах. — Скажи мне… Их напор усиливается в последнее время? — спросил Хантер, не удостаивая Сухого возражениями.
— Усиливается? Еще как… А ведь поверить трудно — какое то время назад мы о них даже ничего не знали… А теперь вот — главная угроза. И верь мне, близок тот день, когда нас просто сметут, со всеми нашими укреплениями, прожекторами и пулеметами. Ведь невозможно поднять все метро на защиту одной никчемной станции… Да, у нас делают очень неплохой чай, но вряд ли кто либо согласится рисковать своей жизнью даже из за такого замечательного чая, как наш… В конце концов, всегда есть конкуренты с Кантемировской… Еще шах! — грустно усмехнулся Сухой. — Мы никому не нужны… Сами мы уже скоро будем не в состоянии справиться с натиском… Отсечь их, взорвать туннель мы не можем… Подняться наверх и выжечь их улей мы не можем, по известным всем причинам… Мат. Мат тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени — полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, — криво улыбнулся он.
— Посмотрим… — отрезал Хантер, не сдаваясь. — Посмотрим.
Они посидели еще, разговаривая обо всякой всячине, часто звучали незнакомые Артему имена, отрывки когда то недосказанных или недослушанных историй. Время от времени вдруг вспыхивали вновь какие то старые споры, в которых Артем мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами, притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему пора спать, потому что он, в отличие от Артема, после дозора так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед выходом, обернулся к Артему и шепнул ему: «Выйди на минутку»

Артем тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая внимания на удивленный отчимов взгляд. Хантер ждал его снаружи, застегивая наглухо свой длинный плащ и поднимая ворот.

— Пройдемся? — предложил он и неспешно зашагал по платформе вперед, к палатке для гостей, в которой он остановился. Артем нерешительно двинулся вслед за ним, пытаясь отгадать, о чем такой человек хочет поговорить с ним, с мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего значительного и даже просто полезного для других.
— Что ты думаешь о том, что я делаю? — спросил Хантер.
— Здорово… Ведь если бы вас не было… Ну и других, таких как вы, если такие еще есть… То мы бы уже все давно… — смущенно пробормотал Артем, которого бросало в жар от собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что то хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине, без отчима — и вот он краснеет, как девица и что то мучительно блеет…
— Ценишь? Ну, если народ ценит, — усмехнулся Хантер, — значит, нечего слушать пораженцев. Трясется твой отчим, вот что. А ведь он действительно храбрый человек… Во всяком случае, был таким. Что то у вас страшное творится, Артем. Что то такое, чего так нельзя оставить. Прав твой отчим — это не просто нежить, как на десятках других станций, не просто вандалы, не выродки. Тут что то новое. Что то зловещее. От этого нового веет холодом. Могилой веет. И за вторые сутки на вашей станции я уже начинаю проникаться этим вашим страхом. И чем больше ты знаешь о них, чем больше ты их изучаешь, чем больше их видишь, тем сильнее страх, я так понимаю. Ты, например, их пока что не очень много видел, так?
— Один раз только пока что — я только недавно стал на север в дозоры ходить, — признался Артем.
— Но мне, правду сказать, и одного этого раза хватило. До сих пор кошмары мучают. Вот сегодня, например. А ведь сколько времени уже с того раза прошло!
— Кошмары, говоришь? И у тебя тоже? — нахмурился Хантер.
— Да, непохоже на случайность… И поживи я тут еще немного, пару месяцев, походи я в дозоры эти ваши регулярно, не исключено, что тоже скисну… Нет, пацан… Ошибся твой отчим в одном. Не он это говорит. Не он так считает. Это они за него думают и они же за него говорят. Сдавайтесь, говорят, сопротивление бесполезно. А он у них рупором. И сам того, наверное, не понимает… Действительно, наверное, настраиваются, сволочи, и на психику давят.. Вот дьявольщина! Скажи, Артем, — обратился он напрямую, по имени, и это свидетельствовало о важности того, что он намеревался сказать.
— Есть у тебя секрет? Что нибудь такое, что никому со станции ты бы не сказал, а постороннему человеку открыть сможешь?
— Н ну… — замялся Артем и проницательному человеку этого было бы достаточно, чтобы понять, что такой секрет имеет место.
— И у меня есть секрет. Давай меняться. Нужно мне с кем то своим секретом поделиться, но я хочу быть уверенным, что его не выболтают. Поэтому давай ты мне свой — и не чепуху какую нибудь про девчонок своих, а что нибудь серьезное, что не должен больше никто услышать. И я тебе скажу кое что. Это для меня важно. Очень важно, понимаешь?

Артем колебался. Любопытство, конечно, разбирало, но боязно было свой секрет, тот самый, раскрыть этому человеку, который был не только Личностью с большой буквы, интересным собеседником и человеком с полной приключений жизнью, но, судя по всему, и хладнокровным убийцей, без малейших колебаний устранявшим любые помехи на своем пути и выполнявшим свою работу методично и без лишних эмоций. Можно ли довериться такому человеку? — старался понять Артем.
Хантер ободряюще взглянул ему в глаза:
— Не бойся. Меня ты можешь не бояться. Гарантирую неприкосновенность! — и он заговорщически подмигнул Артему.
Они подошли к гостевой палатке, на эту ночь отданную Хантеру в полное распоряжение, но остались снаружи. Артем подумал в последний раз, и все же решился. Он набрал побольше воздуха и затем поспешно, на одном дыхании, выложил всю историю про поход на Ботанический Сад. Когда он остановился, Хантер некоторое время молчал, переваривая услышанное. Затем он хриплым голосом медленно протянул: — Вообще говоря, тебя и твоих друзей за это следует ликвидировать, из воспитательных соображений. Но я по глупости гарантировал тебе неприкосновенность. На твоих друзей, она, впрочем, не распространяется…
Артемово сердце сжалось, и он почувствовал, как цепенеет от страха тело и чуть не подгибаются ноги. Говорить он был не в состоянии, и потому молча ждал продолжения обвинительной речи. Но его не последовало.
— Но ввиду возраста и общей безмозглости тебя и твоих боевых товарищей на момент происшествия, а также за давностью лет, вы помилованы. Живи, — и, чтобы поскорее вывести Артема из состояния прострации, Хантер еще раз, на этот раз ободряюще, подмигнул ему.
— Но! Учти, что от твоих соседей по станции пощады тебе не будет. Так что ты передал добровольно в мои руки мощное оружие против себя самого. А теперь послушай мой секрет…
И пока Артем раскаивался в своей болтливости и недальновидности, он продолжил: — Я на эту станцию через весь метрополитен не зря шел. Я от своего не отступаюсь. Опасность должна быть устранена, как ты уже, наверное, сегодня не раз слышал. Должна. И она будет устранена любой ценой. Я сделаю это. Твой отчим боится этого. Он медленно превращается в их орудие, как я понимаю. Он и сам сопротивляется все неохотнее, и меня пытается разубедить. Если история с грунтовыми водами — это правда, тогда вариант со взрывом туннеля, конечно, отменяется. Но твой рассказ мне кое что прояснил. Если они впервые начали пробираться сюда после вашего похода, то они идут с Ботанического Сада. Что то там не то, должно быть, выращивали, в этом Ботаническом Саду, если там такое зародилось… Да… Так вот. И значит, их можно блокировать там, ближе к поверхности. Без угрозы высвободить грунтовые воды. Но черт знает, что происходит за вашим трехсотым метром. Там ваша власть заканчивается. Начинается власть тьмы… Самая распространенная форма правления на территории Московского Метрополитена. Я пойду туда. Об этом не должен знать никто. Сухому скажешь, что я расспрашивал тебя об обстановке на станции, и это будет правдой. Да тебе, пожалуй, и не придется ничего объяснять, если все будет хорошо, если я вернусь, я сам все объясню кому надо. Но может случиться так, — прервался он на секунду, внимательно посмотрев Артему в глаза, — что я не вернусь. Будет взрыв или нет, если я не вернусь до завтрашнего утра, кто то должен передать, что со мной случилось, и рассказать, что за дьявольщина творится в ваших северных туннелях, моим товарищам. Всех своих прежних знакомых на этой станции, включая твоего отчима, я сегодня видел. И я чувствую, я почти вижу, как маленький червячок сомнения и ужаса гложет мозг у всех тех, кто часто подвергается их воздействию. Я не могу положиться на людей с червивыми мозгами. Мне нужен здоровый человек, чей рассудок еще не штурмовали эти упыри. Мне нужен ты. — Я? Но чем я могу вам помочь? — удивился Артем.
— Послушай меня. Если я не вернусь, ты должен будешь любой ценой… Любой ценой, слышишь?! Попасть в Полис… В Город… И разыскать там человека по кличке Мельник. Ему ты расскажешь всю историю. И вот еще… Я тебе дам сейчас одну вещь, передай ему ее, чтобы он поверил, что это действительно от меня. Зайди на секунду! — и, сняв замок со входа, Хантер приподнял полог палатки и пропустил Артема внутрь.
…Внутри палатки было тесно из за огромного заплечного рюкзака защитного цвета и внушительных размеров баула, стоящего на полу. Молния на нем была расстегнута, и в свете фонаря Артем разглядел мрачно отсвечивающий в недрах баула ствол какого то солидного оружия, по всей видимости, армейского ручного пулемета в разобранном состоянии. И прежде чем Хантер закрыл содержимое от посторонних глаз, Артем успел заметить тускло черные пулеметные диски, плотно уложенные рядом по одну сторону от оружия, и небольшие зеленые противопехотные гранаты — по другую.
Не делая никаких комментариев по поводу этого арсенала, Хантер открыл боковой карман баула, и извлек оттуда маленькую металлическую капсулу, изготовленную из автоматной гильзы, и с завинченной крышкой с той стороны, где должна была находиться пуля.
— Вот, держи. Не жди меня больше двух дней. И не бойся. Ты везде встретишь людей, которые помогут тебе. Сделай это! Сделай это обязательно! Ты знаешь, что от тебя зависит! Мне не нужно тебе это еще раз объяснять, ведь так? Все. Пожелай мне удачи и проваливай… Мне нужно еще отоспаться.
Артем еле выдавил из себя пожелание, пожал могучую лапу Хантера в последний раз и побрел к своей палатке, сутулясь под тяжестью возложенной на него миссии.

 Отправлено: 22.06.11 12:16. Заголовок: Глава 3

Глава 3

Артем, конечно, думал, что допроса с пристрастием по приходу домой ему не миновать, и наверняка отчим будет трясти его, допытываясь, о чем они с Хантером разговаривали. Но, вопреки его ожиданиям, отчим вовсе не ждал его с дыбой и испанскими сапогами наготове, а мирно посапывал — до этого ему не удавалось выспаться больше суток.
Из за ночных дежурств и дневного сна Артему теперь предстояло отрабатывать на чайной фабрике опять в ночную смену.
За десятилетия жизни под землей, во тьме, в мутно красном свете, истинное понятие дня и ночи постепенно стиралось. По ночам освещение станции несколько ослабевало, как это делалось когда то в поездах дальнего следования, чтобы люди могли выспаться, но никогда, кроме аварийных ситуаций, не гасло совсем. Как ни обострялось за годы прожитые во тьме человеческое зрение, оно все же не могло сравняться со зрением созданий, населявших туннели и заброшенные переходы. Разделение на «день» и «ночь» происходило скорее по привычке, чем по необходимости. «Ночь», пожалуй, имела смысл постольку, поскольку спать в одно время большей части обитателей станции было удобно, тогда же отдыхал и скот, ослабляли освещение и запрещалось шуметь. Точное время обитатели станции узнавали и уточняли по двум станционным часам, установленными над входом в туннели с противоположных сторон. Часы эти по важности чуть не приравнивались к таким стратегически важным объектам, как оружейный склад, фильтры для воды или электрогенератор, за ними всегда наблюдали, малейшие сбои немедленно исправлялись, а любые, не только диверсионные, а даже просто хулиганские попытки сбить их карались самым суровым образом, вплоть до изгнания со станции.
На станции был свой жесткий уголовный кодекс, по которому администрация станции судила преступников скорым трибуналом, учитывая постоянное чрезвычайное положение, по всей видимости теперь установленное навечно. Диверсии против стратегических объектов влекли за собой высшую меру, за курение и разведение огня на перроне вне специально отведенного для этих целей места (общей «кухни», находившейся с края перрона, у лестниц, ведущих к новому выходу со станции), за неаккуратное обращение с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами на станции полагалось немедленное изгнание, с конфискацией имущества.
Эти драконовские меры объяснялись тем, что уже несколько станций просто сгорело дотла. Огонь мгновенно распространялся по палаточным городкам, пожирая всех без разбора, и безумные, переполненные болью крики еще долгие месяцы после катастрофы эхом отдавались в ушах жителей соседних станций, а обуглившиеся тела, склеенные вместе расплавленной резиной и брезентом, скалили зубы, потрескавшиеся в немыслимом жаре пламени, в свете фонарей перепуганных проходящих мимо коммерсантов и случайно забредших в этот ад путешественников.
Во избежание повторения их мрачной участи большинство станций внесло неосторожное обращение с огнем в разряд тяжких уголовных преступлений.
Изгнанием карались еще и кражи, саботаж и злостное уклонение от трудовой деятельности. Впрочем, учитывая, что почти все время все были у всех на виду, да и то, что на станции жило всего двести с чем то человек, такие преступления, да и преступления вообще, совершались довольно редко, и в основном чужаками.
Работа на станции была обязательной, и все, от мала до велика, должны были отработать свою ежедневную норму. Свиноферма, грибные плантации, чайная фабрика, мясокомбинат, пожарная и инженерная службы, оружейный цех — каждый житель работал в одном, а то и в двух местах. Мужчины к тому же были обязаны нести раз в двое суток боевое дежурство в одном из туннелей, а во времена конфликтов или появления из глубин метро какой то новой опасности дозоры трех— и четырехкратно усилялись, и на путях постоянно стоял готовый к бою резерв.
Так четко жизнь была отлажена на очень немногих станциях, и добрая слава, которая закрепилась за ВДНХ, привлекала множество желающих обосноваться на ней. Однако чужаков на поселение принимали мало и неохотно.

До ночной смены на чайной фабрике оставалось еще несколько часов, и Артем, не зная куда себя деть, поплелся к своему лучшему другу, Женьке, тому самому, с которым они в свое время предприняли головокружительное путешествие на поверхность.
Женька был его ровесником, но жил, в отличие от Артема, со своей настоящей семьей, с отцом и матерью, и еще с младшей сестренкой. Таких случаев, когда спастись удалось целой семье, были единицы, и Артем втайне завидовал своему другу. Он, конечно, очень любил своего отчима, и уважал его даже теперь, после того, как у того сдали нервы, но при этом прекрасно понимал, что Сухой ему не отец, да и вообще не родня, и никогда не называл его папой.

А Сухой, вначале сам попросивший Артема называть его дядей Сашей, со временем раскаялся в этом. Годы его шли, и он, старый волк туннелей, так и не успел обзавестись настоящей семьей, и не было у него даже той женщины, которая ждала бы его из походов. У него щемило сердце при виде матерей с маленькими детьми, и он мечтал о том, что настанет и в его жизни тот день, когда не надо больше будет в очередной раз уходить в темноту, исчезая из жизни станции на долгие дни и недели, а может и навсегда. И тогда, он надеялся, найдется женщина, готовая стать только его, и родятся дети, которые, когда научатся говорить, станут называть его не дядей Сашей, а отцом. Старость и немощность подступали все ближе, времени оставалось меньше и меньше, и надо, наверное, было спешить, но все что то никак не удавалось вырваться, задание наваливалось за заданием, и не было пока еще никого, кому можно было бы передать часть своей работы, кому можно было бы доверить свои связи, открыть свои профессиональные секреты, чтобы самому заняться наконец какой нибудь непыльной работой на станции. Он уже давненько подумывал о занятии поспокойнее, и даже знал, что может вполне рассчитывать на руководящую должность на станции, благодаря своему авторитету, блестящему послужному списку и дружеским отношениям с администрацией. Но пока достойной замены ему не было видно даже на горизонте, и, теша себя мыслями о счастливом завтра, он жил ото дня ко дню, все откладывая свое окончательное возвращение и орошая потом и кровью гранит чужих станций и бетон дальних туннелей.
Артем знал, что отчим, несмотря на свою почти отеческую к нему любовь, не думает о нем, как о продолжателе своего дела, и, по большому счету, считает его балбесом, причем, по его мнению, совершенно незаслуженно. В дальние походы он Артема не брал, несмотря на то, что Артем все взрослел и уже нельзя было отговориться тем, что он еще маленький или напугать его тем, что зомби утащат или крысы съедят. Он и не понимал даже, что именно этим своим неверием в Артема он и подталкивал того к самым отчаянным авантюрам, за которые сам его потом и порол. Он, видимо, хотел, чтобы Артем не подвергал бессмысленно опасности свою жизнь в странствиях по метро, а жил бы так, как мечталось жить самому Сухому: в спокойствии и безопасности, работая и растя детей, не тратя зря молодые годы. Но желая такой жизни Артему, он забывал, что сам он, прежде чем начать стремиться к ней, прошел через огонь и воду, успел пережить сотни приключений и насытиться ими. И не мудрость, приобретенная с годами, говорила в нем теперь, а годы его и его усталость. А в Артеме кипела энергия, он только еще начинал жить, и влачить жалкое, растительное существование, кроша и засушивая грибы, меняя пеленки, не осмеливаясь никогда показываться за двухсотпятидесятый метр, казалось ему совершенно немыслимым. Желание удрать со станции росло в нем с каждым днем, так как он все яснее и яснее понимал, какую долю ему готовит отчим. Карьера чайного фабриканта и роль многодетного отца Артему нравились меньше всего на свете. Именно эту тягу к приключениям, это желание словно перекати поле быть подхваченным туннельными сквозняками и нестись вслед за ними в неизвестность, навстречу своей судьбе, и угадал в нем, наверное, Хантер, прося его о такой непростой, связанной с огромным риском, услуге. У него, Охотника, был тонкий нюх на людей, и уже после часового разговора он понял, что сможет положиться на Артема. Даже если Артем и не дойдет до места назначения, он, по крайней мере, не останется на станции, запамятовав о поручении, случись что нибудь с Хантером на Ботаническом Саду. И он не ошибся в своем выборе.

…Женька, на счастье, был дома, и теперь Артем мог скоротать вечер за последними сплетнями, разговорами о будущем и крепким чаем.
— Здорово! — откликнулся он на Артемово приветствие. Ты тоже сегодня в ночь на фабрике? И меня вот поставили. Так западло было, хотел уже у начальства просить, чтобы поменяли. Но если тебя ко мне поставят — ничего, потерплю. Ты сегодня дежурил, да? В дозоре был? Ну, рассказывай! Я слышал, у вас там ЧП было… Чего произошло то?
Артем многозначительно покосился на Женькину младшую сестренку, которая так заинтересорвалась предстоящим разговором, что даже перестала пичкать тряпичную куклу, сшитую для нее матерью, грибными очистками, и, затаив дыхание, смотрела на них из угла палатки круглыми глазами.

— Слышь, малая! — поняв, что именно Артем имеет ввиду, сурово сказал Женька, — ты, это, давай собирай свои причиндалы и иди играй к соседям. Вот тебя Катя в гости приглашала. С соседями надо поддерживать хорошие отношения. Так что давай, бери своих пупсиков в охапку — и вперед!

Девочка что то возмущенно пропищала и начала с обреченным видом собираться, попутно делая внушения своей кукле, тупо смотревшей в потолок полустертыми глазами. — Подумаешь, какие важные! Я и так все знаю! Про поганки эти ваши говорить будете! — презрительно бросила она на прощание.
— А ты, Ленка, мала еще про поганки рассуждать. У тебя еще молоко на губах не обсохло! — поставил ее на место Артем.
— Что такое молоко? — спросила недоуменно девочка, трогая свои губы.
Однако до объяснений никто не снизошел, и вопрос повис в воздухе. Когда она ушла, Женька застегнул изнутри полог палатки и спросил: — Ну, что случилось то? Давай колись! Я тут столько всего слышал уже! Одни говорят — крыса огромная из туннеля вылезла, другие — что вы лазутчика черных отпугнули, и даже ранили. Кому верить?
— Никому не верь! — посоветовал Артем. — Все врут. Собака это была. Щенок маленький. Его Андрей подобрал, который морпех. Сказал, что будет немецкую овчарку из него выращивать, — улыбнулся Артем.
— А я ведь от Андрея как раз и слышал, что это крыса была! — озадаченно произнес Женька. Чего это он, специально наврал, что ли?
— А ты не знаешь? Это ведь у него любимая прибаутка — про крыс со свиней размером. Юморист он, понимаешь ли, — отозвался Артем. — А у тебя чего нового? Чего от пацанов слышно?
Женькины друзья были челноками, возили чай и свинину на Проспект Мира, на ярмарку. Обратно везли мультивитамины, тряпки, всякое барахло, иногда даже доставали книги, которые, засаленные, зачастую с недостававшими листами, неведомыми путями оказывались на Проспекте Мира, пройдя пол метро, кочуя из баула в баул, из кармана в карман, от торговца к торговцу — чтобы наконец найти своего хозяина.
На ВДНХ гордились тем, что несмотря на удаленность от центра, от главных торговых путей, поселенцам удавалось не просто выжить в ухудшающихся день ото дня условиях, но и поддержать, хотя бы только и в пределах станции, стремительно угасающую во всем метрополитене человеческую культуру. Администрация станции старалась уделять этому вопросу как можно большее внимание. Детей обязательно учили читать, и на станции даже была своя маленькая библиотека, в которую, в основном, и свозились все выторгованные на ярмарках книги. Беда была в том, что книги челнокам выбирать не приходилось, брали что было, и всякой макулатуры скапливалось предостаточно. Но отношение к книгам у жителей станции было таково, что даже из самой никчемной библиотечной книжонки никогда и никем не было вырвано ни странички. К книгам относились как к святыне, как к последнему напоминанию о канувшем в небытие прекрасном мире, и взрослые, дорожившие каждой секундой воспоминаний, навеянных чтением, передавали это отношение к книгам своим детям, которым и помнить уже было нечего, которые никогда не знали и которым не было суждено узнать иного мира, кроме нескончаемого переплетения угрюмых и тесных тоннелей, коридоров и переходов. Но немногочисленны были станции, на которых печатное слово так же боготворилось. И жители ВДНХ с гордостью считали свою станцию одним из последних оплотов культуры, северным форпостом цивилизации на Калужско Рижской линии.
Читали книги и Артем, и Женька. Женька дожидался каждый раз возвращения с ярмарки своих друзей и первым подлетал к ним узнать, не достали ли они чего нибудь нового. И тогда книга сперва попадала к Женьке, и только потом уже — в библиотеку. А Артему книги приносил из своих походов отчим, и в палатке у них была почти настоящая книжная полка, на которой стояли пожелтевшие от времени, иногда чуть попорченные плесенью и крысами, иногда в бурых пятнышках чьей то засохшей крови — такие вещи, которых на станции больше не было ни у кого, а может, не было больше ни у кого вообще во всем метро — Маркес, Кафка, Борхес, Виан, ну и, конечно, пара томиков непременной русской классики.

— Ребята на этот раз ничего не привезли, — сказал Женька. — Леха говорит, что ему там один мужик обещал, что через месяц у него будет партия книг из Полиса. Обещал придержать парочку.
— Да я не про книги! — отмахнулся Артем. — Чего слышно то? Как обстановка?
— Обстановка? Так, вроде все ничего. Ходят, конечно, слухи всякие, ну это как всегда, ты же знаешь, челноки не могут без слухов, без историй, они прямо чахнут, ты их не корми, а слухи дай рассказать. Но верить в их истории или не верить — это еще вопрос. Вроде сейчас спокойно все. Если, конечно, сравнивать с тем временем, когда Ганза с красными воевала. Да! — вспомнил он. — На проспекте Мира запретили теперь дурь продавать. Теперь если у челнока дурь находят, все конфискуют и со станции вышвыривают, плюс на заметку берут. Если во второй раз найдут, Леха говорит, вообще на несколько лет запрещают доступ на станции Ганзы. На все! Челноку это вообще смерть.
— Да ладно? Прямо так запретили? А чего это они?
— Говорят, решили, что это наркотик, раз от нее глюки идут. И что от нее мозг отмирать начинает, если долго глотать. Типа о здоровье заботятся.
— Ну так и заботились бы о своем здоровье. Чего они нашим то вдруг обеспокоились?
— Знаешь, что? — сказал Женька на тон ниже. Леха говорит, что они вообще дезу пускают насчет вреда здоровью.
— Какую дезу? — удивленно спросил Артем.
— Дезинформацию. Вот слушай. Леха один раз зашел дальше Проспекта Мира по нашей линии. До Сухаревской. По делам по каким то темным, он даже рассказывать не стал, по каким. И повстречал там одного интересного дядьку. Мага.
— Кого?! — Артем не выдержал и засмеялся. — Мага?! На Сухаревской? Ну он и гонит, твой Леха. И что там, маг ему волшебную палочку подарил? Или цветик семицветик?
— Дурак ты, — обиделся Женька. — Думаешь, ты больше всех обо всем знаешь? То, что ты их до сих пор не встречал и не слышал о них не значит, что их нет. Вот в мутантов с Филевки ты веришь?
— А чего в них верить? Они и так есть, это ясно. Мне отчим рассказывал. А про магов я что то от него ничего не слышал.
— Сухой, между прочим, при всем моем к нему уважении, тоже, наверное, не все на свете знает. А может, просто тебя пугать не хотел. Короче, не хочешь слушать — черт с тобой.
— Да ладно, Жень, рассказывай. Интересно все таки. Хотя звучит, конечно… — Артем ухмыльнулся.

— Ну вот. Они там ночевали рядом у костра. На Сухаревской, знаешь, ведь никто постоянно не живет. Так, челноки ночуют с других станций, потому что на Проспекте Мира им власти Ганзы на ночь оставаться не дают. Ну и всякий сброд там же ошивается тоже, шарлатаны разные, ворюги — они к челнокам так и липнут. И странники там же останавливаются, перед тем, как на юг идти. Там, за Сухаревской в туннелях начинается какой то бред, вроде и не живет там никто, ни крысы, ни мутанты никакие, а все равно люди, которые пройти пытаются, очень часто пропадают. Вообще пропадают, бесследно. Там за Сухаревкой следующая станция — Тургеневская. Она с Красной Линией смежная — там на Охотный Ряд переход был, красные теперь обратно в Кировскую переименовали — был, говорят, такой коммуняка… Испугались с такой станцией по соседству жить. Замуровали переход. И Тургеневская теперь пустая стоит. Заброшенная. Так что туннель там до ближайшего человеческого жилья от Сухаревской длинный… Вот в нем и исчезают. Поодиночке если люди идут — почти наверняка не пройдут. А если караваном, больше чем десять человек — тогда проходят. И ничего, говорят, нормальный туннель, чистый, спокойный, пустой, там и ответвлений то нет, и исчезнуть то вроде бы некуда… ни души, не шуршит ничего, ни твари никакой не видно… А потом на следующий день наслушается кто нибудь про то, как там чисто и уютно, плюнет на суеверия и пойдет через этот туннель, и все, как корова языком слизнула. Был человек и нет человека.
— Ты там что то про мага рассказывал, — тихонько напомнил Артем. — Сейчас и до мага доберусь, погоди немного, — пообещал Женька.
— Так вот люди боятся через эти туннели на юг поодиночке идти. И на Сухаревской себе компаньонов подыскивают, чтобы вместе, значит, пробраться. А если ярмарки нет, то людей мало, и иногда днями надо сидеть и ждать, а то и неделями, пока наберется достаточно людей, чтобы идти. Ведь как — чем больше народу, тем надежней. Леха говорит, там можно очень интересных людей встретить иногда. Швали, конечно, тоже достаточно, и надо уметь отличать. Но бывает повезет — и тогда такого наслушаешься… В общем, Леха там мага встретил. Не то что ты думаешь, не Хоттабыча какого нибудь там плешивого из волшебной лампы…
— Хоттабыч — джинн, а не маг, — осторожно поправил Артем, но Женька проигнорировал его замечание и продолжал.
— Мужик — оккультист. Полжизни потратил на изучение всякой мистической литературы. Особенно Леха про какого то Кастаньету вспоминал… Мужик, значит, вроде мысли читает, в будущее смотрит… Вещи находит, об опасности заранее знает… Говорит, что духов видит. Представляешь, он даже… — Женька выдержал артистическую паузу, — по метро без оружия путешествует. То есть вообще без оружия. Только нож складной — еду резать, и посох такой — из пластика. И вот он говорит, что те, кто дурь делает, и те, кто эту дурь глотает — все безумцы. Потому что это вовсе не то, что мы думаем. Это не дурь никакая, и поганки эти — никакие не поганки на самом деле. Таких поганок в средней полосе отродясь не росло. Мне, между прочим, однажды попался справочник туриста в руки, так вот там об этих поганках, действительно, ни слова. И даже ничего похожего на них нет… И те, кто их ест, думая, что это просто галлюциноген, так, мультики посмотреть, ошибаются, так этот маг сказал. И если эти поганки чуть по другому приготовить, то при их помощи можно входить в такое состояние, из которого можно управлять событиями в реальном мире из мира этих поганок, в который ты попадаешь, если их ешь. — Этот маг твой — натуральный наркоман! — убежденно заявил Артем. — У нас тут многие дурью балуются, чтобы расслабиться, сам знаешь, но никто до такой степени еще не наглатывался. Мужик точно подсел. Ему уже недолго, наверное, осталось. Слушай, мне тут дядя Саша такую историю рассказал… На какой то станции, я не помню уже, на какой, к нему пристал какой то старик, начал рассказывать, что сам он могучий экстрасенс, и ведет непрекращающуюся битву против таких же мощных экстрасенсов и инопланетян, только злых. И что они его уже почти одолели, и он, может, уже и этого дня не выдержит, все силы уходят на борьбу. А станция — вроде Сухаревской, так, полустанок, костры и люди сидят, поближе к центру платформы, подальше от туннеля, чтобы выспаться и назавтра — дальше в путь. И вот, скажем, проходят мимо отчима со стариком три каких то человека, и старик ему со страхом говорит, — видишь, мол, вот тот, что посередине, это один из главных злых экстрасенсов, адепт тьмы. А по бокам — это инопланетяне. Они ему помогают. А их главный живет в самой глубокой точке метро… Как то его зовут, мне отчим рассказывал… На «ский» заканчивается. И говорит, мол, они не хотят подходить ко мне, потому что ты тут со мной сидишь. Не хотят, чтобы о нашей борьбе простые люди узнали. Но меня сейчас энергетически атакуют, а я им щит ставлю. Я, мол, еще повоюю! Тебе вот смешно, а отчиму моему не очень тогда было. Представь себе — богом забытый угол метро, ведь мало ли, что там может произойти… Звучит, конечно, бредово, но все таки… И вот дяде Саше, хотя он себе повторяет, что это просто больной человек, шизофреник, по всей видимости, уже начинает казаться, что тот, который посередине шел, с двумя инопланетянами по бокам, как то на него нехорошо смотрел, и вроде бы у него глаза чуть светились… — Чушь какая, — неуверенно сказал Женька. — Чушь то она может и чушь, но готовым на дальних станциях, сам понимаешь, надо быть ко всему… И старик ему говорит, что скоро ему, старику то есть, предстоит последняя битва со злыми экстрасенсами. И если он проиграет — а сил у него все меньше — значит, конец всему. Раньше, мол, положительных экстрасенсов было больше, и борьба велась на равных, но потом отрицательные стали одолевать, и старик этот — один из последних. А может, и самый последний. И если он погибнет, и плохие победят — все. Полный швах всему. — У нас тут, по моему, и так полный швах всему, — заметил Женька. — Значит, пока еще не полный, есть еще куда стремиться, — ответил Артем. — Так вот, напоследок старик ему и говорит: «Сынок! Дай поесть чего нибудь… А то сил мало остается… А последняя битва близится… И от ее исхода зависит будущее всех нас. И твое тоже!» Понял? Старичок еду клянчил. Так и твой маг, я думаю. Тоже, наверное, крыша поехала. Но на другой почве. — Нет, ты определенно дурак! Даже до конца не дослушал…и потом, кто тебе сказал, что старичок врал? Как его звали, кстати? Тебе отчим не говорил? — Говорил, но я не помню уже точно. Смешное какое то имя… На «Чу..» начинается. То ли «Чувак», то ли «Чудак»… У этих бомжей часто так — кличка какая нибудь дурацкая вместо имени… А что? А этого мага твоего как? — Он Лехе сказал, что сейчас его называют Карлосом. За сходство. Непонятно, что именно он имел ввиду, но именно так он и объяснил. И ты зря не дослушал до конца. В конце их разговора он Лехе сказал, что завтра через северный туннель лучше не идти — а Леха как раз собирался на следующий день возвращаться. И Леха послушал и не пошел. И не зря. Как раз в тот день какие то отморозки на караван напали, в туннеле между Сухаревской и Проспектом Мира, хотя считалось, что это безопасный туннель. Половина челноков погибла. Еле отбились. Так вот!
Артем примолк и задумался. — Вообще то говоря, конечно, наверняка знать нельзя. Всякое быть может. Раньше такое случалось, мне отчим рассказывал. И он еще говорил, что на совсем дальних станциях, там где люди дичают, и становятся как первобытные, забывают о том, что человек — разумно мыслящее существо, происходят такие странные вещи, которые мы с нашим логическим мышлением вообще не в состоянии объяснить. Он, правда, не стал уточнять, что это за вещи. По правде говоря, он и это не мне рассказывал — я просто случайно подслушал.
— Ха! Я же тебе говорю — тут иногда такие вещи рассказывают, что нормальный человек никогда не поверит. Вот мне Леха в прошлый раз еще одну историю интересную рассказал — хочешь послушать? Такого ты, наверное, даже от своего отчима не услышишь. Лехе на ярмарке один челнок с Серпуховской линии рассказывал… Вот ты в призраков веришь?
— Ну… После разговоров с тобой каждый раз начинаю себя спрашивать — верю я в них или нет. Но потом один побуду, или с нормальными людьми поговорю — и вроде отходить начинаю…— с трудом сдерживая улыбку ответил Артем.
— А серьезно?
— Ну как, я читал, конечно кое что. Ну и дядя Саша рассказывал немного. Но, честно говоря, не очень то верится во все эти истории. Вообще то, Жень, я тебя не понимаю. Тут у нас на станции и так кошмар непрекращающийся с этими черными, такого, наверное, нигде во всем метро то и нет больше, где нибудь на центральных станциях о нашей с тобой жизни детям рассказывают, как страшные сказки, и спрашивают друг друга — «Ты веришь вот в эти россказни о черных или нет?» А тебе и этого мало. Ты себя хочешь чем нибудь еще попугать?
— Да неужели тебе вообще неинтересно ничего, кроме того, что ты можешь увидеть и пощупать? Неужели ты правда считаешь, что мир ограничивается тем, что ты видишь? Тем, что ты слышишь? Вот крот, скажем, не видит. Слепой он от рождения. Но ведь это не значит, что все те вещи, которых крот не видит, на самом деле не существуют… Так и ты… — Ладно…Что за историю ты рассказать то хотел? Про челнока с Серпуховской линии?
— Про челнока? А… Однажды Леха на этой ярмарке познакомился с мужиком одним. Он вообще то не совсем с Серпуховской. Он с Кольца.

— Гражданин Ганзы. Но живет сам на Добрынинской. А там у них переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли тебе об этом твой отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до следующей станции, до Тульской, по моему, там стоят патрули Ганзы. Это они подстраховываются — а то, мол, линия необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет — вот они и сделали себе буферную зону. И дальше Тульской никто не заходит. Говорят, искать там нечего. Станции там все пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой жизни никакой нет — ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы, мужик говорит, не водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока, был знакомый, бродяга один, странник, который дальше Тульской зашел. Не знаю, что он там искал. И вот он потом челноку этому рассказывал, что не так все просто на этой Серпуховской линии. Что недаром там все так пусто. Говорил, что там такое творится, что просто в голову не лезет. Не даром ее даже Ганза не пытается дальше колонизировать, хотя бы под плантации или там под стойла…
Женька замолчал, чувствуя, что Артем наконец забыл о своем здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее и спросил, внутренне торжествуя: — Да тебе, неинтересно, наверное, всякий бред слушать. Так, бабушкины сказочки. Чая налить?
— Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему, действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать? Правда, странно. Отчим говорил, что у них там в последнее время вообще проблема с перенаселением — места не хватает уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую возможность еще немного земли под себя подмять? Вот уж не похоже на них! — Ага, интересно все таки? Так вот, странник этот заходил довольно далеко. Говорил, что идешь, идешь — и ни души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле за Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только капает… станции заброшенные стоят, темные… словно на них и не жили никогда…

 Отправлено: 22.06.11 12:16. Заголовок: И постоянно давит та..

И постоянно давит такое ощущение опасности… Так и гнетет… Он быстро шел — без препятствий ведь… Чуть не за полдня прошел 4 станции. Отчаянный человек, наверное… Надо же так — в такую дичь одному забраться… В общем, дошел он до Севастопольской. А там — переход на Каховскую. Ну, ты знаешь Каховскую линию. Там и станций то всего три. Не линия, а какое то недоразумение. Аппендикс какой то… И на Севастопольской он решил заночевать. Перенервничал, утомился… Нашел там какие то щепки, костерок сложил, чтобы не так жутко было, я думаю, залез в свой спальный мешок и лег спать посередине платформы. И ночью…
На этом месте Женька встал, потягиваясь, и с садистской улыбкой сказал: — Нет, ты как знаешь, а я определенно хочу чая! — и, не дожидаясь ответа, вышел с чайником из палатки, оставляя Артема наедине с впечатлениями от рассказанного.
Артем, конечно, разозлился на него за эту выходку, но решил до конца истории дотерпеть, а уж потом высказать Женьке все, что он о нем думает. Неожиданно он вспомнил о Хантере и о его просьбе… или даже скорее приказе… Но потом мысли снова вернулись к Женькиной истории.
Вернувшись, тот налил Артему полный граненый стакан в раритетном железном подстаканнике, в каких когда то разносили настоящий чай в поездах, и посоветовал: — Ты лучше пей. Тебе понадобится… Так вот, лег он спать рядом с костром, и вокруг тишина такая, тяжелая такая тишина стоит, как будто уши ватой залеплены… И посреди ночи вдруг будит его странный такой звук… совершенно сумасшедший, невозможный звук… Он прямо потом облился холодным и так и подскочил… услышал он детский смех. Заливистый такой детский смех… Со стороны путей. Это в четырех станциях от последних людей… Там, где даже крысы не живут, представляешь? На покинутой станции… Было с чего так переполошиться…Он вскакивает, бежит через арку к путям… И видит… На станцию въезжает настоящий поезд… настоящий состав… Фары так и сияют, слепят — он мог без глаз остаться — хорошо, вовремя прикрылся. Окна желтым светятся, люди внутри… и все это в полной тишине! Ни звука! Ни гула мотора не слышно, ни стука колес… В полном беззвучии вплывает этот поезд на станцию и неспеша так уходит в туннель… Ты понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с сердцем плохо стало… И ведь люди в окнах, вроде бы живые люди, разговаривают о чем то неслышно… И вот поезд вагон за вагоном проходит мимо него, и он видит — в последнем окне последнего вагона стоит ребенок лет семи, и смотрит на него. Смотрит, пальцем показывает, и смеется… И смех этот слышно! Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце колотится, и еще этот детский смех… Поезд уходит в туннель, и смех звенит все тише и тише… затихает вдали. И снова — пустота… И абсолютная, страшная тишина.
— И тут он проснулся? — ехидно, но с надеждой в голосе спросил Артем.
— Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до Тульской, проделал весь путь за пару часов. Очень страшно было, надо думать…
Артем так ничего и не смог из себя выдавить, и затих, впечатленный историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведет и он не даст петуха, он спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось: — И что, ты в это веришь?
— Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про Серпуховскую линию, — ответил тот. — только я тебе не всегда рассказываю. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ерничать начинаешь… Ладно, Артем, засиделись мы с тобой… Скоро на работу уже идти… Собираться надо. Давай уже там договорим.

Артем нехотя встал, потянулся, и поплелся домой — собрать себе что нибудь перекусить на работе. Отчим все еще спал, на станции было совсем тихо — уже, наверное, был отбой и до начала ночной смены на фабрике оставалось уже совсем немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки для гостей, в которой остановился Хантер, Артем увидел, что полог откинут и палатка совершенно пуста, и что то екнуло у него в груди. До него начало наконец доходить, что все то, о чем он говорил с Хантером — не сон, что все это произошло с ним на самом деле, и что развитие событий может иметь самое непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить его дальнейшую судьбу…
Чайная фабрика находилась в тупике, у блокированной навечно задвижки нового выхода из метро, перед эскалатором, ведущим наверх. Фабрикой ее можно было назвать лишь весьма условно — вся работа осуществлялась вручную. Тратить драгоценную электроэнергию на производство чая было слишком расточительно. За железными ширмами, отделявшими территорию фабрики от остальной станции, от стены к стене были натянуты металлические проволоки, на которых сушились очищенные грибные шляпки. Когда было особенно влажно, под ними разжигали небольшие костры, чтобы они сушились быстрее и не начинали покрываться плесенью. Под проволоками стояли столы, на которых рабочие сначала нарезали, а потом измельчали в крошку засушенные грибные шляпки. Готовый чай паковали в бумажные или полиэтиленовые пакеты — в зависимости от того, что было на станции, и добавляли туда еще кое каких экстрактов, порошков, состав которых держался в секрете, и только начальник фабрики знал их состав. Таков был весь нехитрый процесс производства чая. Если бы не непременные беседы во время работы, восемь часов нарезания и перетирания грибных шляпок были бы наверное, крайне утомительны.
Работал Артем в эту смену вместе с Женькой и давешним всклокоченным мужиком по имени Кирилл, с которым вместе дежурили в заставе. Кирилл этот при виде Женьки очень оживился, очевидно, они уже раньше о чем то говорили, и немедленно принялся рассказывать ему какую ту историю, видимо, недосказанную в прошлый раз. Артему с cередины слушать было уже неинтересно, и он всецело погрузился в свои мысли. История о Серпуховской линии, рассказанная недавно Женькой, начинала постепенно блекнуть в памяти и снова выплывал на поверхность его разговор с Хантером, о котором Артем совсем было забыл.
Что же было делать? Поручение, возложенное на него Хантером, было слишком серьезным, чтобы просто не думать о нем. А вдруг у Хантера не выйдет то, что он задумал? Он пошел на совершенно безумный поступок, отважившись забраться в логово врага, в самое пекло. Опасность, которой он себя подвергает, огромна, и даже он сам не знает ее истинных размеров. Он может только догадываться о том, что ждет его за двухсотпятидесятым метром, там, где меркнет последний отсвет костра пограничной заставы, может быть, последнего рукотворного пламени в мире к северу от ВДНХ. Все, что он знал о черных, знал любой житель ВДНХ — и однако, пойти на такое не решался ни один из них. Фактически, неизвестно было даже, на Ботаническом ли Саду в действительности существует та лазейка, с которой твари с поверхности проникают в метрополитен. Слишком велика была вероятность того, что Хантер не сможет выполнить возложенной на себя миссии. Очевидно, опасность, исходящая с севера, была настолько велика, и возрастала так быстро, что любое промедление было недопустимо. Возможно, Хантер знал что то о природе этой опасности, что то такое, что не раскрыл он ни в беседе с Сухим, ни в разговоре с Артемом. При этом, видимо, он осознавал степень риска, сопряженного с поставленной перед собой задачей, и готовился к худшему. Иначе вряд ли он стал бы готовить Артема к такому повороту событий. Значит, вероятность того, что он не справится, что с ним что то произойдет, и он не вернется на станцию в указанный срок, существует, и она довольно велика. Но как сможет Артем бросить все, уйти, никого не предупредив, ведь Хантер сам боялся предупреждать кого либо еще, опасаясь «червивых мозгов»… как сможет он добраться до Полиса, до легендарного Полиса в одиночку, через все явные и тайные опасности, поджидающие путешественников, а особенно новичков, в темных и глухих туннелях? Артем вдруг пожалел о том, что поддавшись суровому шарму и гипнотизирующему взгяду Охотника, он открыл ему свою тайну и согласился на его поручение. — Эй, Артем! Артем! Ты спишь там, что ли? Ты чего не отвечаешь? — потряс его за плечо Женька. — Слышишь, что Кирилл говорит? Завтра вечером у нас караван организуют на Рижскую. Вроде, наша администрация решила с ними объединяться, и пока гуманитарную помощь им отправляем, ввиду того, что скоро все мы тут будем братья. А у них там, вроде, склад обнаружился с бобинами с кабелем. Начальство хочет прокладывать — говорят, телефон будут делать между станциями. Во всяком случае, телеграф. Кирилл говорит, кто завтра не работает, может пойти. Хочешь?
Артем тут же подумал, что сама судьба дает ему возможность выполнить поручение, если появится необходимость. И он молча кивнул. — Здорово! — обрадовался Женька. — Тогда вместе пойдем. Кирилл! Запиши нас, хорошо? Во сколько там завтра выходим, в девять? Не забуду…
До конца смены Артем так и не промолвил больше ни слова, не в состоянии оторваться от мрачных мыслей, занимавших его. Женька был оставлен на растерзание всклокоченному Кириллу и явно за это обиделся. Артем продолжал механическими движениями шинковать грибы, крошить их в пыль, снимать с проволки новые шляпки, и снова шинковать, и опять крошить, и так до бесконечности, перед глазами стояло лицо Хантера, когда тот говорил ему, что он может и не вернуться, — спокойное лицо человека, привыкшего рисковать своей жизнью, не боящегося это делать, но… А в его сознании чернильным пятном медленно расплывалось предчувствие грядущей беды.

После работы Артем вернулся в свою палатку. Отчима там уже не было, очевидно, он ушел по своим делам. Артем опустился на свою постель, уткнулся лицом в подушку и мгновенно уснул, хотя собирался еще раз обдумать свое положение в тишине и спокойствии.
Сон, болезненный и бредовый после всех разговоров, мыслей и переживаний прошедшего дня, обволок его и решительно увлек его в свои пучины. Артем увидел себя сидящим у костра на станции Сухаревская, рядом с Женькой и странствующим магом с непонятным испанским именем Карлос. Карлос учил их с Женькой, как правильно готовить дурь и объяснял, что употреблять ее так, как это принято на ВДНХ — чистое преступление, потому что эти поганки на самом деле — не грибы вовсе, а новый вид разумной жизни на Земле, которая, может, заменит со временем человека. Что сами грибы эти — не самостоятельные существа, а всего только частицы единого целого, соединенного нейронами грибницы, расплетенной по всему метрополитену. И что на самом деле тот, кто ест дурь, не просто употребляет психотропные вещества, а вступает в контакт с этой самой новой разумной жизнью. И если все делать правильно, то можно подружиться с ней, и тогда она будет помогать тому, кто общается с ней через дурь. Но потом вдруг появился Сухой и, грозя пальцем, сказал, что дурь употреблять вообще нельзя, потому что от длительного ее употребления мозги становятся червивыми. И тогда Артем решил проверить, действительно ли это так, тихо встал, сказал всем, что идет проветриться, а сам осторожно зашел за спину магу с испанским именем и увидел, что у того нет затылка, и виден мозг, почерневший от множества червоточин, и длинные белесые черви, извиваясь кольцами, вгрызались в мозговую ткань и проделывали новые ходы, а маг все продолжал говорить, как ни в чем не бывало… Тогда Артем испугался и решил бежать от него, начал дергать Женьку за рукав, прося его встать и пойти с ним, но Женька лишь нетерпеливо отмахивался от него руками, и просил Карлоса продолжать рассказывать дальше, а Артем видел, как черви из головы мага по полу переползают к Женьке и, поднимаясь по его спине, пытаются пробраться ему в уши…
…Тогда Артем спрыгнул на пути и бросился бежать от станции что было сил, но вспомнил, что это — тот самый туннель, в который нельзя заходить поодиночке, а только группами, повернул и побежал обратно — на станцию, но почему то никак не мог на нее вернуться, хотя бежал изо всех сил. В этот момент за его спиной вдруг зажегся свет и он с поразительной для сна отчетливостью и логичностью увидел собственную тень на полу туннеля… Он обернулся, и увидел, что из недр метро на него неумолимо движется поезд, дьявольски скрежеща и гремя колесами, оглушая его и слепя его своими фарами… И тут ноги отказали ему, стали бессильными, словно это и не ноги его были, а пустые штанины, набитые для видимости всяким тряпьем…
И когда поезд уже находился в считанных метрах от Артема, видение вдруг стремительно потеряло свои краски и свое правдоподобие, выцвело, и исчезло. На смену ему пришло нечто новое, совершенно иное: Артем увидел Хантера, одетого во все снежно белое, в комнате с ослепительно белыми стенами и совсем без мебели. Он стоял, опустив лицо, и взгляд его буравил пол. Потом он поднял глаза и посмотрел прямо на Артема. Ощущение было очень странным, потому что в этом сне Артем не видел и не чувствовал себя, но словно смотрел на происходящее со стороны. Когда Артем взглянул в них, его наполнило непонятное беспокойство, словно ожидание чего то очень важного, что должно было вот вот произойти…
И тогда Хантер заговорил с ним. Артема захолонуло чувство необъяснимой реальности происходящего. Когда ему снились предыдущие кошмары, он в известной степени отдавал себе отчет в том, что просто спит и все происходящие с ним события — всего лишь плод растревоженного напряженным днем воображения. В этом же видении сознание того, что в любой момент можно захотеть и проснуться отсутствовало начисто.
Пытаясь встретить его взгляд, хотя у Артема создалось впечатление, что Хантер на самом деле не видел его, и предпринимал эти попытки вслепую, тот медленно и тяжело проговорил, обращаясь к Артему: «Пришло твое время. Ты должен выполнить то, что ты обещал мне. Ты должен сделать это. И запомни! Это не сон! Это не сон!»
Артем широко распахнул глаза. И уже после того, как его глаза открылись, в голове вновь, в последний раз, с ужасающей ясностью раздался глухой и чуть хрипловатый голос: «Это не сон!»
«Это не сон», — повторил Артем. Детали привидевшегося кошмара быстро стирались из памяти, но второе видение Артем помнил прекрасно, во всех деталях. Странное одеяние Хантера, загадочная пустая белая комната и слова «Ты должен выполнить то, что обещал мне!» не выходили у него из головы.
В палатку зашел отчим и обеспокоенно спросил Артема: — Скажи ка мне, товарищ, ты Хантера не видел после нашей вчерашней беседы? Вечереет уже, а он куда то запропастился,и палатка его пустая. Ушел он, что ли? Он тебе вчера ничего не говорил о своих планах?
— Нет, дядь Саш, просто об обстановке на станции расспрашивал, что тут у нас происходит с моей точки зрения, — добросовестно соврал Артем.
— Боюсь за него. Боюсь, он глупостей наделает. Себе на голову, и нам тоже достанется, — расстроенно произнес Сухой.
— Не знает он, с кем связался… Эх! Что, не работаешь сегодня?
— Мы сегодня с Женькой записались в караван на Рижскую — помощь им переправлять, а оттуда начнем кабель телеграфный разматывать, — ответил Артем, вдруг осознав, что он уже принял решение.
При этой мысли что то у него внутри оборвалось, и он почувствовал странное облегчение и вместе с тем — какую то пустоту внутри, словно у него из груди удалили опухоль, булыжником оттягивавшую сердце и мешавшую дышать.
— В караван? Сидел бы ты, Артем, дома, а не шлялся бы со всякими караванами…Да разве тебя убедишь? Пошел бы с вами, у меня как раз по этому поводу на Рижской дела, да что то я себя сегодня неважно чувствую… В другой раз уже, наверное… Ты ведь не сейчас еще уходишь? В девять? Ну, мы с тобой успеем еще попрощаться. Собирайся пока! — и Сухой опять вышел.
Артем принялся судорожно кидать в свой рюкзак все те вещи, которые могли ему хоть как то пригодиться в дороге — фонарик, батарейки, еще батарейки, грибы, пакет чая, колбасы, полный рожок от автомата, который он когда то стащил, карту метро, еще батарейки… Не забыть паспорт — на Рижской он, конечно, ни к чему, но вот за ее пределами без паспорта первый же патруль независимой станции может завернуть, а то и к стенке поставить — в зависимости от положения на этой станции… И капсула, врученная ему Хантером…Все.
Закинув рюкзак за плечи, Артем посмотрел в последний раз на свою палатку и решительно вышел из нее.
Группа, уходившая в караване, собиралась на платформе, у входа в южный туннель. На путях уже стояла ручная дрезина с погруженными на нее ящиками с мясом, грибами и пакетами чая, а на них — какой то мудреный прибор, собранный местными умельцами, наверное, телеграфный аппарат.
В караван, кроме Женьки и Кирилла, шли еще два человека — один доброволец и командир — от администрации — налаживать отношения и договариваться. Все они уже, кроме Женьки, собрались на месте и теперь резались в домино в ожидании отправления. Рядом стояли составленные в пирамиду стволами вверх выданные им на время похода автоматы с запасными рожками, примотанными к основным синей изолентой.
Наконец показался и Женька, который должен был перед уходом покормить сестру и сослать ее к соседям до возвращения родителей с работы.
И тут, когда собирались уже отправляться, Артем вдруг вспомнил, что так и не попрощался с отчимом. Извинившись и обещав, что тут же вернется, он скинул рюкзак и заспешил обратно. В палатке никого не было, и Артем направился к помещениям, в которых когда то размещался обслуживающий персонал, а сейчас находилось начальство. Сухой был там, он сидел напротив Дежурного По Станции (выборного главы ВДНХ) и о чем то оживленно беседовал с ним. Артем постучал в косяк двери и тихонько кашлянул.
— Здравствуйте, Александр Николаевич. Можно мне с дядей Сашей поговорить секундочку? — Конечно, Артем, заходи… Пить хочешь? — радушно отозвался Дежурный.
— А, Артем! Ну что, выходите уже? Когда назад то будете? — отодвинувшись вместе со стулом от стола и встав, спросил Сухой. — Не знаю точно… Как получится…— пробормотал Артем.
Он то понимал, что, может, больше никогда не увидит отчима, и ему так не хотелось врать ему, вероятно, единственному человеку, который по настоящему любил Артема, что он вернется не завтра послезавтра и все снова будет по прежнему. Артем почувствовал вдруг резь в глазах и к своему стыду обнаружил, что они увлажнились. Он сделал большой шаг вперед и крепко обнял отчима. Тот был явно немного удивлен этим поступком и проговорил успокаивающе: — Ну что ты, Артемка, что ты… Вы же уже, наверное, завтра вернетесь… Ну?
— Завтра вечером, если все по плану пойдет, — подтвердил Александр Николаевич.
— Будь здоров, дядь Саш! Удачи тебе! — хрипло выговорил Артем, сжал отчиму руку и быстро вышел, стесняясь своей слабости.
Сухой удивленно смотрел ему вслед.
— Чего это парень так расклеился? Вроде, не в первый раз до Рижской идет…
— Ничего, Саша, ничего, придет время — возмужает твой пацан. Будешь еще тосковать по тому времени, когда он с тобой со слезами на глазах прощался, собираясь в поход через две станции! Так что ты говорил, какое на Алексеевской мнение о патрулировании туннелей? Нам бы это очень сподручно было…
И они вернулись к обсуждению своих проблем.

Когда Артем бегом вернулся к группе, командир отряда, тот, от администрации, выдал каждому автомат под расписку и сказал: — Ну чего, мужики? Присядем на дорожку? — и первым опустился на отполированную за долгие годы деревянную скамью. Остальные молча последовали его примеру.
— Ну, с богом! — командир встал, и, тяжело спрыгнув на пути, занял свое место перед дрезиной.
Артем и Женька, как самые молодые, залезли наверх, готовясь к нелегкой работе. Кирилл и второй доброволец заняли место сзади, замыкая отряд.
— Поехали! — произнес командир
Артем с Женькой налегли на рычаги, Кирилл чуть подтолкнул дрезину сзади, она скрипнула, снялась с места и медленно покатилась вперед, замыкающие двинулись вслед за ней, и весь отряд скрылся в жерле южного туннеля.

 Отправлено: 22.06.11 12:17. Заголовок: Глава 4

Глава 4

… Неверный свет фонаря в руках командира бродил бледным желтым пятном по стенам туннеля, лизал влажный пол и бесследно исчезал, когда фонарь направляли вдаль. Впереди была полная тьма, жадно пожиравшая слабые лучи карманных фонарей уже в десяти шагах. Занудно и тоскливо поскрипывала дрезина, катясь в никуда, и рвали тишину своим тяжелым дыханием и мерным стуком подкованных сапогов идущие за ней люди.
Все южные кордоны уже остались позади, давно померкли за спиной последние отсветы их костров, территория ВДНХ закончилась. И хотя участок между ВДНХ и Рижской считался последнее время практически безопасным — из за хороших отношений с соседями, из за слухов о грядущем объединении, из за довольно оживленного движения между станциями — устав требовал оставаться начеку. Опасность далеко не всегда исходила с севера или с юга — двух возможных направлений в туннеле. Она могла таиться вверху, в вентиляционных шахтах, слева или справа, в многочисленных ответвлениях, за задраенными дверями некогда хозяйственных помещений или секретных выходов, даже внизу, в загадочных люках, оставленных метростроевцами, забытых и заброшенных ремонтными бригадами, где на глубинах, сдавливающих сознание самых отчаянных смельчаков тисками иррационального ужаса, нечто страшное начало зарождаться еще когда метро было просто средством передвижения…
Вот почему беспокойно блуждал по стенам луч командирского фонаря, а пальцы замыкающих непрерывно поглаживали предохранители на автоматах, готовые в любое мгновенье зафиксировать его на автоматическом режиме огня и лечь на спусковой крючок. Вот почему так немногословны были идущие — болтовня излишне расслабляла и к тому же мешала вслушиваться в дыхание туннелей.
Артем, начиная уже уставать, все работал и работал, а рукоять, ушедшая было вниз, неустанно вновь поднималась на свое прежнее место, монотонно скрежетал механизм, и колеса проворачивались снова и снова. И с каждым таким проворотом, пока он безуспешно вглядывался вперед, в голове у него крутилась в такт стуку колес, так же тяжело и надрывно, фраза, услышанная накануне от Хантера, его изречение о том, что власть тьмы — это самая распространенная форма правления на территории Московского метрополитена.
Он пытался думать о том, как именно ему надлежит пробираться в Полис, пробовал строить планы, но медленно разливающаяся по мышцам жгучая боль и усталость, поднимаясь от полусогнутых ног через поясницу, захлестывая руки — к шее, вытесняла все сколько нибудь сложные мысли.
Жаркий соленый пот, сперва неспешно вызревывший у него на лбу крошечными капельками, теперь, когда капли выросли и отяжелели, обильно стекал, заливал глаза, и не было возможности его вытереть, потому что за другую сторону держался Женька, и отпустить рукоять — значит взвалить все на него одного. В ушах все громче стучала кровь, и Артем вспомнил, как, когда он был маленький, он любил принять какое нибудь не очень удобное положение, чтобы услышать, как стучит у него в ушах — потому что это звук напоминал ему слаженный шаг строя солдат на параде… И можно было, закрыв глаза, представить себе, как верные дивизии, чеканя шаг, проходят мимо него, и каждый крайний в шеренге держит на него равнение… Как это было нарисовано в книжках про армию.
…Наконец, командир, не оборачиваясь назад, сказал: — Ладно, ребята, слезайте, меняйтесь. Половину прошли. Останавливайте потихоньку.
Артем, переглянувшись с Женькой, спрыгнул с дрезины, и оба они, не сговариваясь, сели на рельсы, хотя должны были занять места впереди и сзади ее. Командир посмотрел на них внимательно и сказал сочувственно: — Сопляки…
— Сопляки, — с готовностью признал Женька.
— Вставайте вставайте, нечего рассиживаться. Труба зовет. Я вам сказочку хорошую расскажу.
— Мы вам тоже всякого рассказать можем! — уверенно заявил Женька, нехотя поднимаясь со своего места.
— Я то все ваши знаю. Про черных там, про мутантов там…Про грибы эти ваши, конечно… Но я знаю пару таких, о которых вы даже ничего и не слышали. Да это, может, и не сказки никакие, только, жалко вот, проверить никто не может… То есть, бывали такие, кто пытался проверить, но вот рассказать нам о результатах они уже не смогут точно…
Артему оказалось достаточно этого вступления, чтобы у него открылось второе дыхание. Сейчас для него имела огромное значение любая информация о том мире, который начинался за станцией метро Проспект Мира. Он поспешил встать с рельс и, перетянув автомат со спины на грудь, занять свое место за дрезиной.
Небольшой толчок для разгона — колеса вновь запели свою заунывную песню, и отряд двинулся вперед. Командир, говоря, смотрел вперед, все время настороженно вглядываясь в темноту, и слышно поэтому было не все.
— Что, интересно, вашему поколению вообще о метро известно? — спрашивал командир. Так, рассказываете всякие байки друг другу. Кто то где то был, кто то сам все придумал. Кто то кому то переврал то, что слышал от своего знакомого, который, в свою очередь, тоже приукрасил историю, слышанную за чаем, и выдавая за свои собственные приключения… Вот ведь в чем главная проблема метро… Нет надежной связи… Нет возможности быстро пробраться из одного конца в другой — где не пройти, где перегорожено, где ерунда какая то творится, и обстановка каждый день меняется…Ведь все это метро — думаете, оно большое очень? Да его из конца в конец на поезде проехать всего то час и занимало… А ведь люди теперь неделями идут и чаще всего не доходят… И никогда не знаешь, что тебя на самом деле ждет за поворотом. Вот мы вроде на Рижскую с гуманитарной помощью идем… Но проблема в том, что никто, и ни я, ни Дежурный в том числе, не готов поручиться на сто процентов, что когда мы туда придем, нас не встретят шквальным огнем. Или не мы не обнаружим выжженную станцию без единой живой души. Или не выяснится, что Рижская теперь присоединена к Ганзе, и поэтому нам выхода в остальную часть метро больше нет и никогда не будет. Нету точной информации… Получил вчера утром сведения, все, уже к вечеру устарели, и полагаться на них сегодня нельзя. Это все равно что идти через зыбучие пески по карте столетней давности. Гонцы так долго пробираются, что сообщения, которые они несут, часто оказываются либо уже ненужными, либо уже неверными. Истина искажается. И все это очень странно… Люди никогда не оказывались в таких условиях… И страшно подумать, что же будет, когда у нас кончится топливо для генераторов и не будет больше электричества… Читали у Уэллса «Машину Времени»? Так вот там были такие морлоки…
Для Артема это был уже второй разговор в подобном духе за последние два дня, и он уже слышал о морлоках и Герберте Уэллсе, и повторения его он отчего то вовсе не хотел. И поэтому, несмотря на Женькины попытки протестовать, он решительно вернул разговор в первоначальное русло: — Ну, а что известно о метро вашему поколению?
— Мм… О дьявольщине в туннелях говорить — дурная примета… О Метро 2 и о Невидимых Наблюдателях? Не буду. Но вот о том, кто где живет, кое что рассказать любопытного могу. Вот вы знаете, например, что там где раньше Пушкинская была — там еще на две другие станции переход — на Чеховскую и на Тверскую, — там теперь фашисты все захватили?
— Какие еще фашисты? — недоуменно спросил Женька, и Артем удовлетворенно отметил про себя, что и Женьку, оказывается, можно удивить.
— Натуральные фашисты. Когда то давно, когда мы еще жили там, — командир показал пальцем наверх, — были такие. Бритоголовые были — и еще одни, назывались РНЕ. Шут знает, что это значит, сейчас уже и не помнит никто, да и сами они, наверное, уже не помнят. Потом, вроде, исчезли. Не слышно о них ничего и не видно. И вот вдруг некоторое время назад на Пушкинской объявились. «Метро — для русских!». Слышали такое? Или вот: «Делай добро — чисти метро!». Вышвырнули всех нерусских с Пушкинской, потом и с Чеховской, и до Тверской добрались — под конец уже озверели, начались расправы. Теперь там у них Рейх. Четвертый или пятый… Что то около того. Дальше пока, вроде, не лезут, но историю двадцатого века наше поколение еще помнит. А ведь мутанты эти с Филевской линии, между прочим, существуют на самом деле… Да что мутанты! Черные наши одни чего стоят! А есть еще разные сектанты, сатанисты, коммунисты… Кунсткамера. Просто кунсткамера.

Вдали стало заметно слабое мерцание. Они приближались к Алексеевской. Станция была малонаселена и патруль они выставляли только один, на пятидесятом метре — большего не могли себе позволить. Командир отдал приказ остановиться метрах в сорока от костра, разожженного патрулем с Алексеевской, и несколько раз включил и выключил фонарь в определенной последовательности, давая условный сигнал. На фоне костра обозначился черный силуэт — к ним шел проверяющий. Еще издалека он крикнул им: — Стойте на месте! Не приближайтесь!
Артем спросил себя, неужели действительно может так случиться, что однажды их не признают на станции, которая всегда казалась и считалась дружественной, и встретят в штыки?
Человек, не спеша, приблизился к ним. Одет он был в тертые камуфляжные штаны и ватник, на груди жирно намалевана была буква "А" — видимо, от названия станции. Впалые щеки его были небриты, глаза подозрительно поблескивали, а руки поглаживали ствол висящего на шее автомата. Он вгляделся в их лица, успокоенно улыбнулся, в знак доверия перекинул автомат на спину, и сказал: — Здорово, мужики! Как живете можете? Это вы на Рижскую? Знаем знаем, предупреждены. Пошли!
Командир принялся о чем то расспрашивать его, но как то неразборчиво, слышно толком не было, и Артем, надеясь, что и их тоже никто не расслышит, сказал Женьке тихонько: — Заморенный он какой то. Мне кажется, не от хорошей жизни это они с нами объединяться собрались. — Ну так что с того? У нас тоже свои интересы. Если наша администрация на это идет, значит, нам это надо. Не из благотворительности же мы их кормить будем.
Миновав костер на пятидесятом метре, у которого сидел второй дозорный, одетый так же, как и встретивший их, дрезина выкатилась на станцию. Алексеевская была плохо освещена, и люди, населявшие ее, были молчаливы и унылы. На гостей с ВДНХ, впрочем, они смотрели дружелюбно. Отряд остановился посередине платформы, и командир объявил перекур. Артема с Женькой оставили на дрезине — охранять, а остальных позвали к костру.
— Про фашистов и про Рейх я еще ничего не слышал, — сказал Артем. — Мне рассказывали, что где то в метро фашисты есть. Но вот только говорили, что они на Новокузнецкой.
— Кто рассказывал? — Леха говорил, — неохотно признался Женька.
— А он ведь тебе много еще чего интересного рассказал, — напомнил Женьке Артем. — Но фашисты ведь и вправду есть! Ну, перепутал человек место. Но не соврал ведь! — оправдывался тот.
Артем замолчал и задумался. Перекур на Алексеевской должен был продолжаться не меньше получаса — у командира был какой то разговор к начальнику Алексеевской — переговоры об объединении продолжались. Потом они должны были двигаться дальше. До конца дня надо было дойти до Рижской, переночевать там, чтобы на следующий день, решив все вопросы и осмотрев найденный кабель, либо возвращаться назад, если кабель окажется непригодным, либо отправлять обратно гонца с запросом дальнейших указаний, если кабель можно будет приспособить для сообщения между тремя станциями. В этом случае его надо будет разматывать и подключать телефонную связь.
Таким образом, в его распоряжении было максимум два дня на то, чтобы придумать предлог, под которым можно было бы пройти через внешние кордоны на Рижской, которые были еще более подозрительны и придирчивы, чем внешние, северные, патрули ВДНХ, — ведь за Рижской начиналось большое метро — и южный кордон Рижской подвергался нападениям намного чаще. Пусть опасности, угрожавшие населению Рижской, были не столь таинственны и страшны, как Угроза, нависшая над ВДНХ, но зато они были намного разнообразнее, и бойцы, оборонявшие южные подходы Рижской, никогда не знали, чего именно ждать, и потому были готовы ко всему.
От Рижской к Проспекту Мира шло два туннеля, засыпать ни один из них по каким то соображениям не представлялось возможным, и «рижанам» приходилось перекрывать оба. На это уходило слишком много сил. Поэтому для них и было жизненно важно обезопасить северное направление. Объединяясь с Алексеевской и, самое главное, с ВДНХ, они таким образом перекладывали бремя защиты северного направления на их плечи, обеспечивали спокойствие в туннелях между станциями — а значит, возможность использования их для хозяйственных целей. Для ВДНХ это была прежде всего возможность экспансии и расширения своего влияния, своей территории, а значит и своей мощи.
В связи с грядущим объединением внешние заставы «рижан» были особенно бдительны, — необходимо было доказать будущим товарищам, что в вопросе обороны южных рубежей на них можно положиться. Поэтому пробраться через кордоны как в одном, так и в другом направлении виделось очень затруднительным. В течение одного, максимум, двух дней Артему предстояло решить эту проблему.
Однако, эта задача, какой бы сложной она не была, вовсе не казалась невыполнимой. Вопрос был в том, что делать дальше. Даже если проникнуть за южные заставы удастся, надо еще было найти относительно безопасный путь к Полису. Из за того, что решение приходилось принимать срочно, у Артема совершенно не оказалось времени обдумать свой путь к Полису на ВДНХ, где он мог бы расспросить об опасностях знакомых челноков, не вызвав ничьих подозрений. Спрашивать о дороге к Полису ни у Женьки, и тем более ни у кого другого из их отряда Артем не хотел, так как прекрасно понимал, что это неизбежно вызовет подозрения, а уж Женька точно поймет, что Артем что то затевает. Друзей ни на Алексеевской, ни на Рижской у Артема не было и доверять в таком важном вопросе незнакомцам он не собирался.
Воспользовавшись тем, что Женька отошел поболтать с сидевшей неподалеку от них на платформе девушкой, Артем украдкой достал из рюкзака крошечную карту метро, отпечатанную на обратной стороне обуглившегося по краям рекламного листка, прославлявшего давно сгинувший вещевой рынок, и обвел Полис несколько раз огрызком простого карандаша.
Путь до него, казалось, был так прост и недолог… В те странные далекие времена, о которых рассказывал им командир, в те времена, когда людям не приходилось брать с собой оружие, пускаясь в путешествие от станции к станции, даже если им предстояло сделать пересадку и оказаться на чужой линии, когда дорога от одной конечной до другой, противоположной, не занимала и часа, в те времена, когда туннели населяли только гремящие мчащиеся поезда, расстояние, разделяющее ВДНХ и Полис можно было бы одолеть быстро и беспрепятственно. Прямо по ветке до Тургеневской, там — переход на Чистые Пруды, как они назывались на старенькой карте, которую разглядывал Артем, или на Кировскую, в которую вновь переименовали ее овладевшие ей коммунисты, и по красной, Сокольнической, линии — прямо к Полису… В эпоху поездов и ламп дневного света такой поход не занял бы и тридцати минут… Но с тех пор, как слова «красная линия» стали писаться с большой буквы, и кумачовый стяг повис над переходом на Чистые Пруды, да и собственно Чистые Пруды перестали быть таковыми, нечего уже было и думать о том, чтобы пытаться попасть в Полис наикратчайшим путем.
По известным обстоятельствам руководство Красной Линии оставило свои попытки насильно осчастливить население всего метро, распространив на него власть Советов, (но не в силах отказаться от этой мечты, продолжая амбициозно называть его Метрополитеном им. В.И.Ленина) и приняло новую доктрину, допускающую возможность построения коммунизма на отдельно взятой линии метрополитена. Однако, несмотря на кажущуюся миролюбивость режима, его внутренняя параноидальная сущность ничуть не изменилась. Сотни агентов службы внутренней безопасности, по старинке и даже с некоторой ностальгией именуемой КГБ, постоянно пристально следили за счастливыми обитателями Красной Линии, а уж их интерес к гостям с других линий был поистине безграничен. Вообще говоря, без специального разрешения руководства Красной Линии никто не мог проникнуть ни на одну из ее станций. А постоянные проверки паспортов, тотальная слежка и общая клиническая подозрительность немедленно выявляли как случайно заблудших странников, так и засланных шпионов. Первые приравнивались ко вторым, судьба и тех, и других была весьма печальна. Поэтому Артему нечего было и помышлять о том, чтобы добраться до Полиса через три станции и три перегона, принадлежащих Красной Линии.
И не могла, наверное, быть такой простой дорога к самому сердцу метро. В Полис… Одно это название, произнесенное кем то в разговоре, заставляло Артема, да и не только его, умолкнуть в благоговении. Он и сейчас отчетливо помнил, как в самый первый раз услышал незнакомое слово в рассказе какого то отчимова гостя, а потом, когда гость этот ушел, спросил у него тихонько, что же это слово значит. Сухой тогда посмотрел на него внимательно и с еле различимой тоской в голосе сказал: «Это, Артемка, последнее, наверное, место на Земле, где люди живут как люди. Где они не забыли еще, что это значит — „человек“, и как именно это слово должно звучать», отчим грустно усмехнулся и добавил: «Это — Город…»
Полис находился на площади самого большого в Московском Метрополитене перехода, на сплетении четырех разных линий, и занимал целых четыре станции метро — Александровский Сад, Арбатскую, Боровицкую и Библиотеку им. Ленина, вместе с переходами, соединяющими эти станции. На этой огромной жилой территории размещался последний подлинный очаг цивилизации, последнее место, где жило так много людей, что провинциалы, однажды побывавшие там, не называли уже это место иначе как Город. Кто то дал Городу другое название — Полис, впрочем, означавшее то же самое, и отчего то, может, потому, что в этом слове слышалось далекое и еле уловимое эхо могучей и прекрасной древней культуры, словно обещавшей свое покровительство поселению, чужое слово прижилось.
Полис был для метро явлением совершенно уникальным. Там, и только там можно было все еще встретить хранителей тех старых и странных знаний, применения которым в суровом новом мире с его изменившимися законами просто не было. Знания эти для обитателей почти всех остальных станций, в сущности, для всего метро, медленно погружавшегося в пучину хаоса и невежества, становились никчемными, как и носители их, и нигде они не были желанны. Гонимые отовсюду, единственное свое пристанище они находили лишь в Полисе, где их ждали всегда с распростертыми объятиями, потому что правили здесь их собратья. Потому в Полисе, и только в Полисе можно было все еще встретить дряхлых профессоров, у которых когда то были кафедры в славных университетах, ныне полуразрушенных, опустевших и захваченных крысами и плесенью. Только там — последних художников, артистов, поэтов. Последних физиков, химиков, биологов… Тех, кто внутри своей черепной коробки хранил все то, чего человечеству удалось достичь и познать за тысячи лет непрерывного развития. Тех, с чьей смертью все это было бы утрачено навек.
Находился Полис в том месте, где когда то был чуть не самый центр города, по имени которого нарекли метро. Причем прямо над Полисом возвышалось здание самой библиотеки им. Ленина — самого обширного хранилища информации ушедшей эпохи. Сотни тысяч книг на десятках языков, охватывающие, вероятно, все области, в которых когда либо работала человеческая мысль и накапливались сведения. Сотни тонн бумаги, испещренной всевозможными буквами, знаками, иероглифами, часть из которых уже некому было читать, ведь языки, на которых они были написаны, сгинули вместе с народами, которые на них говорили… Но все же огромное количество книг еще могло быть прочтено и понято, и умершие столетия назад люди, написавшие их, еще могли обо многом поведать живущим.
Изо всех тех немногих конфедераций, империй и просто могущественных станций, которые в состоянии были отправлять на поверхность экспедиции, только Полис посылал сталкеров за книгами. Только там знания имели такую ценность, что ради них были готовы рисковать жизнями своих добровольцев, выплачивать баснословные гонорары наемникам и отказывать себе в материальных благах во имя приобретений благ духовных. И несмотря на кажущуюся непрактичность и идеализм руководства Полис стоял год за годом, и беды обходили его стороной, а если что то угрожало его безопасности, казалось, все метро готово было сплотиться для его защиты. Отголоски последних сражений, происходивших там во время памятной войны между Красной Линией и Ганзой, уже затихли, и вновь вокруг Полиса образовалась тонкая волшебная аура сказочной неуязвимости и благополучия.
И когда Артем думал об этом удивительном месте, ему совсем не казалось странным, что дорога к нему просто не может быть легкой, она обязательно должна быть трудной и полной опасностей, иначе сама цель его похода утратила бы часть своей загадочности и очарования.
Если о том, чтобы пройти через Кировскую, по Красной Линии — к Библиотеке имени Ленина представлялось совсем невозможным и слишком рискованным чтобы даже попытаться это сделать, то преодолеть патрули Ганзы и идти по Кольцу еще можно было попробовать. Артем вгляделся в обугленную карту внимательнее.
Вот если бы ему удалось проникнуть на внутренние территории Ганзы, выдумав какой нибудь предлог, уболтав охрану кордона, прорвавшись с боем, или еще как нибудь, тогда дорога до Полиса была бы все еще довольно короткой. Артем уткнул палец в карту и повел им по линиям. Если спускаться от Проспекта Мира направо по Кольцу, всего через две станции, принадлежащие Ганзе, он вышел бы к Курской. Там можно было бы сделать пересадку на Арбатско Покровскую линию, а оттуда уже и рукой подать до Арбатской — то есть, до самого Полиса. Правда, на пути вставала Площадь Революции, отданная после войны Красной Линии в обмен на Библиотеку имени Ленина, но ведь красные гарантировали свободный транзит всем путникам, и это было одно из основных условий мирного договора. И так как Артем вовсе не собирался выходить на саму станцию, а только хотел проследовать мимо, то его, по идее, должны были беспрепятственно пропустить. Поразмыслив, он решил, что пока что остановится на этом плане, и попытается по пути разузнать подробности о тех станциях, через которые ему предстояло пройти. Если же что то незаладится, сказал он себе, всегда можно будет найти запасной маршрут. Всматриваясь в переплетение линий и в обилие пересадочных станций, Артем подумал, что командир, пожалуй, слегка перегибал, живописуя трудности самых даже коротких и незамысловатых походов по метро. Вот, например, можно было спуститься от Проспекта Мира не направо, а налево — Артем повел палец вниз по Кольцу — до Киевской, а там через переход либо по Филевской, либо по Арбатско Покровской линии — два перегона до Полиса. Задача больше не казалась Артему невыполнимой. Это маленькое упражнение с картой добавило ему уверенности в себе. Теперь он знал, как действовать, и только теперь он полностью поверил в то, что когда караван дойдет до Рижской, он не вернется с отрядом обратно на ВДНХ, а продолжит свой поход к Полису. — Изучаешь? — над самым ухом спросил подошедший Женька, которого Артем просто не заметил, погрузившись в свои мысли. От неожиданности Артем прямо подскочил на месте и смущенно попытался спрятать карту.
— Да нет… Я это… Хотел найти по карте эти станции, где Рейх этот, про который нам рассказывали сейчас.
— Ну и чего, нашел? Нет? Эх, ты, дай покажу, — с чувством превосходства сказал Женька. В метро он ориентировался намного лучше Артема, да и других сверстников, и это было предметом его особенной гордости. С первого раза он безошибочно ткнул в тройной переход между Чеховской, Пушкинской и Тверской. Артем вздохнул. Это был вздох облегчения, но Женька решил, что это он от зависти. — Ничего, придет время — тоже будешь разбираться в этом деле не хуже моего, — решил утешить он Артема. Артем изобразил на лице признательность и поспешил перевести разговор на другую тему.
— Сколько времени у нас здесь привал то? — спросил он.
— Молодежь! Подъем! — раздался в ответ зычный бас командира, и Артем понял, что отдыхать больше не придется, а перекусить он так и не успел.
Снова была их с Женькой очередь вставать на дрезину. Заскрежетали рычаги, загрохотали по бетону кирзовые сапоги, и они снова ступили в туннель.
На этот раз отряд двигался вперед молча, и только командир, подозвав к себе Кирилла, шел с ним в ногу и, что то тихонько обсуждал. Артему не было слышно ровным счетом ничего, да и вслушиваться не было ни желания, ни сил — все отнимала треклятая дрезина.
Замыкающий, оставленный в одиночестве, чувствовал себя явно не в своей тарелке и боязливо оглядывался назад. Артем стоял на дрезине лицом назад, и ему было видно, что как раз сзади то ничего страшного и нет, но вот посмотреть через плечо вперед в туннель так и подмывало. Этот страх и неуверенность преследовали его всегда, да и не только его. Любому одинокому путнику знакомо это ощущение. Придумали даже особое название — «страх туннеля» — когда идешь по туннелю, особенно с плохим фонарем, всегда кажется, что опасность — прямо за твоей спиной, иной раз это чувство так обостряется, что спиной прямо таки чувствуешь чей то тяжелый взгляд, или не взгляд даже… Кто знает, кто или что там, и как оно воспринимает мир… И так, бывает, невыносимо оно гнетет, что не выдержишь, повернешься молниеносно — ткнешь лучом в черноту — а там никого… Тишина… Пустота… Все вроде спокойно… Но пока смотришь назад, до боли в глазах вглядываешься во тьму, оно уже сгущается за твоей спиной — опять за твоей спиной — и хочется снова метнуться вперед, посветить вперед в туннель — нет ли там кого, не подобрался ли кто, пока смотрел назад… И опять… Тут главное самообладание не потерять, не поддаваться этому страху, убедить себя, что бред это все, что нечего бояться, что слышно же ничего не было…
Но трудно очень с собой справиться, особенно когда в одиночку идешь. Люди так с ума сходили. Просто не могли больше успокоиться, даже когда на станцию приходили. Потом, конечно, понемногу отходили, но в туннель войти больше не могли себя заставить — их немедленно охватывало то самое давящее беспокойство, хоть немного знакомое каждому жителю метро, но для них превратившееся в губительное наваждение.
— Не бойся, я смотрю! — ободряюще крикнул Артем замыкающему. Тот кивнул, но через пару минут не выдержал и снова оглянулся. Трудно…
— У Сереги один знакомый вот именно так и съехал, — тихо сказал Женька, сообразив, что Артем имеет ввиду.
— У него, правда, причина на то более серьезная была. Он, понимаешь ли, пионер герой такой был, решил в одиночку через тот самый туннель на Сухаревской пройти, помнишь, про который я тебе тогда рассказывал? Через который в одиночку пройти никак нельзя, а с караваном — запросто?
— Что такое пионер герой? — не постеснялся уточнить Артем, услышав непонятное сочетание.
— Ну, это… В общем… Пионеры это, ну ты знаешь — на Красной Линии… Почему они герои, я, честно говоря сам точно не знаю, но когда Серега рассказывал, он его именно так назвал. Не знаю, что он там имел ввиду… — замялся Женька.
— Ну ладно, черт с этими героями — чего там дальше? — Выжил парень. И знаешь почему выжил? — Женька ухмыльнулся.
— Потому что дальше сотого метра зайти храбрости не хватило. Когда он туда уходил, бравый такой был, решительный. Ха… Через двадцать минут вернулся — глаза вытаращенные, волосы на голове дыбом стоят от страха, ни слова по человечески произнести не может… Так от него и не добились больше ничего — он с тех пор говорит как то бессвязно, все больше мычит. И в туннели больше ни ногой — так и торчит на Сухаревской, попрошайничает. Он теперь там местный юродивый. Мораль ясна?
— Да, — неуверенно сказал Артем, потому что из этой поучительной истории можно было с равным успехом извлечь несколько противоположных моралей.

Некоторое время отряд двигался в полной тишине. Артем вновь погрузился в свои планы, и шел так довольно долго, пытаясь изобрести нечто правдоподобное, что можно было сказать на заставе на выходе с Рижской, чтобы выбраться к Проспекту Мира, пока не понял, что звучание мысленных разговоров в его голове не заглушается постепенно растущим странным шумом, тянущимся из туннеля впереди. Шум этот, почти неуловимый вначале, находящийся где то на зыбкой границе слышимого и ультразвука, медленно и совсем незаметно креп, так что невозможно было определить тот момент, когда Артем начал слышать его. К тому моменту, как он его осознал, тот звучал уже довольно сильно, будто свистящий шепот, непонятный, нечеловеческий. Артем быстро взглянул на остальных. Все двигались слаженно и молча. Командир больше ни о чем не говорил с Кириллом, Женька думал о чем то своем, и замыкающий спокойно смотрел вперед, перестав нервно вертеться. Никто из них не проявлял ни малейшего беспокойства. Они ничего не слышали. Они ничего не слышали! Артему стало страшно. Спокойствие и молчание всего отряда, все более заметное на фоне нарастающего шипения было совершенно непостижимым и пугающим. Артем бросил рукоять и выпрямился в полный рост. Женька удивленно посмотрел на него. Глаза его были ясны и в них не было ни следа дурмана или чего то такого, чего Артем боялся там найти.
— Ты чего? — спросил он недовольно.
— Устал, что ли? Ты сказал бы заранее, а не бросал так вот.
— Ты ничего не слышишь? — недоумевающе спросил Артем и что то в его голосе заставило перемениться выражение Женькиного лица, и прислушаться тоже, не переставая работать руками. Дрезина, однако, пошла медленнее, потому что Артем все еще стоял с растеряным видом и ловил отзвуки загадочного шума.
Командир заметил это и обернулся: — Что там с вами? Батарейки сели?
— Вы ничего не слышите? — спросил Артем и у него.

 Отправлено: 22.06.11 12:18. Заголовок: И вместе с тем в душ..

И вместе с тем в душу к нему закралось гадкое ощущение, что на самом то деле нет никакого шума — вот никто ничего и не слышит. Просто это у него крыша поехала, просто это от страха ему мерещится всякое. От рассказов от всяких, от неотступно, в шаге за спиной замыкающего, ползущей за ними тьмы. Командир дал знак остановиться, чтобы не мешали скрип дрезины и грохот сапог, замер, руки его поползли к рукоятке автомата, он стоял неподвижно и напряженно вслушивался, повернувшись к туннелю одним ухом. Странный звук был тут как тут, Артем теперь слышал его довольно отчетливо, и чем четче и яснее он становился, тем внимательнее Артем всматривался в выражение лица командира, пытаясь понять, слышит ли и тот все то, что наполняло сознание Артема все усиливающимся беспокойством. Но черты лица у того постепенно разглаживались, он явно успокаивался, и Артема захлестнуло жгучее чувство стыда. Еще бы остановил отряд из за какой то ерунды, сдрейфил, да еще и других переполошил.
Женька, очевидно, тоже ничего не слышал, хотя и пытался. Бросив, наконец, это занятие, он с ехидной усмешкой посмотрел на Артема, и, заглядывая ему в глаза, проникновенно спросил: — Глюки? — Да пошел ты! — неожиданно раздраженно бросил Артем.
— Что вы все, оглохли что ли?
— Глюки! — удовлетворенно заключил Женька.
— Тишина. Совсем ничего. Тебе показалось, наверное. Ничего, это бывает, не напрягайся, Артем. Берись давай и поехали дальше, — мягко, чувствуя ситуацию, сказал командир, и сам пошел вперед. Артему ничего не оставалось, как послушаться и вернуться на место. Он честно попытался убедить себя что шепот ему показался, и что это все от напряжения, и пытался расслабиться и не думать ни о чем, надеясь, что вместе с тревожно мечущимися мыслями из головы удастся выкинуть и этот чертов шум. Ему удалось некоторое время почти ни о чем не думать, но в опустевшей на мгновения голове звук словно стал гулким, более громким и ясным. Он нарастал по мере того, как они все глубже продвигались на юг, и когда вырос настолько, что, казалось, заполнил все метро, Артем вдруг заметил, что Женька работает только одной рукой, а другой как то автоматически, видимо не обращая внимания на то, что он делает, потирает себе уши.
— Ты чего? — шепнул ему Артем тихонько.
— Не знаю… Закладывает… Свербит как то, — неуклюже попытался тот передать ощущение.
— А ничего не слышишь? — с боязливой надеждой спросил Артем.
— Не, слышать не слышу, но как то давит, — шепнул в ответ Женька, и прежней иронии не было в его голосе.
Звучание достигло апогея, и тут Артем понял, откуда оно шло. Одна из труб, идущих вдоль стен туннеля, так же как и всех остальных тунелей метро, заключающих в себе коммуникации и черт знает что еще, в этом месте словно лопнула, и именно ее черное жерло, окаймленное рваными и торчащими в разные стороны железными краями, и издавало этот странный шум. Он шел из ее глубин, и только Артем успел задуматься о том, почему же там внутри ни проводов никаких, ни еще чего, а сплошная пустота и чернота, как командир внезапно остановился и медленно, натужно выговорил: — Мужики, давайте здесь это… Привал сделаем, а то мне что то нехорошо. В голове муть какая то.
Он нетвердыми шагами приблизился к дрезине, чтобы присесть на край, но, не дойдя шага, вдруг мешком повалился на землю.. Женька растерянно глядел на него, растирая свои уши уже двумя руками, и не двигаясь с места. Кирилл почему то продолжил идти дальше в одиночку, как будто ничего и не случилось, никак не реагируя на окрики. Замыкающий сел на рельсы и неожиданно как то по детски беспомощно заплакал. Луч фонарь уткнулся в низкий потолок туннеля, и, освещенная снизу, картина стала еще более зловещей. Артем запаниковал. Очевидно, из всего их отряда рассудок не помутился только у него, но звук стал совершенно нестерпимым, не давая состредоточиться на сколько нибудь сложной мысли. Артем в отчаянии заткнул уши, и это немного помогло. Тогда он с размаху влепил пощечину Женьке, с одуревшим видом трущему свои уши и проорал ему, стараясь заглушить шум, забыв, что тот был слышен только ему: — Подними командира! Положи командира на дрезину! Нам нельзя здесь оставаться ни в коем случае! Надо убираться отсюда! — и, подобрав упавший фонарь, бросился вслед за Кириллом, сомнамбулически мерно вышагивающим все дальше, уже вслепую, потому что без фонаря темнота впереди была хоть глаз выколи.
К его счастью, тот шел довольно медленно, и в несколько длинных скачков Артем сумел нагнать его, и хлопнул по плечу, но Кирилл, не замечая его, все шел и шел вперед, и они удалялись все дальше от остальных. Артем забежал вперед и, не зная что делать, направил луч фонаря Кириллу в глаза. Они были закрыты, но Кирилл вдруг сморщился и сбился с шага. Тогда Артем, удерживая его одной рукой, другой приподнял веко и посветил прямо в зрачок. Кирилл вскрикнул и заморгал, тряся головой, и через несколько секунд словно очнулся и открыл глаза, непонимающе смотря на Артема. Ослепленный фонарем, он почти ничего не видел, и обратно к дрезине Артему пришлось тащить его за руку.
На дрезине лежало бездыханное тело командира, рядом сидел Женька, все с таким же тупым выражением на лице. Оставив Кирилла у дрезины, Артем метнулся к замыкающему, продолжавшему плакать, усевшись на рельсах. Посмотрев ему в глаза, Артем встретил взгляд, полный боли и неведомого страдания, и таким острым было это ощущение, что Артем отшатнулся, и почувствовал, что и у него против воли выступают слезы. — Они все, все погибли… И им было так больно! — разобрал Артем сквозь рыдания. Артем попытался поднять его, но тот вырвался и неожиданно зло выкрикнул: — Свиньи! Нелюди! И никуда не пойду с вами, я хочу остаться здесь! Им так одиноко, и так больно здесь, а вы хотите забрать меня отсюда? Это вы во всем виноваты! Я никуда не пойду! Никуда! Пусти, слышишь?!
Артем хотел сначала дать ему пощечину, надеясь, что это поможет и хоть как то приведет его в чувство, но побоялся, что тот в таком состоянии может дать ему сдачи, и вместо этого опустился перед ним на колени и, с трудом пробиваясь сквозь шум в своей голове, мягко, как ему показалось, сказал, сам не до конца понимая, о чем идет речь: — Но ведь ты хочешь им помочь, правда? Хочешь, чтобы они не страдали?
Сквозь слезы тот посмотрел на Артема и с несмелой улыбкой прошептал: — Конечно… Конечно я хочу помочь им.
— Тогда ты должен помочь мне. Они хотят, чтобы ты помог мне. Иди к дрезине и встань за рычаги. Ты должен помочь мне добраться до станции. — Они так сказали тебе? — недоверчиво поглядел на Артема замыкающий. — Да, — как можно более уверенно ответил Артем.
— А ты отпустишь меня потом обратно, к ним? — настороженно выспрашивал тот.
— Даю слово, что если ты захочешь вернуться, я отпущу тебя обратно, — заверил его Артем и пока тот еще не успел одуматься, потянул его к дрезине.
Поставив его на рычаги, и Кирилла на рычаги сзади, взгромоздив не приходящего в сознание командира посередине, и приказав механически повинующемуся Женьке занять место у рычагов спереди, и, сам себе удивляясь, встал впереди, нацелив свой автомат в черное никуда, быстрым шагом пошел вперед, слыша, как послушно покатилась всед за ним дрезина, вспоминая мельком, что он совершает недопустимое, оставив неприкрытый тыл, но понимая, что самое главное — это убраться как можно скорее, очутиться как можно дальше от этого страшного места.
На рычагах теперь было трое, и отряд двигался быстрее, чем до остановки, а Артем с облегчением чувствовал, как затихает мерзкий шум и рассасывается понемногу чувство опасности. Он все прикрикивал на остальных, требуя не замедлять темп, как вдруг услышал сзади совершенно трезвый и удивленный голос Женьки: — Ты чего это раскомандовался?
Артем дал знак остановиться, поняв, что они миновали опасную зону, вернулся к отряду и обессиленно опустился на землю, прислонившись к дрезине спиной. Все постепенно приходили в себя. Перестал всхлипывать замыкающий, и только тер себе пальцами виски, в недоумении осматриваясь вокруг. Зашевелился и с глухим стоном приподнялся командир, жалуясь, что раскалывается голова. Через полчаса можно было двигаться дальше. Кроме Артема никто ничего не помнил. — Знаешь, тяжесть такая вдруг навалилась, в голове муть какая то пошла, и как то так раз! — и погасло все. Было со мной такое однажды от газа в одном туннеле, далеко отсюда. Но если газ, так он должен по другому действовать, на всех сразу, не разбираясь… А ты все этот звук свой слышал? Да, странно очень все это, чего и говорить…— размышлял командир.
— И вот то что с Никитой стало — то что ревел он. Слышь, Васильич, кого ты все жалел то? — кивнул он замыкающему.
— Черте знает… Не помню я… То есть вроде минуту назад еще что то помнил, а потом как то улетучилось… Это, знаешь, как со сна: вот только проснешься — все помнишь, и картина такая яркая перед глазами стоит. А пройдет пара минут, очнешься немного — все, пусто. Только так, остатки какие то… Вот и сейчас то же самое. Только вот помню, что жалко очень кого то было… А кого, почему — пусто.
— А вы там хотели остаться, в туннеле. Навсегда. С ними. Отбивались. Я вам пообещал еще, что если вы захотите, я вам разрешу обратно вернуться, — сказал Артем, искоса поглядывая на Никиту замыкающего.
— Так вот, это, я вас отпускаю, — добавил он и ухмыльнулся.
— Нет уж, спасибо. Что то я передумал, — мрачно ответил Никита и его всего передернуло.
— Ладно, мужики. Хватит трепаться. Нечего посреди туннеля торчать. Сначала доберемся, потом все обсудим. Нам еще как то возвращаться надо ведь будет… Хотя чего загадывать наперед, в такой гребаный денек дай бог туда бы попасть. Поехали! — заключил командир. — Слышь, Артем, давай со мной пойдешь. Ты у нас вроде герой сегодня, — неожиданно добавил он.

Кирилл занял место за дрезиной, Женька, несмотря на все свои протесты, так и остался на рычагах вместе с Никитой Васильичем, и они двинулись дальше.
— Труба там, говоришь, лопнула? И это из нее ты там свой шум слышал? Знаешь, Артем, может оно такое быть что это на самом то деле мы все болваны глухие и не слышим ни хрена. У тебя, наверное, чутье особенное на эту дрянь. С этим делом, видно, тебе повезло, парень! — рассуждал командир. — Очень оно странно, что это из трубы шло. Пустая труба то была, говоришь? Шут знает, что там сейчас по этим трубам течет, — продолжал он, опасливо поглядывая на змеиные переплетения вдоль стен туннеля.
До Рижской уже оставалось совсем недолго: через четверть часа замерцали вдали отсветы костра у заставы, командир замедлил ход и фонарем дал условный знак. Через кордон их пропустили быстро и без проволочек, так что еще через несколько минут дрезина уже вкатывалась на станцию.
Рижская была в лучшем состоянии, чем Алексеевская. Когда то давно на поверхности над станцией стоял большой рынок. Среди тех, кто успел тогда добежать до метро и спастись, было немало и торговцев с этого самого рынка. Народ там с тех пор жил предприимчивый, да и близость станции к Проспекту Мира, а значит, и к Ганзе, к главным торговым путям тоже сказывалась на ее благополучии. Свет там тоже горел электрический, аварийный, как и на ВДНХ. Патрули были одеты в старый поношенный камуфляж, который все же смотрелся внушительней, чем размалеванные ватники на Алексеевской.
Гостям выделили отдельную палатку. Раньше собирались возвращаться через сутки, но теперь скорого возвращения не предвиделось, неясно было что за новая опасность кроется в туннеле, как с ней справиться, администрация станции и командир маленького отряда с ВДНХ собирались на совещание, а у остальных было теперь много свободного времени. Артем, уставший и перенервничавший, сразу упал на свою лежанку лицом вниз и так и остался. Спать не хотелось, но сил не было совершенно. Через пару часов для гостей обещали устроить торжественный ужин, по многозначительным подмигиваниям и перешептываниям хозяев можно было даже надеяться на мясо. Пока можно было просто лежать и ни о чем не думать.

За стенками палатки поднимался шум. Пир устраивали прямо посреди платформы, где на Рижской горел главный костер. Артем, не утерпев, выглянул наружу. Несколько человек чистили пол и расстилали брезент, неподалеку на путях разделывали свиную тушу, резали клещами на куски моток стальной проволоки, что предвещало шашлыки. Стены здесь были необычнами — не мраморные, как на ВДНХ и Алексеевской, а выложенные красной плиткой, а арки были окрашены в желтый. Вместе это когда то смотрелось довольно весело. Теперь, правда, все это покрывал слой копоти и жира, но все равно чуть чуть прежнего уюта сохранилось.
Стали понемногу собираться местные, из палатки вылез заспанный Женька, через полчаса подошло и здешнее начальство с командиром их отряда, и первые куски мяса легли на угли. Командир их и руководство станции много улыбались и все шутили, наверное, довольные результатами переговоров. Принесли бутыль с какой то туземной бодягой, пошли тосты, все совсем уже развеселились. Артем, грызя свой шашлык, слизывая текущий по рукам горячий жир, молча смотрел на на тлеющие угли, от которых шел такой жар и необъяснимое ощущения уюта и спокойствия. — Это ты их из этой ловушки вытащил? — обратился к нему незнакомый человек, сидевший с ним рядом и последние несколько минут внимательно разглядывавший Артема, на что то совершенно не обращал внимание, погруженный в свои мысли и созерцание багровеющих головней в костре. — Кто это вам сказал? — вопросом на вопрос ответил Артем, всматриваясь в незнакомца. Тот был коротко стрижен, небрит, из под грубой, но крепкой с виду кожаной куртки виднелась теплая тельняшка. Ничего особенно подозрительного Артему углядеть в нем не удалось: по виду его собеседник походил на обычного челнока, которых на Рижской было хоть пруд пруди. — Кто? Да этот вот ваш бригадир и рассказывал, — кивнул тот на сидевшего поодаль и оживленно обсуждавшего что то командира. — Ну я, — неохотно признался Артем. Несмотря на то, чо совсем недавно он планировал завести пару полезных знакомств на Рижской, теперь, когда представилась отличная возможность, ему отчего то вдруг стало не по себе.
— Я — Бурбон. Зовут меня так. А тебя как звать? — продолжал интересоваться мужик.
— Бурбон? Почему это? Это не король такой был? — удивился Артем.
— Нет, пацан. Это был такой типа спирт. Огненная, понимаешь, вода. Очень настроение поднимало, говорят. Так как тебя там?.. — не поясняя загадочного происхождения своего имени переспросил тот.
— Артем. — Слушай, Артем, это самое, а когда вы обратно возвращаетесь? — дознавался Бурбон, заставляя Артема все больше сомневаться в его благонадежности.
— Не знаю я. Теперь вам никто точно не скажет, когда мы обратно пойдем. Если вы слышали, что с нами произошло, должны сами понимать, — недружелюбно ответил Артем.
— Слушай, зови меня на ты, я не настолько тебя старше, чтобы ты тут это… Короче, чего я тебя спрашиваю то… Дело у меня есть к тебе, пацан. Не ко всем вашим, а вот именно к тебе, типа, лично. Только если ты без брехни. Мне, это самое, помощь твоя нужна. Понял? Ненадолго…
Артем ничего не понял. Говорил мужик сбивчиво, и что то в том, как он выговаривал слова, заставляло Артема внутренне сжиматься, он слышал, как учащается стук сердца, как выступает на лбу холодная испарина. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось продолжать этот непонятно куда ведущий разговор.
— Слышь, пацан, ты это, не напрягайся, — словно почувствовав Артемовы сомнения поспешил рассеять их Бурбон. — Ничего стремного, все чисто… Ну, почти все. Короче, дело такое: позавчера тут наши пошли до Сухаревки, ну ты знаешь, прямо по линии, да не дошли. Одиг только обратно вернулся. Ни хрена помнит, прибежал на Проспект весь в соплях, ну, типа, ревел, как этот ваш, о котором бригадир ваш рассказывал. Остальные обратно не появились. Может, они потом к Сухаревке вышли… А может, никуда больше и не вышли, потому что уже третий день как на Проспект никто оттуда не приходил, и с Проспекта никто туда уже идти не хочет. Западло им туда идти почему то. Короче, думаю, что там та же байда, что и у вас было. Я как вашего бригадира послушал, так сразу и это, типа, понял. Ну линия ведь та же. И трубы те же, — тут Бурбон резко обернулся через плечо, проверяя наверное, не подслушивает ли кто.
— А тебя эта байда не берет, — продолжил он тихо.
— Понял?
— Начинаю, — неуверенно ответил Артем.
— Короче, мне сейчас туда надо. Очень надо, понял? Очень. Я себя не знаю. Но все шансы, что у меня там крыша съедет, как и у всех наших пацанов, наверное, как у всей вашей бригады. Кроме тебя.
— Ты…— неуверенно, словно пробуя на вкус это слово, чувствуя, как неудобно и непривычно ему обращаться к такому типу «на ты», проговорил Артем, — ты хочешь, чтобы я тебя провел через этот туннель? Что бы я тебя вывел к Сухаревской?
— Типа того, — с облегчением кивнул Бурбон. — Не знаю, ты слышал или нет, но там за Сухаревской туннель, типа, еще почище этого, такая дрянь, мне там еще как то пробиваться надо будет. А тут еще и эта байда с пацанами вышла. Да все нормально, не стремайся, ты если меня проведешь, я в долгу тоже не останусь. Мне, правда, дальше надо будет потом идти, на юг, но у меня там, на Сухаревке, свои люди, обратно доставят, пыль смахнут, и все такое.

Артем, который хотел сначал послать Бурбона с его предложением куда подальше, понял вдруг, что вот у него и появился шанс без боя и вообще безо всяких проблем проникнуть через южные заставы Рижской. И дальше… Бурбон, хотя и не распространялся о своих дальнейших планах, говорил, что пойдет через проклятый туннель от Сухаревской к Тургеневской. Именно там Артем и собирался попытаться пройти. Тургеневская — Трубная — Цветной Бульвар — Чеховская… А там и до Арбатской рукой подать… Полис.. Полис.
— Как платишь? — решил поломаться для видимости Артем. — Как хочешь. Вообще — валютой, — Бурбон со сомнением посмотрел на Артема, пытаясь определить, понимает ли тот, о чем идет речь.
— Ну, типа, патроны к калашу, — пояснил он. Но если ты хочешь жратвой там, спиртом или дурью, — он подмигнул, — тоже можно устроить.
Не, патроны — нормально. Две обоймы. Ну и еды, чтоб и туда и обратно. Не торгуюсь, — как можно более уверенно назвал свою цену Артем, стараясь выдержать испытующий взгляд Бурбона. — Деловой…— с неясной интонацией отреагировал тот.
— Ладно… Два рожка к калашу… И жратвы… Ну, ничего, — невнятно сказал он, видимо, сам себе. — оно того стоит. Ладно, пацан, как тебя там, Артем? Ты иди пока, спи, я за тобой зайду скоро, когда тут весь бардак успокоится. Собери шмотки все свои, можешь записку оставить, если писать умеешь, чтобы они тут за нами погонь не устраивали. Это… чтобы был готов, когда я приду. Понял?

 Отправлено: 22.06.11 12:18. Заголовок: Глава 5

Глава 5

Спать долго не удалось. Вещи, в общем, собирать было не надо, потому что Артем толком еще ничего и не распаковывал — да и нечего было особенно там распаковывать. Непонятно было только, как незаметно вынести автомат, чтобы не привлечь ничье внимание. Автоматы им выдали громоздкие, армейские, калибра 7.62 с деревянными прикладами. С такими махинами на ВДНХ всегда отправляли караваны на ближайшие станции.
Артем лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая на недоумевающие Женькины вопросы, почему Артем тут дрыхнет, когда снаружи так круто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более под одеялом, сон все не шел, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, он забылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозь мутное стекло: он куда то бежал, разговаривал с кем то безликим, опять бежал… Разбудил его все тот же Женька, тряхнувший за плечо и шепотом сообщивший: — Слышь, Артем, там тебя мужик какой то… У тебя проблемы, что ли? — настороженно спросил он. — Давай я всех наших подниму… — Нет, нормально все, просто поговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, — так же тихо объяснил Артем, натягивая сапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо, он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышав металлическое клацанье, снова обеспокоенно спросил: — Это тебе еще зачем? Ты уверен, что у тебя все в порядке?
Артему пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочет тут знакомому кое что показать, что они тут поспорили, что с ним, что все хорошо, и прочая, и прочая. — Врешь! — убежденно резюмировал Женька. — Ладно… Через сколько времени начинать беспокоиться? — Через год… — пробормотал Артем, надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки и шагнул на платформу. — Ну, пацан, ты и копаешься, — недовольно процедил сквозь зубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спиной висел высокий рюкзак. — Твою мать! Ты чего, собираешься с этой дурой через все кордоны тащиться? — брезгливо поинтересовался он, указывая на Артемов автомат. У самого него, к своему удивлению, Артем никакого оружия не обнаружил.

Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого, все уже улеглись, утомленные пирушкой. Артем все равно старался идти побыстрее, боясь все таки натолкнуться на кого нибудь из своих, но при входе в туннель Бурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их и спросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвал одного из них по имени, и пояснил, что по делам. — Слушай, короче. Сейчас здесь на сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я сам с ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке… Не спрячешь никуда… Где только ты откопал дрянь такую? — поучал он Артема, зажигая фонарь.
На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок, у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второй дружески пожал Бурбону руку. — Бизнес? Понима аю, — с заговорщической улыбкой протянул он.
До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова, угрюмо шагая вперед. Был он какой то злой, неприятный, и Артем уже начал раскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, в порядке ли автомат, и положил палец на предохранитель.
У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не так хорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвел его в сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чем то. Артем, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал на вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артем по себе знал, что если дежурные так разговорчивы — это хороший знак, раз скучают, то все спокойно. Если бы сейчас у них что нибудь тут странное происходило, ползло бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так напряженно, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня все спокойно в туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира. — Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? — дознавались дежурные, пытливо заглядывая Артему в лицо.
Артем, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не разговаривать, пробормотал что то неясное, что можно было понять по разному, предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные, отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа какого то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности с администрацией станции.
Довольный, что от него наконец отстали, Артем сидел и сквозь пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был все тот же бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артем совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом метре, да и, наверное, все тот же самый, что и в любой другой точке метро. С виду он ничем не отличался… Но было что то в нем, не то особый запах, доносимый туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его непохожим на все остальные. Артем вспомнил, как отчим говорил как то, что нет в метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления — и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами походов, и не у всех. Отчим называл это «слышать туннель», и это у него было, он этим гордился и не раз признавался Артему, что уцелел в очередной переделке только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали необъяснимый страх, кто то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они все равно не пустуют. Что то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним, наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжелая стылая кровь в венах каменеющего левиафана.
И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь увидеть что либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артем начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о «чувстве туннеля». Дальше этого места ему не приходилось еще ступать в сознательном возрасте, и хотя он знал, что за нечеткой границей, очерченной пламенем костра, где багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть еще люди, но в данное мгновение это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах отсюда, впереди больше ничего не было, только мертвая черная пустота, отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом…Но если сидеть так долго, если заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь не так, будто пытаешься там что то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки, закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, — напрямую в мозг начнет литься тонкая мелодия — неземное звучание недр, смутное, непонятное… Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое…
Ему чудилось, что на время он сумел окунуться в тихую реку этой мелодии, и вдруг, не разумом, а скорее проснувшейся в нем интуицией, разбуженной, наверное, в том самом месте шумом из разорвавшейся трубы, постиг суть этого явления, не понимая его природы. Потоки, выплескивающиеся наружу из той трубы, как ему показалось в ту секунду, были тем же, что и эфир, неспешно струившийся по туннелям, но в трубе они были гнойными, зараженными чем то, беспокойно бурлящими, и в тех местах, где вспухшие от напряжения трубы лопались, гной этот изливался толчками во внешний мир, неся с собой тоску, тошноту и безумие всем живым существам…
Артему показалось вдруг, что он стоит на пороге понимания чего то очень важного, как если бы последние полчаса его блужданий в кромешной тьме туннелей и в сумерках собственного сознания приподняли завесу над великой тайной, отделяющей всех разумных созданий от познания истинной природы этого гротескного мирка, выгрызенного прошлыми поколениями в недрах Земли. Но вместе с тем ему стало и страшно, словно он только что заглянул в замочную скважину двери, надеясь узнать, что за ней, и увидел лишь нестерпимый свет, бьющий изнутри и опаляющий глаза. И если открыть дверь, то свет этот хлынет неудержимо и испепелит на месте того дерзкого, что решится открыть запретную дверь. Но свет этот — и есть Знание.
Весь этот вихрь мыслей, ощущений и переживаний захлестнул Артема слишком внезапно, он был совершенно не готов ни к чему похожему и потому испуганно отпрянул. Нет, все это было всего лишь фантазией. Не слышал он ничего и ничего не осязал, опять игры воображения. Со смешанным чувством облегчения и разочарования он теперь, заглянув в себя, наблюдал, как раскрывшаяся на мгновение перед ним перспектива, все далекие грозные и прекрасные горизонты, — стремительно меркнут, тают и перед мысленным взором вновь встает привычное мутное марево. Он испугался этого знания, отступил, и теперь приподнявшаяся было завеса тяжело опустилась обратно, быть может, — навсегда. Ураган в его голове затих так же внезапно, как и начался, опустошив и утомив его рассудок.
Артем, потрясенный, сидел и все пытался понять, где же заканчивались его фантазии и начиналась реальность, если, конечно, такие ощущения вообще могли быть реальны. Медленно медленно его сознание наливалось горечью опасения, что он стоял в шаге от просветления, от самого настоящего просветления, но не решился, не отважился отдаться на волю течения эфира, и теперь ему, может, всю жизнь остается лишь бродить в потемках, оттого что однажды он убоялся света подлинного Знания. «Но что такое Знание?» — спрашивал он снова и снова, пытаясь оценить то, от чего он столь поспешно и трусливо отказался. Погруженный в свои мысли, он и не заметил, что по крайней мере несколько раз успел уже произнести эти слова вслух. — Знание, парень — это свет, а незнание — тьма! — охотливо объяснил ему один из дежурных. — Верно? — весело подмигнул он своим товарищам.
Артем оторопело уставился на него и так бы и сидел, но вернулся Бурбон, поднял его и попрощался с остальными, сказав, что они бы, мол, и еще задержались, но торопятся. — Смотри! — грозно сказал ему вслед командир заставы. — Отсюда я тебя с оружием выпускаю, — он махнул рукой на Артемов автомат, — но обратно ты у меня уже с ним не зайдешь. У меня по этому поводу инструкции четкие. — Говорил я тебе, болван… — раздраженно прошипел Артему Бурбон, когда они поспешно зашагали от костра. — Вот теперь как хочешь обратно, так и пробирайся. Хоть это, с боем. Мне вообще плевать. Вот ведь знал, знал ведь, что так, мать твою, все и будет!
Артем все молчал, да он и не слышал почти ничего из того, что выговаривал ему Бурбон. Вместо этого он вдруг вспомнил, что отчим говорил тогда же, когда объяснял про уникальность и неповторимость каждого туннеля, что у любого из них есть своя мелодия, и что можно научится ее слушать. Отчим, наверное, хотел просто выразиться красиво, но вспоминая то, что он ощущал, сидя у костра, Артем подумал, что вот оно, что ему именно это и удалось. Что он слушал, на самом деле слушал — и слышал! — мелодию туннелей. Но воспоминания о произошедшем быстро блекли, и через полчаса Артем не мог уже поручиться, что все это действительно произошло с ним, а не причудилось, навеянное игрой пламени.

— Ладно… Ты, наверное, не со зла, просто в башке нет ни хрена, — примирительно сказал Бурбон. — Если я это, с тобой неласковый, ты извини. Работа нервная. Ну ладно, вроде выйти удалось, уже хорошо. Теперь нам топать до Проспекта по прямой, без остановок. Там это, отдохнем. Если все спокойно будет, то много времени не займет. А вот дальше — проблема. — А ничего, что мы так идем… Я имею ввиду, что когда мы с караванами ходим от ВДНХ, меньше чем втроем не идем, замыкающий там обязательно, и вообще… — спросил Артем, оглядываясь назад. — Тут, пацан, конечно, есть свой плюс, чтобы караванами ходить, с замыкающим и со всеми делами, — начал толковать Бурбон. — Но, пойми меня правильно, есть и конкретный минус. Это не сразу доходит. На своей шкуре только. Я раньше тоже боялся. Что втроем — мы раньше с пацанами нашими вообще меньше чем впятером не ходили, а так даже и вшестером и больше. Думаешь, поможет? А вот ни хрена не помогает. Шли мы однажды с грузом, и поэтому с охраной: двое спереди, трое в центре, ну и замыкающий, типа, по всей науке. От Третьяковки шли к этой… раньше Марксистской называлась… Так себе был туннель. Он сразу мне не понравился… Какой то там гнилью тянуло… И туман стоял… И видно так хреново было, в пяти шагах — уже ничего, фонарь особо не помогал. Ну, мы веревку решили привязать к ремню, замыкающему, в середине одному, и одному в начале. Чтоб не отстать в тумане. И вот мы идем, все нормально, спокойно, прогулочным шагом, спешить некуда, никого, тьфу тьфу, пока не встречаем, ну, думаю, меньше чем за сорок минут дойдем. — И что, меньше чем за сорок дошли? — из вежливости поинтересовался Артем. — Меньше. Намного меньше, пацан. Где то посередине Толян, он в центре шел, спрашивает что то у замыкающего на ходу. Ну, тот молчит. Толян это, подождал и переспрашивает. Тот молчит. Толян дергает тогда за веревку, и вытаскивает конец оборванный. Она перекушена. В натуре перекушена, даже дрянь какая то мокрая на конце… И этого нет нигде. И ведь ничего не слышали. Вообще ничего. Я ведь тоже с Толяном шел, в центре. Он мне этот конец показывает, а у самого поджилки трясутся. Ну, мы крикнули еще, типа для порядка, но, конечно, никто не ответил. Уже некому было это, отвечать. Ну, мы переглянулись, и вперед, так что до Марксистской до этой, или как там ее теперь, очень быстро добрались. — Может, это он подшутить решил? — с надеждой спросил Артем. — Подшутить? Может, и подшутить. Но больше его никто не видел. Так что это, я одну вещь понял: если тебе екнуться сегодня, сегодня и екнешься, и не поможет ни охрана, и ничего. Только идешь от этого медленнее. И везде, кроме одного туннеля — от Сухаревки до Тургеневской, там дела особые, я с тех пор вдвоем только хожу, типа, с напарником. Если что, вытащит. Зато быстрее. Понял? — Понял. А нас хоть на Проспект Мира пустят? Я же с этим, — Артем показал на свой автомат, уже сам проникаясь к нему презрением. — На радиальную пустят. На Кольцо — точно нет. Тебя бы и так не пустили, а с пушкой твоей вообще не на что надеяться. Но нам туда и не надо. Нам вообще там на долго зависать нельзя. Привал только сделаем и дальше. Ты это… Был вообще на Проспекте когда нибудь? — Маленьким только. А так — нет, — признался Артем. — Ну давай тогда я тебя, типа, в курс дела введу. Короче, застав там нету никаких, там это никому не надо. Там ярмарка, никто не живет так чтобы по нормальному. Но там переход на Кольцо — значит на Ганзу… Радиальная станция, типа, ничейная, но ее солдаты Ганзы патрулируют, чтобы порядок был. Поэтому вести себя надо тихо, понял? А то вышвырнут на хрен и доступ на свои станции запретят, вот и кукуй потом. Поэтому мы когда дойдем до туда, ты вылезь на перрон, и сиди себе тихо, и самоваром своим, — он кивнул на Артемов многострадальный автомат, — ни перед кем там особо не тряси. Мне там это… Надо кое с кем перетереть, тебе придется посидеть подождать. Дойдем до Проспекта, поговорим, как через этот хренов перегон до Сухаревки добираться.

Бурбон опять замолчал, и Артем оказался предоставлен самому себе. Туннель здесь был вроде неплохой, пол только сыроват, рядом с рельсами струился туда же, куда шли и они тонкий темный ручеек. Но через некоторое время заслышался по сторонам тихий шорох и скрежещущий писк, для Артема звучащий так же как гвоздь, царапающий стекло, заставляя его содрогаться от отвращения. Их не было пока видно, но присутствие их уже начинало ощущаться. — Крысы…— сплюнул Артем мерзкое слово, чувствуя, как пробегает по коже озноб.
Они все еще навещали его в ночных кошмарах, хотя воспоминания о том страшном дне, когда погибла его мать и вся его станция, затопленная крысиными потоками, уже почти стерлись из его памяти. Стерлись? Нет, они просто ушли глубже в мозг, как может уйти в тело вонзившаяся и не вытащенная во время игла, как путешествует незамеченный недостаточно искусным хирургом осколок, сначала притаившись и замерев, не причиняя страданий и не напоминая о себе, но однажды, приведенный в движение неизвестной силой, он двинется в свой губительный путь сквозь артерии, нервные узлы, вспарывая жизненно важные органы и обрекая своего носителя на невыносимые муки. Так и память о том дне, о слепой ярости и бессмысленной жестокости ненасытных тварей, о всех пережитых тогда ужасах стальной иглой ушла глубоко в подсознание, чтобы тревожить его по ночам и электрическим разрядом стегать его, заставляя рефлексивно содрогаться все его тело при виде этих созданий, и да же при одном их только запахе. Для Артема, как и для его отчима, и, может, для тех остальных четверых, спасшихся тогда с ними на дрезине, крысы были чем то гораздо более пугающим и омерзительным, чем для всех остальных обитателей метро.
На ВДНХ крыс почти не было, повсюду стояли капканы и был разложен яд, поэтому от их вида Артем уже успел отвыкнуть. Но все остальное метро ими буквально кишело, и об этом он как то успел позабыть, или, может, избегал думать, когда принимал решение отправиться в поход. — Чего, пацан, крыс испугался? — ехидно поинтересовался Бурбон. — Не любишь? Изнежен ты больно… Привыкай теперь. Без крыс тут у нас никуда… Но это ничего, хорошо даже: голодным не останешься, — добавил он и подмигнул, и Артем почувствовал, что его начинает тошнить. — Но в натуре, — продолжил тот серьезно, — ты лучше бойся, когда крыс нету. Если нету крыс, значит, тут какая то байда пострашнее, если даже крысы тут не живут. И если, пацан, эта байда — не люди, вот этого надо бояться. А если крысы бегают — значит, нормальное место. Обычное. Понял? — закончил он очередное нравоучение в своей характерной манере.

С кем с кем, но с этим типом Артему точно не хотелось делиться своими страхами и оправдываться, объясняя их причину. Поэтому он только постарался усвоить полученный урок и молча кивнул. Крыс тут было не очень много, они избегали света фонаря и были почти незаметны, но один раз какая то из них все же сумела подвернуться Артему прямо под ноги, и сапог, вместо того, чтобы встретить твердую поверхность, ткнулся во что то мягкое и скользкое. Внизу раздался противный тихий хруст и пронзительное верещание резануло слух, от неожиданности Артем потерял равновесие и чуть не упал лицом вниз вместе со всем своим снаряжением. — Не боись, пацан, не боись, — подбодрил его Бурбон. — Это еще что. Есть в этом гадюшнике парочка перегонов, в которых они так и кишат, прямо по хребтам надо идти. Идешь бывало, а под ногами, типа, приятно так похрустывает, — и гнусно заржал, довольный произведенным эффектом.
Артема так и передернуло и он опять промолчал. Но кулаки его сжались сами собой и он ясно представил себе, с каким удовольствием он бы сейчас двинул Бурбону в его ухмыляющуюся рожу.
Издалека донесся вдруг какой то слабый неразборчивый гомон, и Артем, моментально позабыв свою обиду, вернул пальцы на рукоять автомата и вопросительно посмотрел на Бурбона. — Да не напрягайся, нормально все. Это мы уже к Проспекту подошли, — успокоил его тот и похлопал покровительственно по плечу.
Хотя он и предупредил уже Артема заранее, что у Проспекта Мира нет никаких застав, это все равно было для Артема непривычно, странно было — вот так, сразу выйти на чужую станцию, не увидев прежде издалека слабый свет костра, означающий границу, не повстречав по пути никаких препятствий. Когда они приблизились к выходу из туннеля, гам усилился, и заметно стало слабое зарево.
Наконец, тускло прорисовалась слева чугунная лесенка и маленький мостик с оградой, лепящийся к стене туннеля, позволявший подняться с путей на уровень платформы, предвещавший вход на станцию. Загрохотали по железным ступеням Бурбоновы подкованные сапожищи, и через пару шагов туннель вдруг раздался влево, — они вышли на станцию. Тут же в лицо им ударил яркий белый луч: невидимый из туннеля, сбоку стоял маленький столик, за которым сидел человек в незнакомой и странной серой форме, в старинного вида фуражке с околышем. — Добро пожаловать, — приветствовал их он, отводя фонарь. — Торговать, транзитом?
Пока Бурбон излагал цели визита, Артем всматривался в то, что из себя представляла станция метро Проспект Мира. На платформе у путей был полумрак, но арки озарялись изнутри неярким желтым светом, от которого у Артема что то неожиданно защемило в груди, захотелось покончить, наконец, со всеми формальностями и посмотреть, что же творится на самой станции, там, за арками, откуда идет этот до боли знакомый уютный свет… И хотя Артему показалось, что раньше он не видел никогда ничего подобного, вид освещенной мягким светом арки на мгновенье откинул его назад, в далекое прошлое, и перед глазами возникла странная картина: маленькое помещение, залитое теплым желтым светом, широкая тахта, на ней полулежа читает книгу молодая женщина, лица которой не видно, посреди оклеенной пастельными обоями стены — темно синий квадрат окна… Видение мелькнуло перед его мысленным взором и растаяло секунду спустя, озадачив и взбудоражив его: что он только что видел? Неужели слабый этот свет со станции смог спроецировать на незримый экран затерявшийся где то в его подсознании старый слайд с картинкой из его детства? Неужели та молодая женщина, мирно читавшая книгу на просторной удобной тахте — его мать?
Нетерпеливо сунув таможеннику свой паспорт, согласившись, несмотря на возражения Бурбона, сдать в камеру хранения свой автомат на время пребывания на станции, Артем заспешил, влекомый этим светом словно мотылек, за колонны, туда, откуда долетал базарный гомон.
Проспект Мира отличался и от ВДНХ, и от Алексеевской, и от Рижской. Процветающая Ганза могла позволить себе провести здесь освещение получше, чем аварийные лампы, дававшие свет для всех тех станций, на которых Артем успел побывать в сознательном возрасте. Нет, это были не настоящие светильники, из тех, что освещали метро еще тогда, а просто маломощные лампы накаливания, свисавшие через каждые двадцать шагов с провода, протянутого под потолком через всю станцию. Но для Артема, привыкшего к мутно красному аварийному зареву, к неверному свечению пламени костров, к слабому сиянию крошечных лампочек из карманных фонарей, освещавших изнутри палатки, они казались чем то совершеннно необыкновенным. Это был тот самый свет, что озарял его раннее детство, еще там, сверху, он чаровал, напоминая о чем то давно канувшем в небытие, и зайдя на станцию, Артем не бросился к торговым рядам, как все остальные приходящие, а прислонился спиной к колонне и, прикрыв рукой глаза, словно пытаясь насытиться им, все стоял и смотрел на эти лампы, еще и еще, до рези в глазах. — Ты что, рехнулся, что ли? Ты чего на них так уставился — без глаз хочешь остаться? Будешь потом как слепой щенок, и что мне с тобой делать?! — раздался над ухом голос Бурбона. — Раз уж сдал им свою балалайку, поглядел бы хоть, что тут творится, а он на лампочки пялится!
Артем неприязненно посмотрел на него, но послушался.
Народу на станции было не то чтобы очень много, но все разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, еще на подходах к станции. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых — где то хозяйственно разложенная, где то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом — там когда то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с наприсованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора — переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо. — А почему у них камуфляж серый? — спросил Артем у всеведущего Бурбона. — С жиру бесятся, вот почему, — презрительно отозвался тот. — Ты это… Погуляй тут пока, я побазарю кое с кем.

 Отправлено: 22.06.11 12:19. Заголовок: Ничего особенно инте..

Ничего особенно интересного на лотках Артем не заметил: лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъемной цены, какие то потрепанные книжонки, по большей части — откровенная порнография, полулитровые бутылки с какой то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью «Самогон» на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью, которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный самогон, сипло послал Артема в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть немного этого дела. Платили за все патронами — тускло поблескивающими остроконечными патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и распространенному на Земле оружию. Сто грамм чая — пять патронов, палка колбасы — пятнадцать патронов, бутыль самогона — двадцать. Называли их здесь любовно — «пульками»: «Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек — и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?»
Глядя на аккуратные ряды «пулек» на прилавках, Артем вспомнил, как отчим его сказал однажды: «Вот я читал когда то, что Калашников, пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат — самый популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошел. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину»
Один патрон — одна смерть. Чья то отнятая жизнь. Сто грамм чая — пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трехсот — только двести пятьдесят — вы экономите пятьдесят чужих жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро. — Ну чего, нашел себе что нибудь? — спросил у него подошедший Бурбон. — Здесь нет ничего интересного, — отмахнулся Артем. — Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где все, что хочешь достать можно. Идешь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы», — мечтательно вздохнул Бурбон. — А эти гниды, — он кивнул на флаг Ганзы, — устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя… Ладно, пойдем забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот гребаный.

Забрав Артемов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза. — Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если все таки напоремся… Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну — это нормально еще. Но там, как я понимаю, у каждого по своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них еще споткнемся сегодня. Так что ты это… Готов будь, а то ты у нас нежный… А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя еще… Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать…— размышлял он. — Ладно! — решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. — Пацан ты вроде ничего… В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, — предупредил он, цепко глядя Артему в глаза, — ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго!
Вытряхнув из своего рюкзака какое то тряпье, он осторожно вытащил оттуда завернутый в потертый черный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артема. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельем. — Держи! — передал он оружие Артему. — Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий… — и, не договорив, спрыгнул на пути. — Ладно, пошли. Раньше сядешь — раньше выйдешь.

Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артем и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но все таки — через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, — впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира — так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да еще желание попугать немного молодежь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещенной спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди — одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.
Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно черным, здесь царила какая то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артем пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушенно. Довольно долго они шли молча, но тишина давила все больше и под конец Артем не выдержал. — Слушай, Бурбон, — заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. — А это правда, что здесь недавно какие то отморозки на караван напали?
Тот ответил не сразу, Артем подумал даже, что он не расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался. — Слышал чего то такое, — ответил он. — Но меня тут не было тогда, точно сказать не могу.
Слова его тоже звучали как то тускло, и Артем с трудом выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно. — А как же их, никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны — станция, и с другой — станция? Куда они ушли? — продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало, просто для того, чтобы слышать свой голос.
Прошло еще несколько минут, прежде чем Бурбон наконец ответил, но на этот раз у Артема уже не было желания торопить его, в голове отдавалось эхо от слов, только что произнесенных им самим, и он был слишком занят, вслушиваясь в его отголоски. — Тут, говорят, где то есть это… Типа, люк. Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего нибудь разглядишь? — с каким то неестественным раздражением добавил Бурбон.
Потребовалось еще время, чтобы Артем смог вспомнить, о чем они говорили, мучительно попытаться уцепиться за крючочек смысла и задать свой следующий вопрос, просто потому, что он хотел продолжить разговор, пусть такой неуклюжий и трудный, но спасавший их от тишины. — А тут всегда так… темно? — спросил Артем, испуганно чувствуя, что даже этот его вопрос прозвучал как то слишком тихо, словно ему заложило уши. — Темно? Тут — всегда. Везде темно. Грядет… великая тьма, и… окутает она мир, и будет… властвовать превечно, — делая бессмысленные паузы, откликнулся Бурбон. — Это что — книга какая то? — выговорил Артем, замечая про себя, что ему приходится прилагать все большие усилия, чтобы расслышать свои слова, вскользь обращая внимание на то, что язык Бурбона пугающе преобразился, но не имея достаточно сил, чтобы удивиться этому. — Книга… Бойся… истин, сокрытых в древних… фолиантах, где… слова тиснены золотом и бумага… аспидно черная… не тлеет, — произнес тот тяжело, и Артема ударила мысль, что тот отчего то больше не оборачивается, как раньше, когда обращается к нему. — Красиво! — почти закричал Артем. — Откуда это? — И красота… будет низвергнута и растоптана, и… задохнутся пророки, тщась произнести предречения… свои, ибо день… грядущий будет… чернее их самых зловещих… страхов, и узренное ими… отравит их разум…— глухо продолжил Бурбон и внезапно остановившись, резко повернул голову влево, так что Артему послышалось даже, что трещат его шейные позвонки, и заглянул Артему прямо в глаза, и от увиденного Артем отшатнулся назад.
Глаза Бурбона были широко распахнуты, но зрачки были странно сужены, они превратились в две крошечные точки, хотя в кромешной тьме туннеля должны были бы вырасти, пытаясь зачерпнуть как можно больше света. Лицо его было неестественно спокойным, разглаженным, и ни один мускул не был напряжен, и даже разгладилась постоянная презрительная усмешка. — Я умер, — размеренно проговорил Бурбон. — Меня больше нет. И, прямой как шпала, он рухнул лицом вниз.

И тут же, в этот самый момент в уши Артему ворвался тот самый прежний звук, но теперь он не начинался с нуля, постепенно разрастаясь и усиливаясь, как это было тогда, нет, он грянул сразу на полной громкости, оглушив его, выбив на мгновенье почву из под его ног. В этом месте он был намного мощнее, и Артем, распластанный по земле, раздавленный, долго не мог собрать свою волю в кулак, чтобы подняться. Зажав руками свои уши, как он сделал в прошлый раз, одновременно закричав на пределе возможностей своих связок, Артем рванулся вперед и поднялся с пола. Потом, подхватив выпавший из рук Бурбона фонарь, он начал лихорадочно шарить им по стенам, пытаясь найти источник шума, разорванную трубу, как это было раньше. Но трубы здесь были абсолютно целые, и звук шел, скорее, откуда то сверху. Не найдя ничего, Артем вернулся к Бурбону. Тот неподвижно лежал в той же позе, и когда Артем перевернул его лицом вверх, то увидел, к своему ужасу, что глаза у того все еще открыты. Артем, с трудом вспоминая, что надо делать, положил руку ему на запястье, чтобы услышать пульс, пусть слабый, как нитка, пусть сбивчивый, но услышать его… Тщетно. Тогда он схватил Бурбона за руки, и, обливаясь потом, потащил его тяжеленную тушу вперед, прочь от этого места, и это было дьявольски трудно, он ведь даже забыл снять с того рюкзак.
Через несколько десятков шагов он вдруг запнулся обо что то мягкое, и в нос ударил тошнотворный сладковатый запах, ему сразу вспомнились слова «Мы об них еще споткнемся», и он, стараясь не смотреть под ноги, делая двойное усилие, миновал распростертые на рельсах тела, и все тянул, тянул Бурбона за собой. Голова Бурбона безжизненно свисала, обезнадеживая Артема, и его холодеющие руки выскальзывали из вспотевших от напряжения ладоней, но Артем не обращал на это внимания, он не хотел обращать на это внимания, он должен был забрать Бурбона оттуда, ведь он обещал ему, ведь они договорились!
Шум понемногу стал затихать и в одно мгновенье вдруг исчез совсем. Опять настала мертвенная тишина, и, почувствовав огромное облегчение, Артем позволил себе наконец сесть на рельс и перевести дыхание. Бурбон неподвижно лежал рядом, и Артем, тяжело дыша, с отчаянием глядел на его бледное лицо. Минут через пять он буквально заставил себя подняться на ноги и, взяв Бурбона за запястья, спиной вперед, запинаясь, двинулся дальше. В голове было совершенно пусто, звенела только злая решимость во что бы то ни стало дотащить этого человека до следующей станции. Потом ноги подогнулись, и он повалился на пол, но, пролежав так несколько минут, снова пополз вперед, теперь перехватив Бурбона за воротник. «Я дойду, я дойду, я дойду ядойду ядойдуядойдудойду», — твердил он себе, хотя сам уже в это больше не верил. Совсем обессилев, он стащил с плеча свой автомат, перевел дрожащими пальцами предохранитель на единичные выстрелы и, направив ствол на юг, выстрелил и позвал: «Люди!», но последний звук, который он расслышал, был не человеским голосом, а шорохом крысиных лап и предвкушающим повизгиванием.

Он не знал, сколько он пролежал вот так, вцепившись Бурбону в воротник, сжав рукоятку автомата, когда глаза резанул луч света. Склонившись, над ним стоял незнакомый пожилой мужчина с фонарем в одной руке и диковинным ружьем в другой. — Мой юный друг, — обращаясь к нему, сказал человек приятным звучным голосом. — Ты можешь бросить своего приятеля. Он мертв, как Рамзес Второй. Ты хочешь остаться здесь, чтобы воссоединиться с ним на небесах как можно скорее, или он пока подождет? — Помогите мне донести его до станции, — слабым голосом попросил Артем, прикрываясь рукой от света фонаря. — Боюсь, что эту идею нам придется с негодованием отвергнуть, — огорченно сообщил тот. — Я решительно против превращения станции метро Сухаревская в склеп, она и так не слишком уютна. И потом, если мы и донесем бездыханное тело твоего спутника дотуда, вряд ли кто нибудь на этой станции возьмется проводить его в последний путь должным образом. Существенно ли, разложится оное тело здесь или на станции, если его бессмертная душа уже вознеслась к Создателю? Или перевоплотилась — в зависимости от вероисповедания. Хотя все они в равной степени заблуждаются. — Я обещал ему… — выдохнул Артем. — У нас был договор. — Друг мой! — нахмурившись, сказал тот. — Я начинаю терять терпение. Не в моих обычаях помогать мертвецам, потому что в мире есть достаточно живых, нуждающихся в помощи. Я возвращаюсь на Сухаревскую: от долгого пребывания в туннелях у меня начинается ревматизм. Если ты хочешь повидаться со своим товарищем как можно скорее, советую тебе остаться здесь. Крысы и другие милые создания помогут тебе в этом. И потом, если тебя беспокоит юридическая сторона вопроса, то по смерти одной из сторон договор считается расторгнутым, если какой либо из пунктов не гласит обратное. — Но ведь нельзя его просто бросить! — тихо пытался убедить своего спасителя Артем. — Это же был живой человек. Оставить его крысам?! — Это, по всей видимости, действительно был живой человек, — откликнулся тот, скептически оглядывая тело. — Но теперь это, несомненно, мертвый человек, а это не одно и то же. Ладно, если ты очень хочешь, потом ты сможешь вернуться обратно, чтобы разжечь погребальный костер, или что там у вас принято делать в таких случаях. Вставай! — приказал он, и Артем против своей воли поднялся на ноги.
Он, несмотря на Артемовы протесты, решительно стащил с Бурбона его рюкзак, накинул его себе на плечо, и, поддерживая Артема, быстро зашагал вперед. Вначале Артему было тяжело идти, но с каждым новым шагом незнакомец словно одарял его частью своей кипучей энергии, боль в ногах прошла, и рассудок немного прояснился. Он всмотрелся пристальней в лицо своего спасителя. На вид ему было за пятьдесят, но выглядел он на удивление свеже и бодро. Рука его, поддерживающая Артема, была тверда и ни разу за весь их путь не дрогнула от усталости. Седеющие коротко стриженые волосы и маленькая аккуратная бородка даже насторожили Артема: был он какой то слишком ухоженный для метро, в особенности для того захолустья, в котором он, судя по всему, обитал. — Что случилось с твоим приятелем? — спросил он Артема. — С виду непохоже на нападение, разве что его чем нибудь отравили… И очень хочется надеяться, что это — не то, что я думаю, — прибавил он, не распространяясь о том, чего именно он опасается. — Нет… Он сам умер, — не имея сил объяснять сейчас странные обстоятельства гибели Бурбона, о которых он сам только начал догадываться, отделался Артем. — Это долгая история. Я потом расскажу.
Туннель вдруг расступился, и Артем, совершенно неожиданно для себя, оказался на станции. Что то здесь показалось ему очень странным, непривычным, и прошло несколько секунд, пока до него дошло наконец, в чем дело. — Здесь что — темно? — обескураженно спросил он у своего спутника. — Здесь нет власти, — отозвался тот. — И некому дать всем живущим здесь свет. Поэтому каждый, кто нуждается в свете, должен добыть его себе сам. Кто то может сделать это, кто то нет. Но не бойся, по счастью, я отношусь к первому разряду, — он резво забрался на перрон и подал Артему руку.
Они свернули в первую же арку и вышли в зал. Один лишь длинный проход, колоннады и арки по бокам, обычные железные стены, отсекающие эскалаторы, еле освещенная в нескольких местах тщедушными костерками, а большей частью погруженная во мрак, Сухаревская являла собой зрелище гнетущее и очень унылое. У костерков копошились кучки людей, кто то спал прямо на полу, от огня к огню странные полусогнутые фигуры в лохмотьях, все они жались к середине зала, подальше от туннелей.
Костер, к которому незнакомец привел Артема, был заметно ярче остальных, и находился далеко от центра платформы. — Когда-нибудь эта станция выгорит дотла, — подумал вслух Артем, уныло оглядывая зал. — Через четыреста двадцать дней, — спокойно сообщил ему его спутник. — Так что до тех пор тебе лучше покинуть ее. Я, во всяком случае, именно так и собираюсь сделать. — Откуда вы знаете? — пораженно спросил у него Артем, вспоминая мигом все слышанные рассказы о магах и экстрасенсах, и всматриваясь в его лицо, пытаясь увидеть на нем печать неземного знания. — Материнское сердце вещун тревожно, — улыбаясь, ответил тот. — Все, теперь ты должен поспать, а потом мы с тобой познакомимся и поговорим.
С его последним словом на Артема вдруг опять навалилась чудовищная усталость, накопленная в противостоянии в туннеле перед Рижской, в ночных кошмарах, в последнем испытании его воли, и, не в силах сопротивляться больше, Артем опустился на кусок брезента, раскинутый у костра, подложил под голову свой рюкзак и провалился в долгий пустой сон без сновидений.

 Отправлено: 22.06.11 12:19. Заголовок: Глава 6

Глава 6

Потолок был так сильно закопчен, что ни следа уже не осталось от побелки, которой он некогда был покрыт. Артем тупо смотрел в него, не понимая, где же он находится. — Проснулся? — услышал он знакомый голос, и этот голос заставил рассыпавшуюся мозаику мыслей и событий выстроиться обратно в картину вчерашнего (вчерашнего ли?) дня. Все это казалось сейчас таким нереальным; непрозрачная, как туман, стена сна отделяла действительность от воспоминаний. Стоит заснуть и проснуться, как яркость пережитого стремительно меркнет, и вот, вспоминая, трудно уже отличить фантазии от подлинных происшествий. Они становятся такими же блеклыми, как сны, как мысли о будущем или возможном прошлом. — Добрый вечер, — приветствовал его мужчина, который нашел его. Он сидел по другую сторону костра, и Артем видел его сквозь пламя, и от этого его лицо приобретало вид загадочный и даже мистический. — Теперь, пожалуй, мы с тобой можем и представиться друг другу. У меня есть обычное имя, похожее на все те имена, которые окружают тебя в этой жизни. Оно слишком длинно и ничего обо мне не говорит. Но я — последнее воплощение Чингиз Хана, и поэтому можешь звать меня Хан. Это короче. — Чингиз Хана? — недоверчиво посмотрел Артем на своего собеседника, отчего то больше всего удивляясь тому, что тот отрекомендовался именно последним воплощением, хотя в реинкарнацию он вообще то не верил. — Друг мой! — оскорбленно возразил Хан, — не стоит с таким явным подозрением изучать разрез моих глаз и манеру поведения. С тех пор у меня было немало иных, более приличных воплощений. Но все же Чингиз Хан остается самой значительной вехой на моем пути, хотя как раз именно из этой жизни, к своему глубочайшему сожалению, я не помню ровным счетом ничего. — А почему Хан, а не Чингиз? — не сдавался Артем. — Хан ведь даже не фамилия, а род деятельности, если я правильно помню. — Навевает ненужные ассоциации, не говоря уже об Айтматове, — нехотя и непонятно пояснил тот, — и между прочим, я не считаю своим долгом давать отчет об истоках своего имени кому бы то ни было. Как зовут тебя? — Меня — Артем, и я не знаю, кем я был в прошлой жизни. Может, раньше мое имя тоже было позвучнее, — попытался оправдаться Артем. — Очень приятно, — сказал Хан, очевидно, вполне удовлетворенный и этим, — надеюсь, ты разделишь со мной мою скромную трапезу, — прибавил он, поднимаясь и вешая над костром битый железный чайник, вроде того, что был у них на ВДНХ в северном дозоре.
Артем суетливо поднялся, запустил руку в свой рюкзак и вытащил оттуда батон колбасы, прихваченной в путь еще с ВДНХ. Перочинным ножом он настругал несколько кусочков и разложил их на чистой тряпице, которая тоже лежала у него в рюкзаке. — Вот, — пододвинул он колбасу, — к чаю.
Чай у Хана был все тот же, их родной, с ВДНХ, Артем его сразу же узнал. Потягивая его из металлической эмалированной кружки, он молча вспоминал события прошедшего дня. Хозяин, очевидно, тоже думал о чем то своем и не тревожил его пока.
Влияние безумия, хлещущего в мир из лопнувших труб, оказывалось разным для всех. И если Артем воспринимал его просто как шум, который глушил, не давал сосредоточиться, убивал мысли, но щадил сам разум, то Бурбон просто не выдержал такой мощной атаки и погиб. Того, что этот шум может убивать, Артем не ожидал, иначе он не согласился бы ступить и шагу в черный туннель между Проспектом Мира и Сухаревской. И на этот раз он подкрался незаметно, сначала притупляя чувства, — Артем теперь был уверен, что все обычные звуки были задавлены им, хотя его самого до поры нельзя было услышать, — потом замораживая поток мыслей, так что те загустевали, останавливались и покрывались инеем бессилия, и, наконец, нанося последний сокрушительный удар. И как он сразу не заметил, что Бурбон вдруг заговорил языком, который не смог бы воспроизвести, даже начитавшись апокалиптических пророчеств? И они продвигались все глубже, словно зачарованные, и было чудное такое опьянение, а вот чувства опасности не было, и он тщетно думал о какой то ерунде, о том, что нельзя замолкать, что надо говорить, но попытаться осознать, что же с ними происходит, в голову отчего то не приходило, что то мешало…
Все происшедшее хотелось выкинуть из сознания, забыть, оно было таким непонятным и недоступным для понимания, ведь за все годы, прожитые на ВДНХ, о подобном приходилось только разве слышать, и проще было продолжать верить, что такое не может происходить в этом мире, что ему в нем просто нет места. Артем потряс головой и снова огляделся по сторонам.
На станции было все так же сумрачно. Ему подумалось, что здесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончится запас топлива для костра, завезенного сюда, наверное, какими нибудь караванами. Часы над входом в туннели давным давно погасли, на этой станции не было руководства, некому было заботиться о них, и Артем подумал, что Хан сказал ему «добрый вечер», хотя по его расчетам должно было быть утро или полдень. — Разве сейчас вечер? — недоуменно спросил у Хана Артем. — У меня — вечер, — задумчиво ответил тот. — Что вы имеете ввиду? — не понял Артем. — Видишь ли, Артем, ты, видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят на них, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом в туннели. У вас — время одно на всех, как и свет. Здесь — все наоборот: никому нет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюда занесло. Подойди к людям и предложи им это — твоя идея покажется им совершенно абсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой — и тогда у него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени, боясь хаоса, приносит сюда свое время. Здесь у каждого — собственное время, у всех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счета, но все одинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У меня сейчас — вечер, у тебя — утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своих странствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголек в обожженном черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие — они потеряли, а может, выбросили свой уголек. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности, всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно не следить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это очень любопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным, разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время — как ртуть: раздробишь его, а оно тут же срастется, вновь обретет свою целостность и неопределенность. Люди приручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров, и для тех, кто держит его на цепи, оно течет одинаково. Но попробуй освободи его — и ты увидишь: для разных людей оно течет по разному, для кого то медленно и тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого то мчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро? Есть определенная вероятность того, что ты прав — приблизительно одна четвертая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там, на поверхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше не осталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там не бывает? Нет; поэтому я и говорю тебе «добрый вечер», а ты, если хочешь, можешь ответить мне «доброе утро». Что же до самой станции, у нее и вовсе нет никакого времени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцать дней, и отсчет идет в обратную сторону.
Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артему стало смешно, когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любой сбой сразу навлекал на виновных и невиновных обвинения в диверсии и саботаже. Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, что пропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артему одну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос. — Говорят, раньше, еще когда ходили поезда, в вагонах объявляли: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция такая то такая, платформа справа, или слева», — улыбаясь, сказал он. — Это правда? — Тебе это кажется странным? — поднял брови его собеседник. — Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если я иду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг — она слева. А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так что для пассажиров — это платформа спереди, или платформа сзади, причем ровно для половины — так, а для другой половины — точно наоборот. — Ты прав, — уважительно отозвался Хан. — Фактически, машинисты говорили только от своего имени, они то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право, а лево — абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности, сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова с детства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься. — Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, — напомнил он Артему через некоторое время.

Артем помешкал немного, определяясь, стоит ли рассказывать этому человеку о загадочных обстоятельствах гибели Бурбона, о шуме, дважды штурмовавшем его за последние сутки, о его губительном влиянии на человеческий рассудок, о своих переживаниях и мыслях, когда ему удалось подслушать мелодию туннеля, и решил, что если и стоит кому то рассказывать о таких вещах, то человеку, который искренне полагает себя последним воплощением Чингиз Хана и считает, что времени больше нет. Тогда он сбивчиво, волнуясь, не соблюдая последовательность, стараясь передать больше оттенки своих ощущений, стал рассказывать Хану о происходящем с ним. — Это — голоса мертвых, — тихо промолвил Хан после того, как Артем завершил свое повествование. — Что? — переспросил Артем потрясенно. — Ты слышал голоса мертвых. Ты говорил, вначале это было похоже на шепот, или на шелест? Да, это они. — Каких мертвых? — не мог сообразить Артем. — Всех тех людей, что погибли в метро с самого начала. Это, собственно, объясняет и то, почему я — это последнее воплощение Чингиз Хана. Больше воплощений не будет. Всему пришел конец, мой друг. Я не знаю точно, как это получилось, но на этот раз человечество перестаралось. Больше нет ни рая, ни ада. Нет больше чистилища. После того, как душа отлетает от тела, — я надеюсь, хотя бы в бессмертную душу ты веришь? — ей нет больше прибежища. Сколько мегатонн, беватонн нужно, чтобы рассеять ноосферу? Ведь она была так же реальна, как этот чайник. Как бы то ни было, они не поскупились. Они уничтожили и рай и ад. Нам довелось жить в очень странном мире, в мире, в котором после смерти душе предстоит остаться точно там же. Ты понимаешь меня? Ты умрешь, но твоя измученная душа больше не перевоплотится, и нет больше рая, и не наступит успокоение и отдохновение для нее. Она обречена остаться там же, где ты прожил все свою жизнь — в метро. Я не понимаю, почему так выходит, но я точно знаю это. В нашем мире после смерти душа останется в метро… Она будет метаться под сводами этих подземелий, в туннелях, до скончания времен, ведь ей некуда больше стремиться. Метро объединяет в себе материальную жизнь и обе ипостаси загробной. Теперь и Эдем и Преисподняя находятся здесь же, мы живем среди душ умерших, они окружают нас плотным кольцом, все те, кто был застрелен, задавлен поездом, сгорел, был задушен, сожран чудовищами, погиб такой странной смертью, о которой никто из живущих не знает ничего и ничего никогда не узнает. Я давно уже бился над тем, куда же они уходят, почему не ощущается их присутствие каждый день, почему не чувствуется все время легкий холодный взгляд из темноты… Тебе знаком страх туннеля? Я думал раньше, что это мертвые полуслепо бредут за нами по туннелям, шаг за шагом, тая во тьме, как только мы оборачиваемся. Глаза бесполезны, ими не различить умершего, но мурашки, пробегающие по спине, волосы, встающие дыбом, озноб, бьющий наши тела, свидетельствуют о незримом преследовании. Так я думал раньше. Но после твоего рассказа многое прояснилось для меня. Неведомыми путями они попадают в трубы, в коммуникации… Когда то давно, до того, как родился мой отец и даже дед, по тому мертвому городу, который лежит сверху, текла река. Люди, жившие тогда в нем, ведь он не всегда был таким, пустынным, безжизненным, выветренным, так вот эти люди сумели заковать реку и направить ее по трубам, под землей, где она, наверное, течет и по сей день. Похоже, что на сей раз кто то заковал в трубы саму Лету, реку смерти… Твой товарищ говорил не своими словами, да это был и не он. Это были голоса мертвых, он услышал их в своей голове и повторял, а потом они увлекли его за собой.

Артем уставился на него и не мог отвести взгляд от его лица на протяжение всего рассказа. По лицу Хана пробегали неясные тени, его глаза словно вспыхивали адским огнем, не багровым огнем костра, а оранжевым всепожирающим пламенем огнемета. К концу повествования Артем был почти уверен, что Хан безумен, что голоса в трубах, наверное, нашептали и ему. И хотя тот спас его от смерти и был так гостеприимен, оставаться с ним надолго было неуютно и неприятно, надо было думать о том, как пробираться дальше, через самый зловещий туннель метро изо всех, о которых ему приходилось слышать до сих пор, от Сухаревской к Тургеневской и дальше. — Так что тебе придется извинить меня за мой маленький обман, — после небольшой паузы прибавил Хан. Душа твоего друга не вознеслась к Создателю, не перевоплотилась и не восстала в иной форме. Она присоединилась к тем несчастным, в трубах.
Эти слова напомнили Артему, что он собирался вернуться за телом Бурбона, чтобы принести его на станцию. Бурбон говорил, что здесь у него есть друзья, которые должны были вернуть Артема обратно в случае успешного похода. Это напомнило ему о рюкзаке, который Артем так и не раскрывал, в котором, кроме обойм к автомату Бурбона могло оказаться еще что нибудь полезное. Но залезать в него было как то боязно, в голову лезли всяческие суеверия, и Артем решился только приоткрыть рюкзак и заглянуть в него, стараясь не трогать там ничего руками и тем более не ворошить. — Ты можешь не бояться его. Эта вещь теперь твоя, — будто чувствуя его колебания, неожиданно успокоил Артема Хан. — По моему, то, что вы сделали, называется мародерство, — тихо сказал Артем. — Ты можешь не бояться мести, он больше не перевоплотится, — повторил Хан, отвечая не на то что Артем произнес вслух, а на то, что бесформенным образом металось у него в голове. — И я думаю, что попадая в эти трубы, умершие теряют себя, они становятся частью целого, их воля растворяется в воле остальных, а разум иссыхает. Он больше не личность. А если ты боишься не мертвых, а живых… Что ж, вынеси этот мешок на середину станции и вывали ее содержимое на землю. Тогда тебя никто не обвинит в воровстве, твоя совесть будет чиста. Но ты пытался спасти его, и он был бы тебе благодарен за это. Считай, что этот мешок — его плата тебе за то, что ты сделал.
Он говорил так авторитетно и убежденно, что Артем осмелился запустить руку внутрь и принялся вытаскивать и раскладывать на брезенте в свете костра содержимое. Одна за одной обнаружились еще четыре обоймы к Бурбонову автомату вдобавок к тем двум, что он снял, отдавая автомат Артему. Удивительно было, зачем челноку, за которого Артем принял Бурбона, потребовался такой внушительный арсенал. Пять из найденных магазинов Артем аккуратно обернул в тряпицу и убрал в свой рюкзак, а один вставил в укороченный Калашников. Оружие было в отличном состоянии, тщательно смазанное и ухоженное, оно отливало вороненой сталью и просто завораживало. Затвор двигался гладко и издавал в конце смачный глухой щелчок, предохранитель переключался между режимами огня чуть туговато, и все это говорило о том, оно было практически новым. Рукоять удобно ложилась в ладонь, деревянная подкладка для левой руки под стволом была хорошо отполирована, и от всего этого автомата, небольшого по сравнению с тем, что Артему приходилось до сих пор пробовать, исходило какое то ощущение надежности, оно вселяло в него спокойствие и уверенность в себе. Он сразу решил, что если и оставит себе что нибудь из Бурбонова имущества, то это будет именно автомат.
Обещанных магазинов с патронами калибра 7.62, под Артемову старую «мотыгу», он так и не нашел. Непонятно было, как Бурбон собирался выплачивать ему причитающийся гонорар. Размышляя об этом, Артем пришел к выводу, что тот, может, и не собирался ничего ему отдавать, а, пройдя опасный участок, шлепнул бы его походя выстрелом в затылок, скинул бы его в шахту или оставил крысам, и не вспомнил бы о нем больше никогда. И если бы кто нибудь и спросил его о том, куда тот делся, оправданий много: мало ли что может случиться в метро, а пацан, мол, сам согласился.
Кроме разного тряпья, карты метро, испещренной понятными только ее погибшему хозяину пометками, и грамм ста дури, на дне обнаружились пара кусков копченого мяса, завернутые в полиэтиленовые пакеты, и записная книжка. Книжку Артем читать не стал, а в остальном содержимом рюкзака очень разочаровался. В глубине души он надеялся отыскать в нем нечто таинственное, может, драгоценное, из за чего, по догадкам Артема, Бурбон так хотел прорваться через туннель к Сухаревской. Про себя он предположил, что Бурбон — курьер, может, контрабандист, или что то в этом роде. Это, по крайней мере, объясняло бы его решимость пробраться через чертов туннель любой ценой и готовность раскошелиться. Но после того, как из мешка была извлечена последняя пара сменного белья и на дне, сколько Артем не светил, не было видно ничего, кроме старых черствых крошек от чего то съестного, стало ясно, что причина его настойчивости была иной. Артем долго еще ломал себе голову, чего именно мог хотеть Бурбон за Сухаревской, но так и не смог придумать ничего правдоподобного.
Попытки догадаться скоро были вытеснены мыслью о том, что Артем так и бросил несчастного посреди туннеля, оставил крысам, хотя собирался вернуться, чтобы сделать что нибудь с телом. Правда, он довольно плохо представлял себе, как именно можно отдать челноку последние почести, и как поступить с трупом. Сжечь его? Но для этого нужно порядочно нервов, а удушливый дым и смрад паленого мяса и горящих волос наверняка просочится на станцию, и тогда неприятностей не миновать. Тащить же его на станцию было тяжело и страшно, потому что одно дело — тянуть за руки человека, надеясь, что он жив и отпугивая липкие мысли о том, что он не дышит и не слышен пульс, а другое — взять за руку заведомого мертвеца и не выпускать его руки из своих до выхода из туннеля… И что потом? Так же, как Бурбон солгал по поводу оплаты, он мог соврать и про друзей на станции, ждущих его здесь. Тогда Артем, притащивший сюда тело, оказался бы в еще худшем положении. — А как вы поступаете здесь с теми, кто умирает? — спросил Артем у Хана после долгого раздумья. — Что ты имеешь ввиду, друг мой? — вопросом на вопрос отозвался тот. — Имеешь ли ты ввиду души усопших или их бренные тела? — Я про трупы, — буркнул Артем, которому эта галиматья с загробной жизнью начала уже порядком надоедать. — От Проспекта Мира к Сухаревской ведут два туннеля, — начал Хан, и Артем сообразил — верно, ведь идут то два туннеля, как между любыми станциями. Поезда ведь шли в двух направлениях, и надо было всегда два туннеля… Так отчего же Бурбон, зная о втором туннеле, предпочел идти навстречу своей судьбе? Неужели во втором туннеле скрывалась еще большая опасность? — Но пройти можно только по одному, — продолжил тот, — потому что во втором туннеле, ближе к нашей станции просела земля, пол обвалился, и теперь там вроде глубокого оврага. Если стоишь на одном краю этого оврага, не важно, с какой стороны, другого края не видно, и никакой, даже очень сильный фонарь, до дна не достает, от этого всякие болваны болтают, что здесь у нас бездонная пропасть. Это, конечно, не так, но кто знает, что там на дне. Этот овраг — наше кладбище. Туда мы отправляем трупы, как ты их презрительно называешь.
Артему стало нехорошо, когда он представил себе, что ему надо будет возвращаться на то место, где его подобрал Хан, тащить обратно уже обглоданный местами труп Бурбона, нести его через станцию, и потом — до оврага во втором туннеле. Он попытался убедить себя, что скинуть тело в овраг — в сущности, тоже самое, что бросить его в туннеле, потому что погребением это назвать было никак нельзя. Но в том момент, когда он почти уже поверил, что оставить все, как есть, было бы наилучшим выходом из положения, тем более, что надо было спешить, перед глазами вдруг с потрясающей свежестью встало лицо Бурбона в тот момент, когда он произнес: «Я умер», так что Артема прямо бросило в пот. Он трудно поднялся, повесил на плечо свой новый автомат, и через силу выговорил: — Тогда я пошел. Я обещал ему. Мы с ним договаривались. Мне надо, — и на негнущихся ногах зашагал по залу во все сгущающейся темноте к чугунной лесенке, спускающейся с платформы на пути у входа в туннель.
Фонарь пришлось зажечь еще до спуска. Прогремев по ступеням, Артем замер на пороге, не решаясь ступить дальше. В лицо дохнуло тяжелым, отдающим гнилью воздухом, и на мгновение мышцы отказались повиноваться, как он ни старался заставить себя сделать следующий шаг. И когда, преодолев страх и отвращение, он наконец сделал его, ему на плечо легла чья то тяжелая ладонь. От неожиданности он вскрикнул и резко обернулся, чувствуя, как сжимается что то внутри, срывая автомат и понимая, что он уже ничего не успеет…
Но это был Хан. — Не бойся, — успокаивающе обратился он к Артему. — Я испытывал тебя. Тебе не надо туда идти. Там больше нет тела твоего товарища.
Артем непонимающе уставился на него, не говоря ни слова. — Пока ты спал, я совершил погребальный обряд. Тебе незачем идти туда. Туннель пуст, — и, повернувшись к Артему спиной, побрел обратно к аркам.
Ощутив огромное облегчение, тот поспешил вслед за ним. Нагнав Хана через десяток шагов, Артем взволнованно спросил его: — Но зачем вы это сделали и почему ничего об этом не сказали мне? Вы ведь говорили, что не имеет значения, останется ли он в туннеле или будет принесен на станцию? — Для меня это действительно не имеет никакого значения, — пожал плечами Хан. — Но зато для тебя это было важно. Я знаю, что поход твой имеет цель и что твой путь далек и тернист. Я не понимаю, какова твоя миссия, но ее бремя будет слишком тяжело для тебя одного, и я решил помочь тебе хоть в чем то. Что же до моего молчания о сделанном, — он взглянул на Артема с усмешкой, — я проверял тебя. Ты выдержал экзамен.
Когда они вернулись к костру и опустились на мятый брезент, Артем не выдержал: — Что вы имели в виду, когда упомянули о моей миссии? Я говорил во сне? — Нет, дружок, во сне ты как раз молчал. Но мне было видение, в котором меня просил о помощи человек, половину имени которого я ношу. Я был предупрежден о твоем появлении, и именно поэтому вышел тебе навстречу и подобрал тебя, когда ты полз с телом твоего приятеля. — Разве вы из за этого? — недоверчиво глянул на него Артем. — Я думал, вы слышали выстрелы… — Выстрелы я слышал, здесь сильное эхо. Но неужели ты и вправду думаешь, что я выхожу в туннели каждый раз, когда стреляют? Я бы окончил свой жизненный путь намного раньше и весьма бесславно, если бы поступал так. Но этот случай был исключителен, и все говорило мне об этом. — А что это за человек, половину имени которого вы носите? — Я не могу сказать, кто это, я никогда не видел его раньше, никогда не говорил с ним, но ты его знаешь. Ты должен понять это сам. И увидев его только однажды, хотя и не наяву, я сразу почувствовал его колоссальную силу; он велел помочь юноше, который появится из северных туннелей, и твой образ предстал передо мной. Все это был только сон, но ощущение его реальности было так велико, что, проснувшись, я не уловил грани между грезами и явью. Это могучий человек с блестящим выбритым наголо черепом, одетый во все белое… Ты знаешь его?
Тут Артема будто тряхнуло, все поплыло перед глазами, и так ясно представился тот образ, о котором рассказывал Хан. Человек, по имени которого носил его спаситель… Хантер! Похожее видение было и у Артема: когда он не мог решиться отправиться в путешествие, он видел Охотника, но не в долгом черном плаще, в котором тот явился на ВДНХ в памятный день, а в бесформенных снежно белых одеяниях, и он говорил с ним, и требовал пуститься в поход не мешкая. — Да. Я знаю этого человека, — совсем по иному глядя на Хана и вздыхая с облегчением, сказал Артем. — Он был очень силен, — как то устало произнес Хан. Хотя я, наверное, смог бы выстоять, но я чуял, что не должен бороться с ним. Он вторгся в мои сновидения, а такое я никому не прощаю, но с ним все было иначе. Ему, — и тебе, — нужна была моя помощь, и он не приказывал, он не требовал подчиниться его воле, скорее, он очень настойчиво просил. Сначала мне казалось, что он пытается поработить меня и заставить повиноваться ему против моего желания, но потом я понял, что это не так. Ему трудно, очень трудно, и он искал дружескую руку, плечо, на которое мог бы опереться. Я протянул ему руку и подставил свое плечо. Я вышел тебе навстречу.
Артем захлебнулся мыслями, они бурлили, всплывали в его сознании одна за другой, растворялись, так и не переведенные в слова, и вновь шли на дно, язык словно окоченел, и он долго не мог выдавить из себя ни слова. Неужели этот человек действительно заранее знал о его приходе? Неужели Хантер смог каким то образом предупредить его? Был ли Хантер жив, или это его бесплотная тень обращалась к ним? Но тогда надо было верить в кошмарные и бредовые картины загробной жизни, нарисованные ему Ханом, а ведь куда легче и приятнее было убеждать себя, что тот просто безумен. И самое главное, его собеседник что то знал о том задании, которое Артему предстояло выполнить, он называл его миссией, и, затрудняясь определить ее смысл, понимал ее тяжесть и важность, сочувствовал Артему и хотел облегчить его долю… — Куда ты идешь? — спокойно смотря Артему в глаза и словно читая его мысли, негромко спросил Хан. — Скажи мне, куда лежит твой путь, и я помогу тебе сделать следующий шаг к цели, если это будет в моих силах. Он просил меня об этом. — Полис, — выдохнул Артем. — Мне надо в Полис. — И как же ты собираешься добраться до Города с этой забытой Богом станции? — заинтересовался Хан. — Друг мой, тебе надо было идти по Кольцу от Проспекта Мира — до Курской или же до Киевской. — Там Ганза, и у меня совсем нет там знакомых, мне не удалось бы там пройти. И все равно, теперь я уже не смогу вернуться на Проспект Мира, я боюсь, что я не выдержу второй раз перехода через этот туннель. Я думал пройти до Тургеневской, рассматривая старую карту, я видел там переход на станцию Сретенский Бульвар. Оттуда идет недостроенная линия, и по ней можно добраться до Трубной, — он достал из кармана обгоревшую листовку с картой на обороте. Название мне очень не нравится, особенно теперь, но делать нечего. С Трубной есть переход на Цветной бульвар, я видел его у себя в карте, и оттуда, если все будет хорошо, можно попасть в Полис по прямой. — Нет, — грустно ответил ему Хан, качая головой. — Тебе не попасть в Полис этой дорогой. Эти карты лгут. Их печатали задолго до того, как все произошло. Они рассказывают о линиях, которые никогда не были достроены, о станциях, которые обрушились, погребая под сводами сотни невинных, они умалчивают о страшных опасностях, таящихся на пути и делающих многие маршруты невозможными. Твоя карта глупа и наивна, как трехлетний ребенок. Дай мне ее, — протянул он руку.
Артем послушно вложил листок в его ладонь. Хан тут же скомкал ее и швырнул в огонь. Пока Артем размышлял о том, что это, пожалуй, было лишним, но не решаясь спорить, Хан потребовал: — А теперь покажи мне ту карту, что ты нашел в рюкзаке своего спутника. Порывшись в вещах, Артем отыскал и ее, но передавать Хану не спешил, помня печальную судьбу собственной. Оставаться без плана линий не хотелось. Заметив его колебания, Хан поспешил успокоить: — Я ничего с ней не сделаю, не бойся. И поверь, я ничего не делаю зря. Тебе может показаться, что некоторые мои действия лишены смысла и даже безумны. Но смысл есть, просто он недоступен тебе, потому что твое восприятие и понимание мира ограничено. Ты еще только в самом начале своего пути. Ты слишком молод, чтобы понимать некоторые вещи.

 Отправлено: 22.06.11 12:20. Заголовок: Не находя в себе си..

Не находя в себе сил возразить, Артем передал Хану найденную у Бурбона карту, обычный квадратик картона размером с почтовую открытку, вроде той, пожелтевшей, старой, с красивыми блестящими шарами, инеем и надписью «С Новым 2005 Годом», которую ему как то удалось выменять у Виталика на облезлую желтую звездочку с погон, найденную у отчима в кармане. — Какая она тяжелая, — хрипловато произнес Хан, и Артем обратил внимание, что ладонь, на которой лежал этот кусочек картона, вдруг подалась книзу, как будто и впрямь он весил больше килограмма. Секунду назад держав его в руках, он не заметил ничего необычного. Бумажка как бумажка. — Эта карта намного мудрее твоей. Здесь кроются такие знания, что мне не верится, что она принадлежала человеку, который шел с тобой. Дело даже не в этих пометках и знаках, которыми она испещрена, хотя и они могут рассказать о многом. Нет, она несет в себе нечто… — его слова резко оборвались.
Артем вскинул взгляд и внимательно посмотрел на него. Лоб Хана прорезали глубокие морщины, и недавний угрюмый огонь снова разгорелся в его глазах. Лицо его так переменилось, что Артему сделалось боязно и опять захотелось убраться с этой станции как можно скорее и куда угодно, пусть даже обратно в гибельный туннель, из которого он с таким трудом выбрался живым. — Отдай мне ее, — не попросил, а скорее приказал ему Хан хрипло. — Я дам тебе другую, ты не почувствуешь разницы, и добавлю еще любую вещь, по твоему желанию, — одернулся он тут же. — Берите, она ваша, — легко согласился Артем, с облегчением выплевывая слова согласия, забивавшие рот и оттягивавшие язык. Они ждали там с той самой секунды, когда Хан промолвил «Отдай», и когда Артем избавился от них наконец, ему вдруг подумалось, что они были не его, чужими, продиктованными.
Но тут Хан стремительно отодвинулся от костра, так что его лицо ушло во мрак. Артем догадался, что тот пытается совладать с собой и не хочет, чтобы Артем стал свидетелем этой внутренней борьбы. — Видишь ли, дружок, — раздался из темноты его голос, какой то слабый, нерешительный, в котором не осталось ничего от той мощи и воли, что напугала Артема мгновение назад, — это не карта, вернее, не просто карта. Это — Путеводитель по Метро. Да да, нет сомнений, это он. Умеющий человек сможет пройти с ним все метро за пару дней, потому что эта карта… одушевлена, что ли? Она сама рассказывает, куда и как идти, предупреждает об опасности… То есть, ведет тебя по твоему пути. Поэтому она и зовется Путеводитель, — Хан вновь приблизился к огню. — С большой буквы, это ее имя. Я слышал о ней. Их всего несколько на все метро, а может, только эта и осталась. Наследие одного из наиболее могущественных магов ушедшей эпохи. — Это того, который сидит в самой глубокой точке метро? — решил блеснуть познаниями Артем и сразу осекся: лицо Хана помрачнело. — Никогда впредь не заговаривай так легкомысленно о вещах, в которых ничего не смыслишь. Ты не знаешь, что происходит в самой глубокой точке метро, и я тоже знаю об этом мало, и дай нам Бог ничего о них никогда не узнать. Но я могу поклясться, что происходящее там разительно отличается от того, что тебе об этом рассказывали твои приятели. И не повторяй чужих досужих вымыслов об этой точке, потому что за это однажды придется заплатить. И это никак не связано с Путеводителем. — Все равно, — поспешил заверить его Артем, не упуская возможность вернуть разговор в более безопасное русло. — Вы можете оставить этот Путеводитель себе. Я все равно не умею им пользоваться. И потом, я так благодарен вам, что вы спасли меня, что если вы примете от меня карту, это и то не искупит мой долг целиком. — Это правда, — морщины на его лице разгладились, и голос Хана вновь смягчился. — Ты не сможешь им пользоваться еще долгое время. Что ж, если ты даришь его мне, то мы будем в расчете. У меня есть обычная схема линий, если хочешь, я перерисую все отметки с Путеводителя на нее и отдам ее взамен. И еще, — он пошарил рукой в своих мешках, — я могу предложить тебе вот эту штуку, — и достал маленький странной формы фонарик. — Он не требует батареек, здесь такое устройство, вроде ручного эспандера — видишь, тут две ручки? Их надо сжимать рукой, и он сам вырабатывает ток, лампочка светится. Тускло, конечно, но бывают такие ситуации, когда этот слабый свет кажется ярче ртутных ламп в Полисе… Он меня не раз спасал, надеюсь, что и тебе пригодится. Держи, он твой. Бери бери, обмен все равно неравный, и это я твой должник, а не наоборот.
На взгляд Артема, обмен был как раз на редкость выгодный. Что ему с мистических свойств карты, если он был глух к ее голосу? Он ведь, пожалуй, и выкинул бы ее, покрутив немного в руках и тщетно попытавшись разобраться во всех намалеванных на ней закорючках. — Так вот, маршрут, который ты набросал, не приведет тебя никуда, кроме бездны, — продолжил прерванный разговор Хан, бережно держа в руках карту. — Погоди ка, вот, возьми мою старую и следи по ней — он протянул Артему совсем крошечную схему, отпечатанную на обороте старого карманного календарика. Ты говорил о переходе с Тургеневской на Сретенский Бульвар? Неужели ты ничего не знаешь о дурной славе этой станции и длинном туннеле отсюда и до Китай Города? — Ну, мне говорили, что поодиночке в него соваться нельзя, что только караваном пройти получается, я и подумал, что до Тургеневской — караваном, а там сбежать от них в переход, разве они побегут догонять? — отозвался Артем, чувствуя, что копошится и еще какая то невнятная мысль, и тревожит, тревожит его. Но что же? — Там нет перехода. Арки замурованы. Ты не знал об этом?
Как он мог забыть?! Конечно, ему говорили об этом раньше, но словно из головы выпало… Красные испугались дьявольщины в том туннеле и замуровали единственный выход с Тургеневской. — Но разве там нет другого выхода? — пытался оправдаться он. — Нет, и карты молчат об этом. Переход на «строящиеся» линии начинается не на Тургеневской. Но даже если бы там был переход и он не был закрыт, не думаю, что у тебя хватило бы отваги отбиться от каравана и войти туда. Особенно, если ты послушаешь все последние сплетни об этом милом местечке, когда будешь ждать, пока набирается караван. — Но что же мне делать? — уныло поинтересовался Артем, исследуя календарик. — Можно дойти до Китай Города. О, это очень странная станция, и нравы там презабавные, но там, по крайней мере, нельзя пропасть бесследно, так что даже твои ближайшие друзья через некоторое время начнут сомневаться, существовал ли ты когда нибудь вообще. А на Тургеневской это очень вероятно. От Китай Города, следи, — он повел пальцем, — всего две станции до Пушкинской, там переход на Чеховскую, еще один переход — и ты в Полисе. Это, пожалуй, будет еще короче, чем та дорога, что ты предлагал.
Артем зашевелил губами, просчитывая количество станций и пересадок в обоих маршрутах. Как ни считай, путь, обозначенный Ханом был намного и короче и безопаснее, и неясно было, почему Артем сам о нем не подумал. Да и выбора никакого не оставалось. — Вы правы, — отозвался он наконец. — И как, часто караваны туда идут? — Боюсь, что не очень. И есть одна маленькая, но досадная деталь: чтобы кто то захотел пройти через наш полустанок к Китай Городу, то есть уйти в южный туннель, он должен прийти к нам с севера. А теперь подумай, легко ли теперь попасть сюда с севера, — и он указал пальцем в сторону проклятого туннеля, из которого Артему удалось еле выбраться. — Впрочем, последний караван на юг ушел уже довольно давно, и есть надежда, что с тех пор уже собралась новая группа. Пойди поговори с людьми, порасспрашивай, да только не болтай слишком, здесь крутятся несколько головорезов, которым доверять никак нельзя. Ладно уж, давай, схожу с тобой, чтобы ты глупостей не наделал, — добавил он мгновение спустя.
Артем потянул было за собой свой рюкзак, но Хан остановил его жестом: — Не опасайся за свои вещи. Меня здесь так боятся, что никакая шваль не осмелится даже приблизиться к моему логову. А пока ты здесь, ты под моей защитой.
Рюкзак Артем бросил у огня, но автомат с собой все же прихватил, не желая расставаться с приобретенным сокровищем, и поспешил вслед за Ханом, широкими медленными шагами мерявшим платформу, направляясь к кострам, горевшим с другого края зала. По пути, удивленно разглядывая шарахавшихся от них заморенных бродяг, закутанных в вонючее рванье, он думал, что Хана здесь, наверное, и вправду боятся. Интересно, почему?
Первый из огней проплыл мимо, и Хан не замедлил шага. Это был совсем крошечный костерок, он еле горел, у него сидели, тесно прижавшись друг к другу, две фигуры, мужская и женская. Шелестели, рассыпаясь и не достигая ушей, негромкие слова на будто незнакомом языке. Артему сделалось так любопытно, что он чуть не свернул себе шею, так и не заставив себя оторвать взгляд от этой пары. Впереди был другой костер, большой, яркий, и у него располагался целый лагерь, — высокие мужчины, рассевшиеся вокруг пламени и греющие руки в его тепле, переходящие с места на место и громко переговаривающиеся. Гремел зычный смех, воздух резала крепкая ругань, и Артем немного оробел и замедлил шаг, но Хан спокойно и уверенно подошел к сидящим, поздоровался, и уселся перед огнем, так что ему не оставалось ничего другого, как последовать этому примеру и примоститься сбоку. …смотрит на себя и видит, что у него такая же сыпь на руках, и под мышками что то набухает, твердое, и страшно болит. Представь, ужас какой, мать твою… Разные люди себя по разному ведут. Кто то стреляется сразу, кто с ума сходит, на других начинает бросаться, облапать пытается, чтоб не одному подыхать. Кто в туннели уходит, за Кольцо, в глухомань, чтобы не заразить никого… Люди разные бывают. Вот он, как все это увидел, так у доктора нашего спрашивает: есть, мол, шанс вылечиться? Доктор ему прямо говорит: никакого. После этой твоей сыпи еще две недели тебе остается. А комбат, я смотрю, уже потихоньку Макарова из кобуры тянет, на случай, если тот буйствовать начнет…— рассказывал прерывающимся от неподдельного волнения голосом худой, заросший щетиной мужичок в ватнике, оглядывая собравшихся водянистыми серыми глазами.
И хотя он не понимал еще толком по услышанному, о чем идет речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая медленно тишина в гоготавшей недавно компании заствавили Артема вздрогнуть, и тихонечко спросить у Хана, чтобы не привлечь ничьего внимания: — О чем это он? — кивком головы указывая на рассказчика. — Чума, — тяжело и односложно отозвался Хан. — Началось.
От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом погребальных костров, и эхом этих двух негромких слов Артему послышались предупреждающий колокольный набат и вой ручной сирены.
На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не было, крыс, как разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных врачей. Об этом Артем читал только в книгах, пара из которых попались ему слишком рано, оставив за собой глубокий след в его сознании и овладев надолго миром его детских грез и страхов. Поэтому, услышав слово «чума», он почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова, и ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным любопытством в рассказ худого в ватнике. — Но Рыжий не такой был мужик, не психованный. Постоял молча пару минут и говорит: «Патронов дайте мне и пойду. Мне теперь с вами нельзя». Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже слышал. Ясное дело — в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали ему два рожка, ребята скинулись. И ушел на север восток, за Авиамоторную. Больше мы его не видели. А Комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени болезнь проявляется. Тот говорит, анкубационный период у нее — неделя. Через неделю после контакта ничего нет — значит, не заразился. Комбат тогда решил, выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца нам, мол, нельзя, если зараза пройдет, все метро вымрет. И так целую неделю и простояли. Друг к другу не подходили почти — кто знает, кто из нас заразный. А там еще парень один был, его все Стаканом звали, потому что всякой баланды выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а все от того, что он с Рыжим корефанил. Подойдет этот Стакан к кому — а тот от него через всю станцию деру. А кое кто и ствол наставлял — мол, отвали. Когда у Стакана вода закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так — поставят на пол и отойдут, а к себе никто не подпускал. А через неделю он пропал куда то. Кто потом чего говорил, некоторые брехали даже, что его какая то тварь утащила, но там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто не заразился, мы еще подождали, потом Комбат сам всех проверил. Все здоровые.
Артем подметил, что несмотря на это уверение, вокруг рассказчика стало как то пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж много, и сидели все вплотную, плечом к плечу. — Ты долго до сюда шел, браток? — негромко, но отчетливо спросил того коренастый бородач в кожаном жилете. — Уже дней тридцать, как с Авиамоторной вышли, — беспокойно поглядывая на него, ответил худой. — Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной — чума. Чума там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в переходах огнеметы стоят, и всех, кто на расстояние действия подходит, жгут. Дезинфекция называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз вы туда все же пронесли заразу, — заключил он, недобро понижая голос. — Да вы чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! — мужичок вскочил с места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить.
Напряжение нарастало. Рядом с ним не осталось уже никого, все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артем уловил уже тихое клацание затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана, перетягивая свой новый автомат с плеча в боеготовое положение, стволом вперед. Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и неслышно отошел от костра, увлекая за собой и Артема. Шагах в десяти он замер, продолжая наблюдать за происходящим.
Спешащие, суетливые движения раздевающегося в свете костра казались какой то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного белья, и он торжествующе воскликнул: — Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров! Ничего нет! Я здоров!
Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца доску и осторожно приблизился к нему, брезгливо всматриваясь. Кожа у того была темная от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить, видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он громко скомандовал: — Подними руки!
Худой поспешно задрал руки вверх, открывая взгляду столпившихся по другую сторону поросшие тонким волосом подмышечные впадины. Бородач демонстративно зажал нос свободной рукой, и подошел еще ближе, дотошно рассматривая и выискивая бубоны, но и там не смог найти никаких симптомов. — Здоров я! Я здоров! Что, убедились теперь?! — чуть не в истерике выкрикивал мужичонка срывающимся в визг голосом.
В толпе неприязненно зашептались. Уловив общее настроение и не желая сдаваться, коренастый вдруг объявил: — Ну и что, что ты сам здоров? Это еще ничего не значит! — Как это — ничего не значит? — опешив и как то сразу сникнув, поразился тот. — Да так. Сам то ты мог и не заболеть. У тебя может быть иммунитет. А вот заразу принести ты мог вполне. Ты же с этим твоим Рыжим общался? В отряде одном шел? Говорил с ним там, воду из одной фляги пил? За руку здоровался? Здоровался, брат, не ври. Здоровался ведь? Здоровался… — Ну и что, что здоровался? Не заболел ведь… — потерянно отвечал мужичок. Его странный танец прекратился и теперь он замер в бессилии, затравленно глядя на толпу. — А то. Не исключено, что ты заразен, брат. Так что ты извини, мы рисковать не можем. Профилактика, брат, понимаешь? — бородач расстегнул пуговицы жилета, обнажая бурую кожаную кобуру. Среди стоявших по другую сторону костра послышались одобрительные возгласы и вновь, уже более уверенно защелкали затворы. — Ребята! Но я же здоров! Я же не заболел. Вот, смотрите, — он опять поднимал вверх худые свои руки, но теперь все только морщились пренебрежительно и с явным отвращением.
Коренастый извлек из кобуры пистолет и наставил его на мужичка, который, похоже, так и не мог понять, что с ним происходит, и только все бормотал, что он здоров, прижимая к груди скомканный свой ватник — было прохладно и он начинал уже мерзнуть.
Тут Артем не выдержал. Дернув назад затвор, он сделал шаг к толпе, не осознавая толком, что он собирается сейчас сделать. Под ложечкой мучительно сосало, и в горле стоял ком, так что выговорить ему бы сейчас ничего не удалось. Но что то в этом человеке, в опустевших, отчаянных его глазах, в бессмысленном, механическом бормотании, поцарапало Артема, толкнуло его сделать шаг вперед. Неизвестно, что он сделал бы после, но на его плечо опустилась рука, и боже, какой тяжелой она была на этот раз! — Остановись, — спокойно приказал Хан и Артем застыл как вкопанный, чувствуя, что его хрупкая воля разбивается о гранит воли Хана. — Ты ничем не можешь ему помочь. Ты можешь либо погибнуть, либо навлечь на себя их гнев. Твоя миссия останется невыполненной и в том, и в другом случае, и ты должен помнить об этом.
В этот момент мужичок вдруг как то дернулся, вскрикнул, и, прижимая к себя свой ватник, одним махом соскочил на пути и помчался к черному провалу южного туннеля с нечеловеческой быстротой, дико и как то по животному вереща. Бородач рванул было за ним и пытался прицелиться в спину, но потом одумался и махнул рукой. Это было уже лишним, и каждый, кто стоял на платформе, знал это. Неясно лишь было, помнил ли загнанный мужичок от том, куда он бежит, надеялся ли он на чудо, или просто от страха все выпало у него из головы. Только через пару минут его вопль, рвущий глухую тягостную тишину проклятого туннеля и топот его сапог как то разом, мгновенно оборвались. Не затихли постепенно, а смолкли в одно мгновение, будто кто то выключил звук, и даже эхо умерло сразу, так что вновь воцарилось безмолвие. И было это так странно, так непривычно для человеческого слуха и разума, что воображение пыталось еще заполнить этот разрыв, и казалось, слышен был где то вдалеке еще крик. Но это только чудилось, и все отдавали себе в этом отчет. — Шакалья стая безошибочно чувствует больного, дружок, — промолвил Хан и Артем чуть не отшатнулся, заметив в его глазах блуждающие хищные огни. — Больной — обуза для всей стаи и угроза ее здоровью. Поэтому стая загрызет больного. Раздерет его в клочья. В кло чья, — повторил он, словно смакуя. — Но это же не шакалы, — нашел наконец в себе смелость возразить Артем, вдруг начиная верить, что он имеет дело с реинкарнацией Чингиз Хана. — Ведь это люди! — А что прикажете делать? — парировал тот. — Деградация. Медицина у нас здесь на шакальем уровне. И гуманности в нас столько же. Посему…
Артему было что возразить на это, однако он решил, что спорить с единственным своим покровителем на этой дикой станции было бы не совсем правильно. Хан же, подождав с минуту возражений, наверное, определил для себя, что Артем сдался и перевел разговор на другую тему. — А теперь, пока у наших маленьких друзей такое оживление по поводу инфекционных заболеваний и способов борьбы с ними, мы должны ковать железо. Иначе они могут не решиться на переход еще долгие недели. А тут — как знать? — может, удастся проскочить.
Остальные стояли у костра и возбужденно обсуждали случившееся. Кто то осторожно поддел на ствол ружья и швырнул в костер мешок сгинувшего мужичка. Люди были напряжены и растеряны, призрачная тень страшной опасности накрыла их рассудок, и теперь они пытались решить, что же делать дальше, но мысли их, как подопытные мыши в лабиринте, кружились на месте, беспомощно тыкались в тупик, бессмысленно метались взад вперед, не в силах отыскать выход. — Наши маленькие друзья весьма близки к панике. Кроме того, они подозревают, что только что линчевали невинного, а такой поступок вовсе не стимулирует дальнейшее рациональное мышление. Сейчас мы имеет дело не с коллективом, а со стаей шакалов. Отличное ментальное состояние для манипуляции психикой! Обстоятельства складываются как нельзя лучше, — довольно прокомментировал Хан, улыбаясь краешком губ и весело глядя на Артема.
От его торжествующего вида Артему опять стало как то не по себе. Он попробовал улыбнуться в ответ, — в конце концов, Хан хотел помочь ему, — но вышло жалко и неубедительно. — Главное теперь — авторитет. Сила. Стая уважает силу, а не логические аргументы, — кивнув Артему, добавил Хан. — Стой и смотри. Не далее, чем через день ты сможешь продолжить свой путь, — и с этими словами, сделав несколько широких шагов, он вклинился в толпу. — Здесь нельзя оставаться! — загремел его голос, и говор в толпе сразу затих.
Люди с настороженным любопытством прислушивались к его словам. Хан использовал свой могучий, почти гипнотический дар убеждения. С первыми же словами острое чувство опасности, нависшей над ним и над каждым, кто осмелится остаться на станции после произошедшего, захлестнуло Артема. — Он заразил здесь весь воздух! Подыши мы им еще немного и нам конец. Зараза тут повсюду, и если мы еще не заразились, обязательно подцепим эту дрянь, если останемся. Передохнем, как крысы, и будем гнить прямо посреди зала, на земле. Сюда никто не проберется, чтобы помочь нам, нечего и надеяться! Рассчитывать мы можем только на себя. Надо поскорее уходить с этой чертовой станции, где все кишит микробами. Если мы выйдем сейчас, все вместе, прорваться через тот туннель будет совсем несложно. Но надо делать это немедленно!
Люди согласно зашумели. Большинство из них не могли, как и Артем, противостоять колоссальной силе убеждения, которой буквально лучилась фигура Хана. Вслед за его словами, Артем послушно переживал все те состояния и чувства, которые были заложены в них: ощущение угрозы, страх, панику, безвыходность, затем слабую надежду, которая все росла по мере того, как Хан продолжал говорить о том выходе из положения, который он предлагал. — Сколько вас? — и сразу несколько людей принялись пересчитывать собравшихся по этому вопросу Хана. Не считая их с Артемом, у костра было восемь человек. — Значит, ждать нечего! Нас уже десять, мы сможем пройти! — заявил Хан, и, не давая одуматься, продолжил, — собирайте свои вещи, не позднее чем через час мы должны выйти! — Быстрее, назад к костру, забирай свои пожитки. Главное — не дать им опомниться. Если мы промедлим, они начнут сомневаться, что им надо уходить отсюда к Чистым Прудам. Некоторые из них вообще шли в другую сторону, а некоторые просто живут на этом полустанке и никуда отсюда не собирались. Придется мне, видимо, пойти с тобой до Китай Города, иначе, боюсь, в туннелях они потеряют свою целеустремленность, или вообще забудут, куда и зачем они идут, — прошептал Артему Хан, утягивая его за собой к их маленькому лагерю.
Быстро покидав в свой рюкзак все приглянувшееся Бурбоново имущество и не успевая уже задумываться о моральной стороне своих поступков, пока Хан сворачивал свой брезент и тушил костер, Артем бросал время от времени взгляд на происходящее с другого края зала. Люди, оживленно копошившиеся вначале, собирая свой скарб, с течением времени двигались все менее бодро и слаженно. Вот кто то присел у огня, другой побрел зачем то к центру платформы, а вот двое сошлись вместе и заговорили о чем то. Начиная уже соображать, что к чему, Артем дернул Хана за рукав. — Они там общаются, — предупредил он. — Увы, общение с себе подобными — практически неотъемлемая черта человеческих существ. И даже если их воля подавлена, а сами они, в сущности, загипнотизированы, они все равно тяготеют к общению. Человек — существо социальное, и тут ничего не поделаешь. Во всех других случаях я бы покорно принял бы любое человеческое проявление, как Божий замысел. Или как неизбежный результат эволюционного развития, в зависимости от того, с кем я беседую. Однако в данном случае такой ход мышления вреден, — пространно отозвался Хан. — Мы должны вмешаться, мой юный друг, и направить их мысли в нужное русло, — резюмировал он, взваливая на спину свой огромный походный тюк.
Костер погас, и плотная, почти осязаемая тьма сдавила их со всех сторон. Достав из кармана подаренный фонарик, Артем сдавил рукоятку. Внутри устройства что то зажужжало, и лампочка ожила. Неровный, мерцающий свет брызнул из нее. — Давай, давай, жми еще, не жалей, — подбодрил его Хан, — он может работать и получше.
Когда они подошли к остальным, несвежие туннельные сквозняки успели уже выветрить из их голов уверенность в правоте Хана. Вперед выступил тот самый крепыш с бородой, который до этого занимался предотвращением распространения инфекции. — Послушай, браток, — обратился он небрежно к Артемову спутнику.
Даже не смотря на того, Артем кожей почувствовал, как электризуется атмосфера вокруг Хана. Судя по всему, панибратство приводило того в бешенство. Изо всех людей, с которыми он был знаком до сих пор, меньше всего Артем хотел бы увидеть взбешенного Хана. Оставался, правда, еще Охотник, но он показался Артему настолько хладнокровным и уравновешенным, что и представить его во гневе было просто невозможно. Он, наверное, и убивал с тем выражением на лице, с которым другие чистят грибы или заваривают чай. — Мы тут посовещались, и вот чего… Что то ты пургу гонишь. Мне, например, вовсе несподручно к Китай Городу идти. Вон и товарищи тут против. Да ведь, Семеныч? — обратился он за поддержкой к кому то в толпе. Оттуда раздался согласный голос, правда, пока довольно робкий. — Мы вообще к Проспекту шли, к Ганзе, пока там дрянь в туннелях не началась. Ну, мы переждем и дальше двинем. И ничего здесь не станет с нами. Вещи мы его сожгли, а про воздух ты нам мозги не конопать, — это ж не легочная чума. Если мы заразились, так уже заразились, делать тут нечего. Заразу в большое метро нести нельзя. Только скорее всего, что нет никакой заразы, так что шел бы ты, браток, со своими предложениями, — все более развязно рассуждал бородатый.
От такого напора Артем немного опешил. Но украдкой взглянув наконец на своего спутника, он почувствовал, что коренастому сейчас не поздоровится. В глазах Хана вновь пылало оранжевое адское пламя, и шла от него такая звериная злость и такая сила, что Артема ударил озноб и волосы на голове начали подниматься дыбом, захотелось оскалиться и зарычать. — Что же ты его сгубил, если никакой заразы не было? — вкрадчиво, нарочито мягким голосом спросил Хан. — А для профилактики! — нагло глядя и поигрывая желваками, ответил тот. — Нет, дружок, это не медицина. Это, дружок, уголовщина. По какому праву ты его так? — Ты меня дружком не называй, я тебе не собачка, понял? — ощетинясь, огрызнулся бородач. — По какому праву я его? А по праву сильного! Слышал о таком? И ты особенно здесь не это… А то мы сейчас и тебя, и молокососа твоего порвем. Для профилактики. Понял?! — и уже знакомым Артему движением он расстегнул свой жилет и положил руку на кобуру.
На этот раз Хан уже не успел остановить Артема, и бородатый уставился в ствол его автомата быстрее, чем успел расстегнуть кобуру. Артем тяжело дышал и слушал, как бьется его сердце, в виски стучал кровь, и никакие разумные мысли в голову не шли. Он знал только одно — если бородатый скажет еще что нибудь, или его рука продолжит свой путь к рукояти пистолета, он немедленно нажмет на спусковой крючок. Он не хотел подохнуть, как тот мужичок. Он не даст стае растерзать себя. Бородач застыл на месте и не делал никаких движений, зло поблескивая темными глазами.
Но тут произошло нечто непонятное. Хан, безучастно стоявший до этого в стороне, вдруг сделал большой шаг вперед, разом оказавшись лицом к лицу с обидчиком, и заглянув ему в глаза, негромко сказал: — Прекрати. Ты подчинишься мне. Или умрешь.
Грозный взгляд бородача померк, его руки бессильно повисли вдоль тела, и так неестественно, что Артем не сомневался — если на того что то и подействовало, то не его автомат, а слова Хана. — Никогда не рассуждай чересчур много о праве сильного. Ты слишком слаб для этого, — сказал Хан и вернулся к Артему, к удивлению того не делая даже попытки разоружить врага.
Тот неподвижно стоял на месте, растерянно оглядываясь по сторонам. Гомон смолк и люди ждали, что Хан скажет дальше. Контроль был восстановлен. — Будем считать, что дискуссии окончены и консенсус достигнут. Выходим через пятнадцать минут. Обернувшись к Артему, он сказал ему: — Ты говоришь, люди? Нет, друг мой, это звери. Это шакалья стая. Они собирались нас порвать. И растерзали бы. Но одного они не учли. Они то шакалы, но я — Волк. Есть станции, где меня знают только под этим именем, — добавил он и отвернулся лицом во тьму.
Артем стоял молча, пораженный увиденным и наконец начинал понимать, кого Хан так напоминал ему иногда. — Но и ты — волчонок, — спустя минуту добавил тот, не поворачиваясь к нему, и в его голосе Артему почудились неожиданно теплые нотки.

 Отправлено: 22.06.11 12:21. Заголовок: Глава 7

Глава 7

Он действительно был совершенно пустой и чистый, этот туннель. Сухой пол, приятный ветерок в лицо, ни одной крысы, никаких подозрительных ответвлений, зияющих чернотой штолен — в этом туннеле, пожалуй, можно было бы жить не хуже, чем на любой из станций. Больше того, это совершенно неестественное спокойствие и чистота не только не настораживали, но даже и развеивали все те опасения, с которыми люди ступали в него. Легенды о пропавших здесь начинали казаться глупыми выдумками, и Артем начал даже сомневаться в том, происходила ли наяву дикая сцена с несчастным, которого приняли за чумного, или только пригрезилась ему, пока он дремал на куске брезента перед костром Хана.
Они замыкали цепочку — Хан побоялся, что люди начнут отставать по одному, и тогда, по его словам, до Китай Города не дойдет никто. Теперь он мерно шагал рядом с Артемом, спокойный, будто ничего и не случилось, и резкие морщины, перерезавшие было его лицо во время стычки на Сухаревской, теперь разгладились. Буря улеглась, и перед Артемом снова был мудрый и спокойный Хан, а не опасный матерый волк. Но превращение не заняло бы и минуты, и он хорошо чувствовал это. Однако, понимая, что следующая возможность приподнять завесу над некоторыми из тайн метро ему представится не скоро, если представится вообще, он просто не смог удержаться от вопроса. — А вот вы понимаете, что происходит в этом туннеле? — по возможности наивным голосом спросил он. — Этого не знает никто, в том числе и я, — нехотя отозвался тот. — Да, есть вещи, о которых даже мне неведомо ровным счетом ничего. Единственное, что я могу тебе сказать об этом — это бездна. Беседуя с собой, я называю это место черной дырой… Ты, верно, никогда не видел звезд? Говоришь, видел однажды? И что нибудь знаешь про космос? Так вот, гибнущая звезда может обратиться такой дырой — если погаснув, под действием собственного неимоверно могучего притяжения она начнет пожирать сама себя, втягивая вещество с поверхности внутрь, к своему центру, становясь все меньше размером, но все плотнее и тяжелее. И чем плотнее она будет, тем больше будет возрастать сила ее тяготения. Этот процесс подобен снежной лавине, ведь с усилением тяготения все больше вещества и все быстрее будет увлекаться к сердцу этого монстра, и он необратим. На определенной стадии его мощь достигнет таких высот, что он будет втягивать в себя своих соседей, всю материю, находящуюся в пределах его влияния, и, как апогей — даже волны. Исполинская сила позволит ему пожирать световые лучи, и пространство вокруг него будет мертво и черно — ничто попадшее в его владения не в силах уже будет вырваться оттуда. Это своебразная звезда тьмы, черное солнце, распространяющее вокруг себя лишь холод и мрак, — он замолк, прислушиваясь к тому, как переговаривались впереди идущие. — Но как все это связано с этим туннелем? — не выдержал Артем после пятиминутного молчания. — Ты знаешь, я обладаю даром провидения. Мне удается иногда заглянуть в будущее, в прошлое, или же переместиться мысленно в другие места. Бывает, что то неясно, скрыто от меня, так я не могу пока знать, чем кончится твой поход, и вообще твое будущее для меня загадка. Это совсем другое ощущение — словно смотришь сквозь мутную воду и ничего не разобрать. Но когда я пытаюсь проникнуть взором в происходящее здесь или постичь природу этого места — передо мной лишь чернота, и луч моей мысли не возвращается из абсолютной тьмы этого туннеля. Оттого я называю его черной дырой, когда беседую сам с собой. Вот и все, что я могу рассказать тебе о нем, — завершил было он, но спустя еще пару мгновений неразборчиво добавил, — и это из за него я здесь. — Так вам неизвестно, почему временами он совершенно безопасен, а иногда проглатывает идущих? И почему одиноких путников? — Мне известно об этом не больше, чем тебе, хотя уже вот третий год, как я пытаюсь разгадать его загадки. Все тщетно.
Быстрое эхо разносило стук их сапог далеко вперед и назад. Воздух здесь был какой то прозрачный, дышалось на удивление просто, темнота не казалась пугающей, и даже повествование Хана не настораживали и не волновали, так что Артему подумалось, что Хан был так мрачен не из за тайн и опасностей этого туннеля, а из за бесплодности своих поисков и трудов. Его озабоченность показалась Артему надуманной и даже смешной. Вот же этот перегон, никакой угрозы он не представляет, прямой, пустой… В голове у него заиграла даже какая то бодрая мелодия, и, видимо, прорвалась наружу незаметно для него самого, потому что Хан вдруг глянул на него насмешливо и спросил: — Ну что, весело? Хорошо здесь, правда? Тихо так, чисто, да? — Ага! — радостно, что вот и Хан тоже наконец согласился Артем, и так ему легко и свободно сделалось на душе от того, что тот смог понять его настроение и тоже проникнулся им… Что и он тоже идет теперь и улыбается, а не хмурится своим тяжким мыслям, что и он теперь верит этому туннелю. — А вот прикрой глаза — дай, я тебя за руку возьму, чтоб ты не споткнулся… Видишь что нибудь? — заинтересованно спросил тот, мягко сжимая Артемово запястье. — Нет, ничего не вижу, сквозь веки только немного света от фонариков, — послушно зажмурившись, немного разочарованно сказал Артем, и вдруг тихо вскрикнул. — Вот, пробрало! — удовлетворенно отметил Хан. — Красиво, да? — Потрясающе… Это как тогда… Нет потолка и все синее такое… Боже мой, красота какая… И как дышится то! — Это, дружок, небо. Любопытно, правда? Если тут глаза под настроение закрыть и расслабиться, его здесь многие видят. Странно, конечно, что и говорить… Даже те, кто и на поверхности то не бывал никогда. И ощущение такое, будто наверх попал… Еще до. — А вы? Вы это видите? — не желая раскрывать глаза, блаженно спросил Артем. — А я ничего тут не вижу, — помрачнел Хан. — Все почти видят, а я нет. Только густую такую черноту, яркую такую черноту, если ты понимаешь, что я хочу сказать, вокруг туннеля, сверху, снизу, по бокам, и только ниточку света — тянется сзади вперед, и за нее мы и держимся, когда идем по лабиринту. Может, я слеп. А может, слепы все остальные, и только я вижу частицу его сути, а остальные просто довольствуются навеваемыми им грезами. Ладно, открывай глаза, я не поводырь и не собираюсь вести тебя за руку до Китай Города, — отпустил он запястье.
Артем пытался еще и дальше идти, зажмурившись, но запнулся и чуть не полетел на землю со всей своей поклажей. После этого он нехотя поднял веки и долго еще шел молча, глупо улыбаясь. — Что это было? — спросил он наконец. — Фантазии. Грезы. Настроение. Все это вместе, — отозвался Хан. — Но это так переменчиво. Это не твое настроение, и не твои грезы. Нас здесь много, и пока ничего не случится, но это настроение может быть совсем другим, и ты это еще почувствуешь. Гляди ка — мы выходим на Тургеневскую. Быстро же мы добрались. Но останавливаться на ней ни в коем случае нельзя, даже для привала. Люди наверняка будут просить, но не все чувствуют туннель, большинство из них не ощущает даже то, что доступно тебе. Нам надо идти дальше, хотя теперь это будет все тяжелее.
Тем временем они ступили на станцию. Светлый мрамор, которым были облицованы стены, почти не отличался от того, что покрывал Проспект Мира и Сухаревскую, но там и стены и потолок были так сильно закопчены и засалены, что камня было почти не разглядеть. Тут же он представал во всей своей красе и им трудно было не залюбоваться. Люди ушли отсюда так давно, что никаких следов их прибывания тут не сохранилось, но станция была в удивительно хорошем состоянии, словно ее никогда не заливало водой, и она не знала пожаров, и если бы не кромешная темнота и не слой пыли на полу, скамьях и стенах, можно было бы подумать, что на нее вот вот хлынет поток пассажиров, или, известив ожидающих мелодичным сигналом, вползет поезд. За все эти годы на ней почти ничего не переменилось, и пусть Артем сам этого понять не мог, но еще отчим ему об этом рассказывал с недоумением и благоговением.
Колонн на Тургеневской не было. Низкие арки были вырублены в мраморной толще стен через долгие промежутки. Их фонари были слишком слабосильными, чтобы прорвать мглу зала и осветить противоположную стену, поэтому создавалось впечатление, что за этими арками нет совсем ничего, только черная пустота, как будто стоишь на самом краю Вселенной, у обрыва, за которым кончается мироздание.
Они миновали станцию довольно быстро, и, вопреки опасениям Хана, никто не изъявил желания остановиться на привал. Люди выглядели обеспокоенно и встревоженно, и говорили все больше о том, что надо как можно быстрее выбираться оттуда. — Чувствуешь — настроение меняется… — подняв палец вверх, словно пытаясь определить направление ветра, тихо отметил Хан. — Нам действительно надо идти быстрее, они чувствуют это шкурой не хуже меня со всей моей мистикой. Но что то мешает мне продолжать наш путь. Подожди здесь недолго, — он бережно достал из внутреннего кармана карту, которую называл Путеводителем, и, приказав остальным не двигаться с места, потушил зачем то свой фонарь и, сделав несколько долгих мягких шагов, канул во тьму.
Когда он отошел, от группки стоящих впереди людей, с которыми они шли, отделился один, и, медленно, будто через силу, подойдя к Артему, спросил так робко, что Артем вначале не узнал даже того коренастого бородатого наглеца, который угрожал им на Сухаревской: — Послушай, парень, нехорошо это, что мы здесь стоим. Скажи ему, боимся мы. Нас, конечно, много, но всякое бывает. Проклят этот туннель, и станция эта проклята. Скажи ему, идти надо. Слышишь? Скажи ему… Пожалуйста, — и, отведя взгляд, заспешил обратно.
Это его последнее «пожалуйста» как то тряхнуло Артема, нехорошо удивило его. Сделав несколько шагов вперед, чтобы быть ближе к группе и слышать общие разговоры, он понял вдруг, что от прежнего его радостного бодрого настроения не осталось и следа, в голове, где маленький оркестрик играл только что бравурные марши, теперь удручающе пусто и тихо, только слышны отголоски ветра, подвывающего уныло в туннелях, лежащих впереди. Артем затих. Все его существо замерло, тягостно ожидая чего то, предчувствуя какие то неотвратимые перемены, и не зря: через долю мгновения будто незримая тень пронеслась стремительно над ним, и стало отчего то холодно и очень неуютно, покинуло то ощущение спокойствия и уверенности, что безраздельно властвовало им, когда они вступали в туннель, когда ему привиделось небо. Тут Артем и вспомнил слова Хана о том, что это не его настроение, не его радость, и не от него зависит перемена состояния. Он нервно зашарил лучиком вокруг себя — на него навалилось гнетущее ощущение чьего то присутствия. Тускло вспыхивал запыленный белый мрамор, плотная черная завеса за арками не отступала от панических метаний луча, от чего иллюзия того, что за ними мир заканчивается, все усиливалась. Не выдержав, Артем чуть не бегом бросился к остальным. — Иди к нам, иди, пацан, — скзал ему кто то, чьего лица он не разглядел — они, видно, тоже старались экономить батареи, — не бойся. Все ж ты человек, и мы человеки. Когда такое творится, человеки должны заодно быть. Ты ж тоже чуешь?
Артем охотно признался, что витает в воздухе что то, что он чует, и с удовольствием, от страха делаясь непривычно болтливым, принялся обсуждать с теми свои переживания, но его мысли при этом постоянно возвращались к тому, куда подевался Хан, отчего его уже больше десяти минут ни слуху, ни духу. Он ведь сам прекрасно знал, и Артему говорил, что нельзя в этих туннелях по отдельности, только вместе надо, в этом и спасение. Как же он от них отделился, как осмелился бросить вызов негласному закону этого места, неужели попросту забыл о нем, или, может, понадеялся на волчье свое чутье? В первое Артему не верилось как то, ведь обмолвился Хан, что три года своей жизни потратил он на изучения, на наблюдения за этим странным местом, а ведь и одного раза достаточно услышать единственное это правило — не идти по одиночке, чтобы до озноба, до холодного пота бояться потом вступить в тот туннель одному.
Но, не успел он обдумать еще, что же могло случиться с его покровителем там, впереди, как тот возник бесшумно рядом с ним, и люди оживились. — Они не хотят больше стоять здесь. Им страшно. Пойдемте скорее дальше, — попросил Артем. — Я тоже чувствую здесь что то. — Им не страшно еще, — уверил его Хан, беспокойно оглядываясь назад, и Артему почудилось, что его всегда твердый хрипловатый голос дрогнул, когда тот продолжил. — И тебе неведом еще страх, так что не стоит сотрясать воздух такими слова зря. Страшно — мне. И запомни, я не бросаюсь такими словами. Мне страшно, потому что я окунулся во мрак за станцией. Путеводитель не дал мне сделать следующего шага, иначе я погиб бы неминуемо. Мы не можем идти дальше вперед. Там кроется нечто, я знаю это. Но там темно, мой взор не проникает вглубь, и я не знаю, что именно поджидает нас нам. Смотри! — быстрым движением поднес он к глазам ту самую карту, — видишь? Да посвети же сюда! Смотри на перегон отсюда к Китай Городу! Смотри! Неужели ты ничего не видишь?
Артем всматривался в этот крошечный отрезок на схеме так напряженно, что заболели глаза. Он не мог различить ничего необычного, но признаться в этом Хану не нашел смелости. — Слепец! Неужто ты ничего не видишь? Да он весь черный! Это смерть! — прошептал Хан и рывком отнял карту.
Артем уставился на него с опаской. Он снова казался ему безумным. Вспоминалась услышанная от Женьки байка про пионера героя, осмелившегося ступить в туннели в одиночку, про то, что он все таки выжил, но от испуга сошел с ума. Не могло ли это произойти и с Ханом? — Но и возвращаться уже нельзя! — шептал Хан. — Нам удалось пройти в момент благостного настроения. Но теперь там клубится тьма и грядет буря. Единственное, что мы можем сделать сейчас — пойти вперед, но не по этому туннелю, а по параллельному. Может, он пока свободен. Эй! — крикнул он, обращаясь к остальным, — вы правы! Мы должны двигаться дальше. Но мы не сможем идти по этому пути. Там, впереди, гибель. — Так как же мы пойдем? — недоуменно возразил кто то из тех. — Перейти через станцию и идти по параллельному туннелю. Вот что мы должны сделать. И сделать это как можно скорее. — Э, нет! — заартачился неожиданно один из группы. — Это ж всем известно, что по обратному туннелю идти, если свой свободен — дурная примета, к смерти. Не пойдем мы по левому!
В поддержку раздалось несколько голосов. Группа топталась на месте. — О чем это он? — удивленно тронул Хана Артем. — Видимо, туземный фольклор и поверия, — недовольно поморщился тот. — Дьявол! Совершенно нет времени их переубеждать, да и сил уже не хватает… Послушайте! — обратился он к ним. — Я иду параллельным. Тот, кто верит мне, может идти со мной. С остальными я прощаюсь. Навсегда. Пошли! — бросил он Артему, и, забросив сперва свой рюкзак, тяжело подтянувшись на руках, забрался на край платформы.
Артем замер в нерешительности. С одной стороны, то, что Хан знал и понимал об этих туннелях и вообще о метро, выходило за рамки обычных человеческих знаний, и на него, казалось, можно было положиться. С другой стороны, не было ли это непреложным законом проклятых туннелей — идти возможно наибольшим количеством, потому что только так можно было надеяться на успех? — Ну, что же ты? Тяжело? Давай руку! — протянул Хан ему свою ладонь сверху, опустившись на одно колено, ища его глаза.
Артему очень не хотелось сейчас встречаться с ним взглядом, он опасался заметить в нем прежние искры безумия, мелькавшие время от времени и так пугавшие и отталкивавшие его каждый раз. В своем ли уме Хан? Понимает ли он, на что идет, бросая вызов не только всем другим людям в этой группе, но и природе этих туннелей? Достаточно ли он постиг и чувствует эту природу? Этот отрезок на схеме линий в руках Хана, на Путеводителе, — он ведь не был черным, Артем был готов в этом поклясться, он был блекло оранжевым, как и вся остальная их линия. Но вот вопрос — кто слеп на самом деле? — Ну же! Что ты мешкаешь? Ты что, не понимаешь, промедление убивает нас! Руку! Черт тебя побери, давай руку! — кричал уже Хан, но Артем медленно, мелкими шажками отходил назад от платформы, все так же уставившись в пол, все дальше от Хана, все ближе к роптавшей группе. — Давай, пацан, пошли с нами, нечего с этим жлобом якшаться, целее будешь! — послышалось оттуда. — Глупец! Ты же сгинешь со всеми ними! Если тебе наплевать на свою жизнь, подумай хотя бы о своей миссии! — летели слова, и Артем осмелился наконец поднять голову и упереться взглядом в расширенные зрачки Хана, но и гаснущего уголька сумасшествия не было заметно в них, только отчаяние и усталость, смертельная усталость и отчаяние.
Он опять остановился, заколебавшись, но в этот момент чья то рука уже легла на его плечо и потянула его мягко за собой. — Пошли! Пусть подыхает один, он то хочет еще и тебя за собой в могилу утянуть! — услышал Артем, смысл звучащего доходил до него тяжело, соображалось туго, и, посопротивлявшись мгновение, он уступил и дал увлечь себя за остальными.
Группа неспешно, как ему показалось, снялась с места и двинулась вперед, в черноту южного туннеля. Они шли странно медленно, будто двигались в воде, преодолевая сопротивление некой плотной среды.
И тогда Хан, неожиданно легко оторвавшись от земли, стремительным броском очутился на путях, в два скачка покрыв все расстояние, на которое они успели отойти, одним жестким ударом сбил с ног человека, державшего Артема, схватил его самого поперек туловища и рванул назад. Артему все происходящее казалось так же странно замедленным, прыжок Хана он наблюдал через плечо с немым удивлением, полет растянулся для него на долгие секунды. С тем же тупым недоумением он увидел, как усатый мужчина в брезентовой куртке, мягко державший его за плечо, уводя за группой, тяжко валится наземь. Но с того момента, как Хан перехватил его, время снова убыстрилось, и реакция других на происшедшее, когда они оборачивались на звук удара, показалась ему почти молниеносной. Они уже делали первые шаги к Хану, поднимая стволы ружей, а тот боком мягко отходил назад, одной рукой прижимая к себе все еще находящегося в прострации Артема, держа его позади себя и прикрывая своим телом, а в вытянутой вперед руке чуть покачивался и тускло поблескивал новенький Артемов автомат. — Уходите, — хрипло проговорил Хан. — Я не вижу смысла убивать вас, все равно вы умрете меньше чем через час. Оставьте нас. Уходите, — увещевал он, шаг за шагом отступал он к центру станции, пока фигуры застывших в нерешительности людей не превратились в смутные силуэты и не начали сливаться с темнотой.
Наконец те, посовещавшись, решили отступиться, послышалась какая то возня, наверное, поднимали с земли того усатого, нокаутированного Ханом, и вся группа стала продвигаться к входу к южному туннелю. Лишь тогда Хан опустил автомат и резко приказал Артему подниматься на платформу. — Еще немного и мне надоест спасать тебя, мой юный друг, — с плохо прикрытым раздражением процедил он.
Закинув свой рюкзак вперед себя, Артем забрался наверх. Хан последовал за ним, и, подобрав собственные тюки, лежавшие чуть подальше, он шагнул в черный проем, потянув за собой и Артема.
Зал Тургеневской был совсем недлинный, слева — тупик, мраморная стена, а с другой его отсекала, насколько видно было в свете фонарей, отбрасывающая блики заслонка из гофрированного железа. Чуть пожелтевший от времени мрамор покрывал всю станцию, и только три широкие арки, ведущие на лестницы перехода на бывшие Чистые Пруды, переименованные потом красными в Кировскую, были доверху замурованы грубыми серыми бетонными блоками. Станция была абсолютно пуста, на полу не лежало ни одного предмета, не видно было никаких следов человека, ни вообще чего либо живого, ни крыс, ни тараканов. Пока Артем оглядывался по сторонам, в голову уже успели полезть воспоминания о его разговоре с Бурбоном, который насмехался над его боязнью крыс и говорил ему, что крыс то как раз бояться нечего, вот, мол, если крыс нет, значит, что то тут неладно.
Взяв его за плечо, Хан скорым шагом пересек зал, причем Артем прямо сквозь куртку заметил, что рука у того подрагивает, словно его бьет озноб. Когда они примостили уже свою поклажу на краю платформы, готовясь спрыгнуть на пути, в спины им вдруг ударил луч света, и Артем еще раз подивился той скорости, с которой его спутник отреагировал на угрозу. Спустя короткое мгновенье тот лежал уже, распластавшись, на полу, держа на прицеле автомата источник света. Фонарь был не очень сильный, но светил прямо в глаза, и трудно было определить, кто пустился за ними в погоню. С небольшим запозданием мешком свалился на пол и Артем. Ползком пробравшись к рюкзакам, он принялся откручивать от одного из них свое старое оружие, так презираемое Бурбоном. Пусть и было оно громоздким и неудобным, но зато безупречно делало дыры калибра 7.62, и редко какой твари удавалось продолжать функционировать с такими отверстиями в организме, говорил себе Артем, поворачивая скользкими от пота пальцами проволочный узел. — В чем дело? — громыхнул голос Хана, а Артем успел еще подумать, что если бы их хотели убить, то, наверное, уже сделали бы это.
Он довольно ясно представил себя со стороны — беспомощно корчащегося на полу, отлично видного в свете фонаря и в перекресте прицела, копошащегося бессмысленно, как улитка под занесенным сапогом. Если бы его хотели убить, он бы уже лежал в луже собственной крови, так и не успев распутать свой автомат. — Не стреляйте! — раздалось в ответ. — Не надо стрелять. — Убери свет! — потребовал Хан, воспользовавшись заминкой, чтобы отодвинуться за колонну и достать свой собственный фонарь.
Артему удалось наконец оторвать проволоку, и, крепко взявшись за рукоятку, он перекатился вбок, выходя из зоны поражения. Там он, стараясь делать это как можно тише, спрятался в одной из следующих арок, готовясь вынырнуть в зал сбоку от гостя и срезать его очередью, если тот выстрелит первым.
Но гость, видимо, подчинился, потому что вслед за этим последовал новый приказ Хана, уже не таким напряженным голосом: — Хорошо! Теперь оружие на землю, быстрее!
Послушно звякнуло о гранитный пол железо, и Артем, выставив ствол вперед, катнулся вбок и очутился в зале. Его расчет оказался верным — в пятнадцати шагах перед ним, освещенный бьющим из арки лучом (Хан перехватил инициативу, подумал он), стоял, подняв вверх руки, тот самый бородач, с которым на Сухаревской произошла стычка. — Не надо стрелять, — дрогнувшим голосом попросил он еще раз. — Я не собирался на вас нападать. Разрешите мне идти с вами. Вы же говорили, что кто хочет, может присоединиться. Я… Я верю тебе, — обращаясь к Хану, выдавил из себя он. Я тоже чую, что то там есть, в правом перегоне. Они уже ушли, они все ушли. А я остался, хочу идти с вами. — Хорошее чутье, — изучающе оглядывая того, одобрил Хан. — Но доверия, друг мой, ты у меня не вызываешь. Кто знает, отчего это так… — насмешливо добавил он. — Впрочем, мы рассмотрим поступившее предложение. При условии: весь свой арсенал ты сейчас же сдаешь мне. По туннелю идешь впереди нас. Если будешь шутить глупые и неуместные шутки, ничем хорошим это для тебя не закончится.
Кивая головой, тот подтолкнул ногой к Хану свой пистолет, валявшийся на полу и аккуратно положил на пол несколько запасных обойм. Артем поднялся с пола и приблизился к нему сбоку, не спуская его с прицела. — Я держу его! — крикнул он. — Не опуская руки, вперед! — загремел Хан. — Быстро, прыгай на пути и стой там, спиной к нам.

Где то минуты через две после входа в туннель, когда они шли уже устоявшимся треугольником — бородатый, назвавшийся им Тузом — впереди шагов на пять, Хан с Артемом — за ним, и шли так хорошо, бодро так шли, внезапно справа, совершая невозможное — пробиваясь через многометровую земляную толщу, послышался приглушенный вопль, оборвавшийся так же внезапно, как и раздавшийся. Туз испуганно оглянулся на них, забыв даже отвести луч. Фонарь прыгал в его руках, и его лицо, подсвеченное чуть снизу, скованное гримасой ужаса, поразило Артема больше, чем услышанный крик. — Да, — кивнул Хан, отвечая на немой вопрос. — Они ошиблись. Правда, пока нельзя еще сказать, были ли правы мы.
Они заспешили дальше. Поглядывая время от времени на своего покровителя, Артем отмечал все больше признаков усталости. Мелко дрожащие руки, неровный шаг, пот, собирающийся в крупные капли на его лице, а ведь они были в пути так недолго… Эта дорога явно была для него намного утомительней, чем для Артема. Думая о том, на что уходят силы его спутника, Артем не мог не вернуться к мысли, что Хан оказался прав в этой ситуации, что ведь он спас его. Дай Артем им увести себя, сгинул бы уже неминуемо в правом туннеле, загадочной смертью погиб бы, темной, бесследной. А ведь их много там было — шестеро или около того. Не сработало железное правило? А Хан знал, знал! То ли предугадал он, то ли и вправду подсказал ему магический его Путеводитель, смешно даже, бредово — казалось бы, кусок бумажки с краской, неужели эта ерунда могла ему помочь? Но ведь тот перегон, между Тургеневской и Китай Городом, ведь он был оранжевым, точно оранжевым. Или все таки черным?.. — Что это? — внезапно остановившись и беспокойно глядя на Хана, спросил Туз. — Ты чувствуешь? Сзади…
Артем недоуменно уставился на него и хотел уже было отпустить саркастический комментарий насчет расшатанных нервов, потому что сам то он ровным счетом ничего не ощущал. Разжало клешни даже то тяжкое ощущение угнетенности и опасности, что навалилось на Тургеневской. Но Хан, к его удивлению, застыл на месте, жестом потребовав не шуметь, и отвернулся лицом назад, туда, откуда они шли. — Но какое чутье! — оценил он, оборачиваясь к ним через полминуты. — Мы в восхищении. Королева в восхищении, — непонятно к чему добавил он, улыбаясь. Нам определенно стоит побеседовать поподробнее, если мы выберемся отсюда. Ничего не слышишь? — поинтересовался он у Артема. — Нет, все вроде спокойно, — прислушавшись, откликнулся тот, а в этот момент его наполняло что то… Ревность? Обида? Досада, что его покровитель так отозвался об этом неотесанном бородатом черте, который всего пару тройку часов назад чуть не прикончил их обоих? Пожалуй… — Странно. Мне казалось, в тебе есть зачатки умения слышать туннели… Может, оно еще не открылось в тебе полностью? Но потом, потом. Все это потом, — качая головой, протянул Хан. — Ты прав, — обращаясь к Тузу, подтвердил он, прислушиваясь вновь, прикрывая глаза. — Это идет сюда. Надо двигаться, и побыстрее. Как волна, — тихо попытался определить он. — Это — как волна, катится сзади. Надо бежать! Если нас ей накроет — игра окончена, — заключил он, буквально срываясь с места, и Артему пришлось броситься за ним и чуть не бежать, чтобы не отстать. Бородатый теперь шел рядом с ними, быстро перебирая своими короткими ногами и тяжело дыша.
Они шли так минут десять, и все это время Артем никак не мог понять, о чем же они говорят, зачем надо так торопиться, сбивая дыхание, спотыкаясь на шпалах, в туннеле за ними пусто и тихо, и нет никаких признаков погони. Десять минут прошло, пока он спиной не ощутил это. Оно действительно неслось за ними по пятам, нагоняя их от шага к шагу, что то черное, нет, не волна, а скорее вихрь, черный вихрь, сеющий пустоту, и если не успеть, если оно настигнет их, то ждет их то же, что и тех шестерых, что и остальных смельчаков и глупцов, ступавших в туннели поодиночке или в гиблое время, когда в них бушевали дьявольские ураганы, сметавшие в никуда все живое… Все эти догадки, смутное понимание творящегося здесь, огненной вереницей промчались у него в голове, и он, в первый раз за их поход осмысленно посмотрел на Хана. Тот перехватил его взгляд и все понял. — Ну что, и тебя достало? — выдохнул он. — Плохо дело. Значит, совсем близко уже. — Бежать надо! По настоящему бежать! — прохрипел на ходу Артем.

 Отправлено: 22.06.11 12:22. Заголовок: Поднявшись чуть пов..

Хан ускорил шаг, и теперь несся широкой рысью, молча, не отвечая больше на Артемовы вопросы, даже следов почудившейся Артему усталости не было больше заметно на нем, и что то волчье вновь проскользнуло в его облике. Чтобы поспевать за ним, Артему пришлось перейти на настоящий бег, и когда показалось на секунду, что им удается наконец оторваться от неумолимого преследования, Туз запнулся все таки носком за шпалу и кубарем полетел на землю, разбивая в кровь лицо и руки. Они успели еще пробежать по инерции десятка полтора шагов, и Артем, осознав уже, что бородатый упал, поймал себя на мысли, что останавливаться и возвращаться ему так не хочется, а хочется бросить того к чертям собачьим, этого коротконогого лизоблюда вместе с его чудесной интуицией, и броситься дальше, пока самих их еще не накрыло. И гадко было ему от этой мысли, но такая непрязнь к растянувшемуся на путях и глухо постанывающему Тузу неожиданно овладела им, как ни давил он ее, что голос совести совсем затих. Оттого он почувствовал даже некоторое разочарование, когда Хан решительно вернулся назад и мощным рывком поднял бородатого на ноги. Артем то втайне надеялся, что Хан с его более чем пренебрежительным отношением к чужой жизни, равно как и к чужой смерти, не колеблясь, бросит того в туннеле, как лишнюю обузу, и они помчатся дальше.
Приказав Артему сухим, не терпящим неповиновения голосом, держать прихрамывающего теперь Туза под руку, и взяв его под другую, Хан потянул их за собой. Бежать теперь сделалось намного труднее. Бородач стонал и скрипел зубами от боли на каждом шагу, но Артем почему то не чувствовал ничего, кроме растущего раздражения. Длинный, тяжелый автомат пребольно стучал теперь по его ногам, и не было свободной руки, чтобы придержать его, давило сознание того, что опаздываешь куда то, и все вместе это набивало голову уже не страхом перед сосущим вакуумом сзади, а злобой и упрямством. А смерть — совсем рядом, остановись и подожди так с полминуты — и черный вихрь догонит тебя, захлестнет и мигом разорвет на мельчайшие частицы, за доли секунды тебя не станет в этой Вселенной, и оттого так неестественно скоро оборвется твой предсмертный крик… Но сейчас эти мысли не парализовали Артема, а, накладываясь на злобу его и на его раздражение, только придавали ему сил, и он накапливал их еще на один шаг, а потом — на следующий, и так очень долго.
И тут это чувство исчезло, пропало совсем, отпустило так внезапно, что, какое то место в сознание оказалось непривычно пустым, незаполненным, будто удалили зуб, и, остановившись, как вкопанный, Артем теперь ощупывал кончиком языка образовавшуюся ямку. Сзади больше ничего не было, просто туннель — туннель как туннель, чистый, сухой, свободный, совершенно безопасный. Вся эта беготня от собственных страхов и параноидальных фантазий, излишняя вера в какие то особые чувства, интуицию, казалась сейчас Артему такой смешной, такой глупой и нелепой, что он, не удержавшись, хохотнул. Туз, остановившийся рядом с ним, сначала глянул на него удивленно, а потом тоже вдруг расплылся в улыбке и засмеялся. Хан недовольно смотрел на них и в конце концов сплюнул: — Ну что, весело? Хорошо здесь, правда? Тихо так, чисто, да? — и зашагал один вперед. Только тогда до Артема дошло, что они всего шагов пятидесяти недобежали до станции, что в конце туннеля ясно виден свет.
…Хан ждал их на входе на станцию, сверху, на железной лесенке, он успел уже докурить начиненную чем то самокрутку, пока они, похохатывая, совершенно расслабившись, одолели эти пятьдесят шагов. Артем проникся за это время симпатией и сочувствием к хромающему и охающему сквозь смех Тузу, его мучил стыд за все те мысли, что пролетали в его голове там, сзади, когда тот упал. Настроение было на редкость благодушное, и поэтому вид Хана, усталого, чуть не изможденного, с каким то презрением оглядывающего их, был ему немного неприятен. — Спасибо! — громыхая сапогами по лесенке, протягивая руку для рукопожатия, Туз поднялся к Хану. — Если бы не ты… Вы… Тогда бы все, конец. А… вы… не бросили. Спасибо! Я такое не забываю. — Не стоит, — безо всякого энтузиазма отозвался тот. — Почему вы за мной вернулись? — негромко спросил бородатый. — Ты мне интересен как собеседник, — Хан швырнул окурок на землю и пожал плечами. — Вот и все.

Поднявшись чуть повыше, Артем понял, отчего Хан забрался на платформу по лесенке, а не продолжил движение по пути — это было просто невозможно: перед самым входом на Китай Город пути были перегорожены грудой мешков с песком в человеческий рост высотой, за ними на деревянных табуретах восседали несколько людей весьма серьезного вида. Коротко, под бокс стриженные головы, широченные плечи, выпирающие под потертой кожей коротких курток, изношенные полосатые спортивные штаны, надетые не по надобности, а скорее как униформа, — все это, хотя и должно было бы смотреться вместе забавно, отчего то совсем не настраивало на веселый лад. Там сидело трое, и на четвертом табурете лежала колода карт, а громилы время от времени размашисто бросали на него шестерки, королей, дам, и стояла такая ругань, что, вслушиваясь несколько минут, Артем так и не сумел вычленить из их разговора хотя бы одно приличное слово.
Пройти на станцию можно было только через узенький проход и калитку, которыми заканчивалась лесенка. Но там поперек дороги возвышалась еще более внушительная туша четвертого охранника. Стрижка «под ноль», водянисто серые глаза, чуть свороченный набок нос, свернувшиеся сломанные уши, оттягивающая книзу синие тренировочные штаны, черная пистолетная рукоять — тяжелый «ТТ» засунут прямо за пояс, и невыносимый запах перегара, сбивающий с ног и мешающий соображать. — Ну че, бля? — сипло протянул он, медленно и тупо оглядывая Хана и стоящего за ним Артема с ног до головы. — Туристы, бля? Или челноки? — Нет, мы не челноки, мы странники, с нами нет никакого груза. — Странники …! — непристойно срифмовал тот и громко заржал. — Слышь, Колян! Странники …! — повторил он, обернувшись к играющим. Там его поддержали. Хан терпеливо улыбнулся.
Бык ленивым движением оперся одной рукой о стену, тем самым окончательно заслоняя весь проход. — У нас тут эта… таможня, понял? Бабки мы тут башляем… Хочешь пройти — плати. Не хочешь — вали на…! — миролюбиво объяснил он, почесывая ногу. — С какой это стати? — пискнул было Артем возмущенно, и зря.
Бык, наверное, даже и не разобрал, что он сказал, но интонация ему не понравилась. Отодвинув Хана в сторону, он тяжело шагнул вперед и оказался лицом к лицу с Артемом. Опустив подбородок, он обвел Артема мутным взглядом. Глаза у него были совершенно пустые, и казались почти прозрачными, никаких признаков разума в них не обнаруживалось. Тупость и злость, вот что они излучали, и с трудом выдерживая этот взгляд, моргая от напряжения, Артем слышал, как растут в нем страх и ненависть к тому существу, которое сидело за этими замутненными стекляшками и смотрело сквозь них на мир. — Ты че, бля?! — удивленно угрожающе поинтересовался охранник.
Он был выше Артема больше чем на голову, и шире его раза в три. Чтобы утешить себя, Артем припомнил рассказанную кем то легенду про Давида и Голиафа, жаль только, Артем не помнил уже, кто из них был кто, но история кончалась хорошо для маленьких и слабых, и это внушало некоторый оптимизм. — А ничего! — неожиданно для самого себя расхрабрился он.
Этот ответ почему то расстроил его собеседника, и тот, растопырив короткие толстые пальцы, уверенным движением положил пятерню на Артемов лоб. Кожа на его ладони была желтой, заскорузлой и воняла табаком и машинным маслом, но в полной мере ощутить всю гамму ароматов Артем не успел, потому что сразу после этого тот толкнул его вперед. Наверное, ему казалось, что он толкает несильно, но Артем пролетел с полтора метра назад, сбил с ног стоявшего позади Туза, и они неуклюже повалились на мостик, а громила вальяжно вернулся на свое место. Но там его ждал сюрприз. Хан, скинув свою поклажу на землю, стоял, расставив ноги и крепко сжимая в обеих руках Артемов автомат. Неторопливо и демонстративно он передернул затвор, и тихим голосом, знакомыми уже Артему интонациями, настолько не предвещавшими ничего хорошего, что даже у Артема, которому, собственно, ничего не угрожало, волосы встали дыбом, произнес: — Ну зачем же грубить?
И вроде ничего такого он не сказал, но барахтающемуся на полу, пытающемуся подняться на ноги, сгорающему от обиды и стыда Артему, эти слова показались глухим предупредительным рычанием, за котрорым может последовать стремительный бросок. Он встал наконец и сорвал с плеча свой старый автомат, нацелив его на своего обидчика, готовый дернуть спусковой крючок в любой момент. Сердце билось учащенно, ненависть окончательно перевесила страх на весах его чувств, и он попросил у Хана: — Можно, я его? — и сам удивился своей готовности вот так, безо всяких колебаний прямо сейчас взять и убить человека за то, что тот его толкнул. Потная бритая голова спокойно лежала в ложбинке прицела, и как велик был соблазн нажать на курок, а потом будь что будет, главное сейчас завалить этого гада, умыть его его собственной кровью. — Шухер! — заорал опомнившийся бык, и Хан, молниеносным движением вырвав из за его пояса пистолет, скользнул дальше, взяв на мушку повскакивавших со своих мест остальных охранников. — Не стреляй! — успел он крикнуть Артему, и ожившая было картина снова замерла: застывший с поднятыми руками бык на мостике, недвижимый Хан, целящийся в трех громил, не успевших разобрать свои автоматы из стоящей рядом пирамиды. — Не надо крови, — спокойно и веско сказал он, не прося, а скорее приказывая. — Здесь есть правила, Артем, — продолжил он, не спуская взгляда с трех картежников, застывших в нелепых позах. Кто кто, а уж эти головорезы наверняка знали цену автомату Калашникова и его убойной силе на таком расстоянии, и поэтому не хотели вызывать сомнений в своей благонадежности у человека, державшего их на прицеле. — Их правила обязывают нас заплатить пошлину за вход. Сколько составляет ваш сбор? — спросил он. — Три пульки со шкуры, — отозвался тот, что стоял на мостике. — Поторгуемся? — ехидно предложил Артем, тоже щелкая затвором и досылая патрон. — Две, — проявил гибкость бык, зло кося на Артема глазом, но не решаясь ничего предпринять на таком расстоянии. — Выдай ему! — крикнул Хан Тузу. — Заодно расплатишься со мной.
Туз с готовностью запустил руку в недра своей дорожной сумки и, приблизившись к охраннику, отсчитал в его протянутую ладонь шесть блестящих остроконечных патронов. Тот быстро сжал кулак и пересыпал их в оттопыренный карман своей куртки, а потом снова поднял руки вверх и выжидающе посмотрел на Хана. — Пошлина уплачена? — вопросительно поднял бровь Хан.
Бык медленно и угрюмо кивнул, не спуская взгляда с Хана и его оружия. — Инцидент исчерпан? — уточнил Хан.
Тот молчал. Хан достал из запасного магазина, прикрученного изолентой к основному рожку, еще пять патронов и вложил их в карман охранника. Они упали, чуть позвякивая, на дно, и вместе с этим звуком напряженная гримаса на его лице разгладилась и на него вернулось обычное лениво презрительное выражение. — Компенсация за моральный ущерб, — объяснил Хан, но эти слова не произвели никакого впечатления — скорее всего, тот просто не понял их, как не понял и вопроса про инцидент, он догадывался о содержании мудреных высказываний Хана по его готовности пользоваться деньгами и силой, этот язык он понимал прекрасно, и, наверное, только на нем и говорил. — Можешь опустить руки, — сказал Хан и осторожно поднял ствол вверх, отпуская игроков с прицела.
Так же поступил и Артем, но руки его нервно подрагивали, и он готов был в любой момент поймать бритый череп быка в ложбинку мушки. Этим людям он не доверял.
Однако, волнения его оказались напрасными: расслабленным движением опустив руки, тот буркнул остальным, что все нормально, и, прислонившись спиной к стенке, принял наигранно равнодушный вид, пропуская их мимо себя, на станцию. Поравнявшись с ним, Артем набрался таки достаточно наглости, чтобы посмотреть ему в глаза, а тот вызова не принял, и глазел куда то в сторону, но в спину он услышал брезгливое «Щ щенок…» и смачный плевок на пол. Он хотел было обернуться, но Хан, идущий на шаг впереди, схватил его за руку и потащил за собой, так что Артем, с одной стороны, давил в себе желание вырваться и все же вернуться к этому мерзкому типу, а с другой, получал отличное оправдание для стремлений другой своей половины, которая трусливо требовала немедленно убираться оттуда. Когда все они ступили на темный гранитный пол станции, сзади раздалось вдруг протяжное, с упором на растянутые гласные: — Э э… Во лыну ве рни!
Хан остановился, вытряс из обоймы отобранного «ТТ» короткие тупоголовые патроны, вставил магазин обратно и швырнул его быку. Тот довольно ловко поймал пистолет в воздухе и привычно засунул его стволом в штаны, недовольно наблюдая, как Хан рассыпает извлеченные патроны по полу. — Извини, — развел руками Хан, — профилактика. Так это называется? — подмигнул он Тузу.

Китай Город не был похож на другие станции, на которых Артему приходилось бывать: он не разделялся на три узких корридора с соединяющими их арками, а представлял собой один большой зал с широкой платформой, по краям которой шли пути, и это создавало чуть тревожное ощущение необычного простора. Станция была беспорядочно освещена болтающимися то тут, то там несильными грушевидными лампочками, костров на ней не было совсем — очевидно, здесь это не разрешалось. Где то в центре зала, щедро разливая вокруг себя свет, горела белая ртутная лампа— настоящее чудо для Артема. Но бедлам, творящийся вокруг него, так отвлекал внимание, что даже на этой диковинке Артем не смог задержать взгляда больше, чем на секунду. — Какая она большая! — выдохнул он удивленно. — На самом деле ты видишь лишь половину. Станция ровно в два раза больше. О, это одно из самых странных мест в метро. Ты слышал, наверное, что здесь сходятся пути разных линий. Вон те рельсы, что справа от нас — это уже Таганско Краснопресненская линия. Трудно описать то сумасшествие и беспорядок, которые творятся на ней, а на Китай Городе она встречается с твоей оранжевой веткой, Калужско Рижской, в происходящее на которой люди с других линий вообще отказываются верить. Кроме того, она не принадлежит ни к одной из федераций, и ее обитатели полностью предоставлены сами себе. Очень, очень любопытное место. Я называю эту станцию Вавилоном. Любя, — добавил он, оглядывая станцию и людей, оживленно сновавших вокруг.
Жизнь на станции буквально кипела. Отдаленно это напоминало Проспект Мира, но там все было намного скромнее и организованнее. Артему тут же вспомнились слова Бурбона про то, что в метро есть местечки получше, чем тот убогий базар, по которому они гуляли на Проспекте. Вдоль рельсов тянулись бесконечные ряды лотков, а вся платформа была забита тентами, палатками, некоторые из которых были переделаны под тороговые ларьки, а где то жили люди, на нескольких было намалевано «СДАЮ», и там находились ночлежки для путников. С трудом пробираясь через толпу и озираясь по сторонам, Артем заметил на правом пути какую то огромную серо синюю махину и после раздумий признал в ней настоящий вагон поезда.
На станции стоял неописуемый гвалт. Казалось, ни один из ее обитателей не умолкал ни на секунду и все время что то говорил, кричал, пел, отчаянно спорил, смеялся или плакал. Сразу из нескольких мест, перекрывая гомон толпы, неслась музыка, и это создавало такое несвойственное для жизни в этих подземельях праздничное настроение.
Нет, на ВДНХ тоже были свои барды, были и свои любители и умельцы попеть, но там все было как то иначе. Было у них, может, с пару гитар на всю станцию, и иногда собиралась компания у кого нибудь в палатке, отдохнуть после работы, да еще в заставе на стопятидесятом метре, где не надо до боли в ушах вслушиваться в шумы, летящие из северного туннеля, у костерка, бывало, тихо пели под звон струн, но все про вещи, Артему не очень понятные: про войны, в которых он не принимал участия, которые велись по другим, странным правилам, про жизнь там, сверху, еще до. Особенно запоминались песни про какой то Афган, которые так любил Андрей, бывший морпех, хоть в этих песнях и не понять было почти ничего, кроме тоски по погибшим товарищам и ненависти к врагу, но умел Андрей так спеть, что каждого слушавшего его пробирало до дрожи в голосе и мурашек по коже. И хоть говорил Андрей, что Афган — что там горы, и пустыни, песок. Что такое страна, Артем понимал довольно хорошо, не зря с ним Сухой занимался в свое время, и про страны и их историю Артем кое что знал. Но вот горы, реки и долины так и остались для Артема каким то абстрактным понятием, и слова, их обозначающие, вызывали в его воображении лишь воспоминания о выцветших картинках из школьного учебника по географии, который принес ему из одного из своих походов Сухой. Да ведь и сам Андрей не был ни в каком Афгане, молод он был для этого, просто наслушался песен у своих друзей и перепевал. Но разве так играли на ВДНХ, как на этой странной станции? Нет, песни все больше задумчивые, печальные, — вот что там пели, и вспоминая Андрея и его грустные баллады, сравнивая их с теми веселыми и игривыми мелодиями, что доносились из разных мест зала, Артем удивлялся снова и снова тому, какой многоликой, оказывается, может быть музыка, и как сильно она может влиять на душевное состояние.
Поравнявшись с одними из музыкантов, Артем невольно остановился и примкнул к небольшой кучке людей, прислушиваясь даже не столько к развеселым словам про чьи то похождения по туннелям под дурью, как к самой музыке, и с любопытством разглядывая играющих. Их было двое: один, с длинными, сальными волосами, перехваченными на лбу кожаным ремешком, одетый в какие то невероятные разноцветные лохмотья, бренчал на гитаре, а другой, пожилой уже мужчина с солидной залысиной, в видавших виды, много раз чиненых и перемотанных изолентой очках, в старом вылинявшем пиджачке, играл на каком то духовом инструменте, названном Ханом саксофоном. Сам Артем ничего подобного раньше не видел, а из духовых знал только свирель — были у них умельцы, резавшие свирели из изоляционных трубок разных диаметров, но все на продажу, на ВДНХ свирели не любили. Ну, еще, пожалуй, немного похожий на этот саксофон горн, в который иногда трубили тревогу, если отчего то барахлила обычно используемая для этого сирена.
На полу перед ними лежал раскрытый футляр от гитары, в котором уже накопилось с десяток патронов, и когда распевавший во все горло длинноволосый выдавал что нибудь особенно смешное, сопровождая шутку забавными гримасами, толпа тут же отзывалась радостным гоготом, раздавались хлопки, и в футляр летел еще патрон.
Песня про блуждания бедолаги закончилась, и волосатый прислонился к стене передохнуть, а саксафонист в пиджачке тут же принялся наигрывать какой то незнакомый Артему, но, видимо, очень популярный здесь мотив, потому что люди зааплодировали и еще несколько «пулек» блеснули в воздухе и ударились о вытертый красный бархат футляра.
Хан и Туз разговаривали о чем то, стоя у ближайшего лотка, и не торопили пока Артема, а он смог бы, наверное, простоять тут еще час, слушая эти незамысловатые песенки, если бы вдруг все неожиданно не прекратилось. К музыкантам приблизились вдруг две мощные фигуры, очень напоминающие тех громил, с которыми им пришлось иметь дело при входе на станцию, и одетые схожим образом. Один из подошедших опустился на корточки и принялся бесцеремонно выгребать набравшиеся в футляре патроны, пересыпая их из своей горсти в карман неизменной кожанки. Длинноволосый гитарист бросился к нему, пытаясь помешать, но тот быстро опрокинул его сильным толчком в плечо, и сорвав с него гитару, занес ее для удара, собираясь раскрошить инструмент об острый выступ колонны. Второй бандит без особых усилий прижимал к стене пожилого с саксофоном, пока тот безуспешно старался вырваться и помочь товарищу. Из стоявших вокруг слушателей ни один не вступился за игравших, толпа заметно поредела, а оставшиеся прятали глаза или делали вид, что рассматривают товар, лежащий на соседних лотках. Артему стало жгуче стыдно и за них, и за себя, но вмешаться он так и не решился. — Но вы ведь уже приходили сегодня! — держась рукой за плечо, плачущим голосом доказывал длинноволосый. — Слышь, ты! Если у вас сегодня хороший день, значит, у нас тоже должен быть хороший, понял,…? И вообще ты мне тут не бычь, понял? Что, в вагон захотел, петух волосатый?! — заорал на него бандит, опуская гитару. Было ясно, что махал он ей больше для отстрастки.
При слове «вагон» длинноволосый сразу осекся и только быстро замотал головой, не произнося больше ни слова. — То то же… Петух! — с ударением на первом слоге подытожил громила, презрительно харкая музыканту под ноги. Тот молча стерпел и это, и, убедившись, что бунт подавлен, оба неспешно удалились, выискивая следующую жертву.
Артем растерянно оглянулся по сторонам и обнаружил подле себя Туза, который, оказывается, внимательно наблюдал всю эту сцену. — Кто это? — спросил он недоуменно у того. — А на кого они похожи, по твоему? — поинтересовался Туз. — Бандюки. Обычные бандюки. Никакой власти на Китай Городе нет, все контролируют две группировки. Эта половина — под братьями славянами, как они сами себя зовут. Весь сброд с Калужско Рижской линии собрался здесь, все отборные головорезы. В основном их называют калужскими, некоторые — рижскими, но ни к Калуге, ни к Риге они никакого отношения, разумеется, не имеют. А вот там, видишь, где мостик, — он указал Артему на лестницу, уходящую направо вверх приблизительно в центре зала, — там еще один зал, почти такой же, как этот. Там творится ничуть не меньший бардак, но хозяйничают там кавказцы мусульмане — в основном, азербайджанцы и чеченцы. Когда то тут шла кровавая бойня, старались поделить станцию, каждый стремился отхватить как можно больше. В итоге поделили ровно пополам.
Артем не стал уточнять, что такое кавказцы, решив, что и это название, как и непонятные и труднопроизносимые определения «чеченцы» и «азербайджанцы», относятся, очевидно, к названиям неизвестных для него или переименованных станций, откуда пришли эти бандиты. — Сейчас обе банды ведут себя сравнительно мирно. Обирают себе тех, кто вздумал остановиться на Китай Городе, чтобы подзаработать, берут пошлину за вход с проходящих мимо — в обоих залах плата одинаковая — три патрона, так что не имеет значения, откуда приходишь на станцию. Порядка здесь, конечно, никакого, ну да им он и не нужен, только что костры жечь не разрешают. Хочешь дурь купить — на здоровье, спирт какой — в изобилии. Оружием здесь таким можно нагрузиться, что пол метро снести потом — не задача. Проституция процветает. Но не советую, — тут же добавил он и сконфуженно что то пробормотал про личный опыт. — А что за вагон? — спросил тот. — Вагон то? Это у них там вроде штаба. И если кто провинился перед ними, платить отказывается, денег должен, или еще чего — волокут туда, там еще тюрьма, яма долговая, что ли. Лучше туда не попадать, — объяснил Туз, — хорошего мало. Голодный? — перевел он разговор на другую тему.
Артем кивнул. Черт знает, сколько времени прошло уже с того момента, как они с Ханом пили чай и беседовали на Сухаревской. Без часов он совершенно потерял способность ориентироваться во времени. Его походы через туннели, насыщенные такими странными переживаниями, могли растянуться во времени на долгие часы, а могли и пролететь за считаные минуты, не говоря уже о том, что постоянно лезли в голову мысли, что в тех туннелях ход времени вообще мог отличаться от обычного, как изменялось ощущение этого треклятого времени. Как бы то ни было, есть хотелось. Он осмотрелся. — Шашлык! Горячий шашлык! — разорялся стоящий неподалеку темный торговец с густыми черными усами под горбатым носом.
Выговаривал он это довольно странно: не давалось ему твердое «л», и вместо «о» выходило все время «а». Артем и раньше встречал людей, говоривших с необычным произношением, но особого внимания на это никогда не обращал. Слово Артему было знакомо, шашлыки на ВДНХ делали и любили. Свиные, ясное дело. Но то, чем размахивал этот продавец, шашлык напоминало очень отдаленно. В кусочках, насаженных на почерневшие от копоти шампуры, долго и напряженно всматривавшийся Артем узнал наконец обугленные крысиные тушки со скрюченными лапками. Его замутило. — Не ешь крыс? — сочувствующе спросил его Туз. — А вот они, — кивнул он на смуглого торговца, — свиней не жалуют. Им по Корану запрещено. А это ничего, что крысы, — прибавил он, вожделенно оглядываясь на дымящуюся жаровню, — я тоже раньше брезговал, а потом привык. Жестковато, конечно, да и костлявые они, и кроме того, подванивает чем то. Но эти абреки, — он опять стрельнул глазами, — умеют крысятинку готовить, этого у них не отнять. Замаринуют в чем то, она потом нежная становится, что твой порось. И — со специями!.. А уж насколько дешевле! — нахваливал он.
Артем прижал ладонь ко рту, вдохнул поглубже и постарался думать о чем то отвлеченном, но перед глазами все время вставали почерневшие крысиные тушки, насаженные на вертел: железный прут вонзался в тело сзади и выходил из раскрытого рта. — Ну, ты как хочешь, а я угощусь! А то присоединяйся. Всего то три пульки за шампур! — привел Туз свои последние аргументы и направился к жаровне.
Пришлось, предупредив Хана, обойти ближайшие лотки в поисках чего то более пригодного к употреблению, вежливо отказывая навязчивым торговцам самогоном, розлитым во всевозможные склянки, жадно, но с опаской разглядывая соблазнительных полуобнаженных девиц, стоявших у приподнятых пологов палаток, призывно бросающих на прохожих цепкие взгляды, пусть вульгарных, но таких раскованных, свободных, не то что зажатые, прибитые суровой жизнью женщины ВДНХ, задерживаясь у книжных развалов — так, ничего интересного, все больше дешевые разваливающиеся книжонки с карман размером: про большую и чистую любовь — для женщин, про убийства и деньги — для мужчин.

 Отправлено: 22.06.11 12:23. Заголовок: Станция была шагов д..

Станция была шагов двести в длину — чуть больше, чем обычно. Стены и забавные, напоминающие формой гармошку колонны, были облицованы цветным мрамором, в основном серо желтоватым, местами чуть розовым, а вдоль путей с обеих сторон стены были украшены тяжелыми чеканными листами желтого металла, потемневшего от времени, с выгравированными на них с трудом узнаваемыми символами ушедшей эпохи. Однако вся эта лаконичная красота сохранилась очень плохо, скорее, оставив после себя лишь печальный вздох, намек на прежнее великолепие: потолок потемнел от гари, стены испещрены множеством надписей, сделанных краской и копотью, примитивными, часто похабными рисунками, где то сколоты куски мрамора, а металлические листы исцарапаны. Посередине зала, с правой стороны, через один короткий пролет широкой лестницы, за мостиком виднелся второй зал этой станции, и Артем собрался было прогуляться и там, но остановился у железного ограждения, составленного из двухметровых секций — как на Проспекте Мира, и у узкого прохода стояли, облокотившись на забор, несколько человек. С Артемовой стороны — привычные уже бульдозеры в тренировочных штанах, один из которых показался Артему знакомым, с противоположной — смугловатые усатые брюнеты, не таких впечатляющих размеров, но совсем не располагающего к шуткам вида, один из которых зажимал между ног автомат, а у другого из кармана торчала пистолетная рукоять. Бандиты мирно беседовали друг с другом, и совсем не верилось, что когда то между ними была вражда. Они сравнительно вежливо разъяснили Артему, что переход на смежную станцию будет стоить ему два патрона, и столько же ему придется отдать, если потом он захочет вернуться обратно. Наученный горьким опытом, Артем не стал оспаривать справедливость этой пошлины и просто отступился. Сделав круг, внимательно изучая ларьки и развалы, он вернулся к тому краю платформы, с которого они пришли, и обнаружилось, что здесь зал не оканчивался — наверх бежала еще одна лестница, поднявшись по которой, он ступил в недлинный холл, невдалеке рассеченный пополам точно таким же забором с кордоном — здесь, видимо, пролегала еще одна граница между двумя владениями. А справа он к своему удивлению заметил настоящий памятник — вроде тех, что приходилось раз видеть на картинках города, но изображавший не человека в полный рост, как это было на фотографии, а только его голову. Но какой большой была эта голова — не меньше двух метров в высоту, и, хоть и загаженная сверху какой то живностью, и придурковато блестевшая отполированным от частых хватаний носом, она все равно внушала почтение и даже немного устрашала, а на ум лезли фантазии о гигантах, один из которых лишился в бою головы и теперь она, залитая в бронзу, украшала собою мраморные холлы этого маленького Содома, вырубленного глубоко в земной толще, чтобы спрятаться от всевидящего ока и избежать кары. Лицо отрубленной головы было печально, и Артем заподозрил сначала, что это — голова Иоанна Крестителя из Нового Завета, который ему как то пришлось полистать, но потом решил, что, судя по масштабам, речь, скорее, идет об одном из героев недавно припомненной им жизнеутверждающей истории про Давида и Голиафа, который был большой и сильный, буквально великан, но в итоге все же лишился головы. Никто из сновавших вокруг обитателей так и не смог объяснить ему, кому же именно принадлежала отчлененная голова, и это его немного разочаровало.
Зато там он набрел на чудесное место — просторная чистая палатка такого приятного, родного темно зеленого цвета — как у них на станции, пластиковые муляжи цветов с матерчатыми листьями по углам, — непонятно, зачем они здесь, но красиво, и пара аккуратных столиков со стоящими на них светильниками лампадками, затопляющими пространство палатки уютным неярким светом. И еда… Пища богов — нежнейшее свиное жаркое с грибами, во рту тает, у них такое по праздникам только делали, но так вкусно и изысканно никогда не получалось. Люди вокруг сидели солидные, респектабельные, хорошо и со вкусом одетые, видно, крупные торговцы. Аккуратно разрезая поджаренные до хрустящей корочки сочащиеся ароматным горячим жиром отбивные, они неспешно отправляли небольшие кусочки себе в рот, и негромко, чинно беседовали друг с другом, обсуждая свои большие дела, изредка бросая на Артема вежливо любопытные взгляды.
Дорого, конечно — пришлось выдавить из запасного рожка целых пятнадцать патронов и вложить их в широкую мягкую ладонь толстяка трактирщика, и потом каяться, что поддался искушению, но в животе все равно было так приятно, покойно и тепло, что голос разума умиротворенно умолк.
И кружка бражки, мягкой, приятно кружащей голову, но несильной, не то что ядреный мутный самогон в грязноватых бутылках и банках, от одного запаха которого слабели коленки. Еще три патрона, но что такое три жалких патрона, если их отдаешь их за пиалу искрящегося эликсира, примиряющего тебя с несовершенством этого мира и помогающего обрести гармонию с ним?
Отпивая бражку маленькими глоточками, оставшись наедине с собою в тишине и покое впервые за последние несколько дней, он попытался восстановить в своей памяти произошедшие события и понять, чего же он добился, и куда ему надо было идти дальше, на пути к цели, обозначенной Хантером. Еще один отрезок намеченного пути пройден, и он опять на перепутье, как богатырь в почти позабытых сказках из детства, таких далеких, что и не упомнишь уже, кто их рассказывал — то ли Сухой, то ли Женькины родители, то ли его собственная, Артемова, мать. Больше всего Артему нравилось думать, что это он от матери слышал, и вроде даже выплывало на мгновенья из тумана ее лицо, и он слышал голос, читающий ему с тягучими, усыпляющими интонациями: «Жили были…» И вот, как тот самый сказочный витязь, стоял он теперь у камня, и было перед ним три дороги: на Кузнецкий Мост, до Третьяковской, и до Таганской. Он смаковал напиток, телом овладевала блаженная истома, думать совсем не хотелось, и в голове крутилось только «Прямо пойдешь — жизнь потеряешь, налево пойдешь — коня потеряешь..»
Это, наверное, могло бы продолжаться бесконечно, покой ему был просто необходим после всех переживаний, и надо было бы осмотреться, порасспрашивать местных о дорогах, и надо было встретиться еще раз с Ханом, узнать, пойдет ли он с ним дальше, или их пути расходятся на этой странной станции. Но вышло все совсем не так, как лениво обдумывал Артем, созерцая маленький язычок пламени пляшущий в лампадке на столе.

 Отправлено: 22.06.11 12:24. Заголовок: Глава 8

Глава 8

Затрещали пистолетные выстрелы, разрывая веселый гам толпы, потом пронзительно взвизгнула женщина, застрекотал автомат, и пухлый трактирщик, с неожиданным для своей комплекции проворством выхватив из под прилавка необычное короткое ружье, бросился к выходу. Бросив недопитую брагу, Артем вскочил вслед за ним, закидывая свой рюкзак за плечи и щелкая переключателем предохранителя, думая на ходу, что жаль, здесь заставляют платить вперед, а то можно было бы улизнуть, не расплатившись. Восемнадцать потраченных патронов теперь, может статься, ему бы очень пригодились.
Уже сверху, с лестницы, было видно, что происходит что то ужасное. Чтобы спуститься, ему пришлось проталкиваться через толпу обезумевших от страха людей, рвавшихся вверх по лестнице, так что Артем успел спросить себя, так ли ему надо вниз, но любопытство подталкивало его вперед.
На путях — несколько распростертых тел в кожаных куртках, а на платформе, прямо под его ногами, в луже ярко красной крови, расползавшейся тоненькими ручейками в стороны, лицом вниз лежала убитая женщина, через которую он поспешно переступил, стараясь не смотреть на нее, но поскользнулся и чуть не упал рядом. Вокруг царила паника, из палаток выскакивали полураздетые люди, растерянно оглядываясь по сторонам, и Артем видел, как один из них вдруг согнулся, схватившись за живот и медленно завалился набок, но так и не сумел понять, откуда же стреляют. Выстрелы продолжали греметь, с другого конца зала бежали коренастые люди в кожаном и, расшвыривая визжащих женщин и перепуганных торговцев в стороны, расчищали себе дорогу. Но они не выглядели, как нападавшие, это были те самые бандиты, которые распоряжались на этой стороне Китай Города, да и на всей платформе не было заметно никого, кто мог бы учинить всю эту бойню.
И тут он наконец понял, почему ему не было никого видно. Нападавшие засели в туннеле, находящемся прямо рядом с ним, и оттуда вели огонь на поражение, не выходя на станцию, видимо, боясь показаться на открытом месте.
Это меняло дело. Времени размышлять больше не оставалось, они выйдут на платформу как только поймут, что сопротивление сломлено, и надо было как можно быстрее убираться от этого выхода. Пригибаясь к земле, Артем бросился вперед, крепко сжимая в руках автомат, и оглядываясь через плечо назад — из за эха, мгновенно разносящего гром выстрелов под сводами станции, искажавшего звуки и менявшего их направление, так и не было ясно, из какого именно туннеля — правого или левого — открыта стрельба.
Наконец, отбежав уже довольно далеко, он заметил затянутые в камуфляж фигуры в жерле левого туннеля. Вместо лиц у них было что то черное, и у Артема внутри все похолодело, и только спустя несколько мгновений он сообразил, что те черные, что осаждали ВДНХ, никогда не использовали оружие, и никогда не одевались. На нападавших просто были маски, вязаные шапки маски, из тех, что можно было купить на любом оружейном развале, а при покупке АК 47 ее давали бесплатно, в нагрузку.
Бежавшие на помощь калужские бросились на землю, как за бруствером, укрываясь за раскиданными на путях трупами, и тоже открыли огонь. Видно было, как прикладом выбивают фанерные листы, торчавшие вместо лобовых стекол в вагоне штабе, открывая пулеметное гнездо, и громыхнула пробная тяжелая очередь.
Вскинув глаза вверх, Артем нащупал взглядом висевшую неподалеку, почти в самом центре зала, рядом с вагоном, пластиковую табличку с указанием станций, подсвеченную изнутри. Нападавшие шли со стороны Третьяковской. Этот путь был отрезан. Чтобы попасть на Таганскую, нужно было возвращаться обратно, туда, где было самое пекло. Оставался только путь на Кузнецкий Мост. Дилемма разрешилась сама собой. И, спрыгнув на пути, он кинулся к чернеющему впереди входу в туннель, ведущий на Кузнецкий Мост. Ни Хана, ни Туза нигде не было видно. Один только раз мелькнула сверху фигура, напоминающая своей хищной осанкой Хана, но остановившийся на мгновение Артем тут же понял, что ошибся.
В туннель бежал не он один — добрая часть всех спасающихся с платформы бросилась именно к этому выходу. Перегон оглашался испуганными возгласами, злыми криками, кто то истерически рыдал. То там, то здесь мелькали лучи фонарей, где то метались неровные пятна света от коптящих факелов, каждый освещал себе путь сам. Артем достал из кармана подарок Хана и надавил на рукоять. Направив слабый свет фонарика себе под ноги, стараясь не споткнуться, он спешил вперед, обгоняя небольшие группки беглецов, иногда целые семьи, иногда одиноких женщин, стариков, молодых здоровых мужчин, тащивших какие то тюки, вряд ли принадлежавшие им, пару раз он останавливался, чтобы помочь подняться упавшим. Около одного из них он задержался: прислонившись спиной к ребристой стене туннеля, на земле сидел совсем седой худой старик, с болезненной гримасой на лице державшийся за сердце, а рядом с ним, безмятежно и тупо оглядываясь по сторонам, стоял мальчик подросток, по животным чертам которого, то ли по его мутным глазам, было ясно, что это не обычный ребенок. Что то сжалось в Артеме, когда он увидел эту странную пару, и он, хотя и подгонял себя вперед и ругал за каждую задержку, остановился, как вкопанный.
Старик, обнаружив, что на них обратили внимание, попытался улыбнуться ему, и что то сказать, но воздуха ему не хватало, он поморщился и закрыл глаза, собираясь с силами. Артем нагнулся вперед, к старику, но мальчик вдруг угрожающе замычал, и Артем неприязненно отметил, что с его губ тянется ниточка слюны, когда он скалит по звериному свои мелкие желтые зубы. Не в силах справиться с нахлынувшим отвращением, он оттолкнул мальчишку, и тот, пропятившись назад несколько шагов, неуклюже осел назад и там остался, издавая жалобные завывания. — Молодой… человек… не надо его…так… Это Ванечка… Он же… не понимает…— через силу выдавил старик.
Артем только пожал плечами, но внутри него пронеслась неприятная холодная тень. — Пожалуйста… Нитро… глицерин… в сумке… на дне… Один шарик… Дайте… Я… не могу…сам…— как то уже совсем нехорошо захрипел старик, и Артем поспешными движениями потроша дермантиновую хозяйственную сумку, нашарил наконец новую, неначатую упаковку, содрал ногтем фольгу, еле поймал норовивший выскочить шарик, и протянул его старику. Тот с трудом натянул губы в виноватой улыбке и выдохнул: — Я… не могу… руки… не слушаются… Под язык…— попросил он и его веки опять опустились.
Артем с сомнением оглядел свои черные руки, но открыл старику рот, сжав пальцами его щеки с боков и вложил треклятый шарик под сухой холодный язык. Старик слабо кивнул и замолчал. Мимо них торопливо шагали все новые и новые беженцы, но Артем видел перед собой только бесконечный ряд сапог, ботинок, грязных, зачастую просящих каши, иногда они спотыкались о черное дерево шпал, и тогда сверху неслась грубая брань. На них больше никто не обращал внимания; подросток все так же сидел на том месте, куда он упал, и глухо подвывал. Безучастно и даже с некоторым злорадством Артем отметил, как кто то из проходящих от души поддел его сапогом, и тот начал выть еще громче, размазывая кулаками слезы и раскачиваясь из стороны в сторону.
Старик тем временем открыл глаза, тяжело вдохнул и проборматал: — Спасибо вам большое… Мне уже лучше… Вы не поможете мне подняться?
Артем поддержал его под руку, пока тот грузно поднимался и взял в руку стариковскую сумку, из за чего автомат пришлось перевесить за плечо. Старик заковылял вперед, подошел к мальчику и ласково стал уговаривать его подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артема, злобно зашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы. — Вы понимаете, ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шел за ним, в такую даль, у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а у меня как раз закончивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас на Пушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, просто форменное безобразие, подумать только — на Пушкинской — фашисты! Я слышал, даже хотят ее переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую… Хотя, конечно, они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И, представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками, начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик, при своем заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и только тогда нас отпустили. О чем это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убрал поглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, еще вопросы будут задавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это за средство… И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне еще Ванечку пришлось тянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала, знаете, несильно так кольнуло, я думал, может обойдется, отпустит, но потом понял, что не получится, и хотел только таблетку достать, и тут меня и скрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь его научить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, то сам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне сует. Я ему спасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычит весело, но вот так чтобы ко времени — пока ни разу еще не доставал. Не дай Бог, со мной что нибудь случится, и о нем ведь совершенно некому будет позаботиться, я не представляю, что с ним случится!
Старик все говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артему в глаза, и тот отчего то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя старичок ковылял изо всех сил, Артему все равно казалось, что они продвигаются слишком медленно, и все меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро они окажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись ему в руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от времени он вытягивал правую руку вперед и возбужденно гугукал, указывая на какой нибудь предмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто в темноту, которая теперь сгущалась впереди. — А вас, я прошу прощения, как зовут, молодой человек? А то как то знаете, беседуем, а друг другу еще не представились… Артем? Очень приятно, а я — Михаил Порфирьевич. Порфирьевич, совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советские времена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда все больше другие имена были в моде — Владилен, или там Сталина… А вы сами откуда? С ВДНХ? А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда то, — старик стеснительно улыбнулся, — знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро… Хотя, вы, наверное, уже и помните никаких зданий… Сколько вам, прошу прошу прощения, лет? Двадцать четыре? Ну, не важно все это, конечно. У меня там квартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центр чудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же, дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчас думаю — какое удобство — газовая плита! — а тогда все плевался, электрическую хотел, только накопить никак не мог. Как заходишь — справа на стене репродукция Тинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая, с подушками, с простынями, все всегда чистое, большой рабочий стол, с такой лампой на ножке, с пружинками — так ярко светила, а главное — книжные полки, до самого потолка, мне еще от отца большая библиотека досталась, ну я и сам еще собирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам все это рассказываю, вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха… А я вот до сих пор вспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее время все больше отчего то по кровати скучаю, здесь то себя не побалуешь, у нас там такие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится и прямо на полу, на тряпье каком нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь — он указал себе на грудь, главное — то, что происходит внутри, а не снаружи. Главное — внутри оставаться все тем же, не опуститься, а условия — черт с ними, прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего то, знаете, особенно…
Он не замолкал ни на минуту, и Артем все слушал с вежливым интересом, хотя никак не мог себе представить, что это — жить в высотном здании, и как это, когда вид открывается. Не очень хорошо, хотя и не в первый раз уже слышал про это устройство, он понимал, что такое газовая плита, про газы он, конечно же, знал, что в одном туннеле, например, газ вышел, и люди отравились, но как от этого газа можно было готовить пищу? Когда же Михаил Порфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоваться этой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как никак, а через Пушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую, а оттуда уже — к заветному Полису. — Неужели там настоящие фашисты? — ввернул он. — Что вы говорите? Фашисты? Ах, да, простите, я тут совсем заговорился, — сконфуженно вздохнул старик. — Да да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавах повязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знаки висят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет — такая черная фигурка в запрещающем красном круге с перечеркивающей линией. Я думал, это у них ошибка какая то, уж слишком много везде этих знаков, и имел глупость спросить. Оказывается, это их новый символ. Означает, что черным вход запрещен, или что сами они запрещены, какая то глупость, в общем.
Артема так и передернуло при слове «черные». Он кинул на Михаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно: — Неужели там есть черные? Неужели они и туда пробрались? — А в голове лихорадочно крутилась паническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужели ВДНХ пала, и черные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он не успел, не справился? Все было бесполезно? Нет, такого быть не может, обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие то слухи непременно бы были… Неужели? Но ведь это конец всему…
Михаил Порфирьевич с опаской посмотрел на него и осторожно спросил, отступая незаметно на шаг в сторону: — А вы, я извиняюсь, сами какой идеологии придерживаетесь? — Я, в общем, никакой, — замялся Артем. — А что? — А к другим национальностям как относитесь, к кавказцам, например? — А причем здесь кавказцы? — недоумевал Артем. — Вообще то, я не очень хорошо в национальностях разбираюсь. Ну, французы там, или немцы, американцы раньше были. Но ведь их, наверное, больше никого не осталось… А кавказцев, я, честно говоря, и не знаю совсем, — неловко признался он. — Ну ведь это кавказцев они «черными» и называют, — объяснил Михаил Порфирьевич, все стараясь понять, не обманывает ли его Артем, прикидываясь дурачком. — Но ведь кавказцы, если я все правильно понимаю, обычные люди? — уточнил Артем. — Я вот сегодня только видел нескольких… — Совершенно обычные! — успокоенно подтвердил Михаил Порфирьевич. — Совершенно нормальные люди, но эти головорезы решили, что они чем то от них отличаются, и преследуют их. Просто бесчеловечно! Вы представляете, у них там в потолок, прямо над путями, вделаны таки крюки, и на одном из них висел человек, настоящий человек. Ванечка так возбудился, стал тыкать в него, мычать, тут эти изверги и обратили на него внимание.
При звуке своего имени подросток обернулся и вперил в старика долгий мутный взгляд, и Артему показалось, что он слушает и даже отчасти понимает, о чем идет речь, но его имя больше не повторялось, и он быстро утратил интерес к Михаилу Порфирьевичу, переключив свое внимание на шпалы. — И, раз мы заговорили о народах, они там, очень, судя по всему, перед немцами преклоняются. Ведь это немцы эту их идеологию изобрели, ну да вы, конечно, знаете, что я буду вам рассказывать, — торопливо добавил тот, и Артем неопределенно кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелось выглядеть неучем. — Знаете, везде орлы эти немецкие висят, и нарисованы тоже, свастики, само собой разумеется, какие то фразы на немецком, цитаты Гитлера, что то про доблесть, про гордость, ну и все в таком духе, — продолжал старик, — какие то у них там парады, марши, пока мы там стояли, и я их пытался уговорить Ванечку не обижать, через платформу все маршировали, и песни пели. Что то про величие духа и презрение к смерти. — Но вообще то, знаете, немецкий они удачно выбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, по немецки немного понимаю… Вот, смотрите, у меня где то здесь записано, — и, сбиваясь с шага, он извлек из внутреннего кармана своей куртки засаленный блокнот. — Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашим замечательным фонарем… Где это было? Ах, вот!
И в желтом кружке света Артем увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окруженные рамкой с трогательными виньеточками.
Du stirbst. Besitz stirbt.
Die Sippen sterben.
Der einzig lebt — wir wissen es
Der Toten Tatenruhm.

Латинские буквы Артем читать тоже мог, сам научился по какому то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот еще раз. Понять, конечно, он ничего не смог. — Что это? — спросил он, увлекая вновь за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего то уперся и начинал недовольно рычать. — Это стихотворение, — немного обиженно, как показалось Артему, ответил тот. — В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, но приблизительно так: «Ты умрешь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить — мы помним Погибших славу боевую» Но как это слабенько все таки по русски звучит, а? А на немецком — просто гремит! Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М да…— осекся вдруг он, устыдившись, видимо, своей восторженности.

Некоторое время они шли молча, и Артем, которому вся эта ситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит за их спиной, на Китай Городе, они останавливаются вдруг посреди перегона, чтобы прочитать стихотворение, казалась глупой и раздражающей, все катал на языке последние строчки, и отчего то вспомнился ему вдруг Виталик, тот самый Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду, Виталик Заноза, которого застрелили налетчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему лет восемнадцать только было, а Артему тогда только шестнадцать стукнуло. А ведь вечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дури новой привез, особенной какой то. Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, черная, а сзади пол затылка снесло. И все. «Ты умрешь…» Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда сказал Сухой: «А вдруг там нет ничего?» Умрешь, и никакого продолжения нет. Все. Ничего не останется. Кто нибудь потом, конечно, еще будет помнить, но недолго. «Умрут и близкие твои», или как это там? И его действительно пробрал озноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому даже рад. — А вам, случайно, с нами не по пути? Только до Пушкинской? Неужели вы собираетесь там выходить? То есть, я имею ввиду, сходить с пути? Я бы вам очень, очень не рекомендовал, Артем, этого делать. Вы себе не представляете, что там происходит. Может, вы пошли бы с нами, до Баррикадной? Я бы с огромным удовольствием побеседовал с вами!
Артему пришлось опять неопределенно кивать и мямлить что то неразборчивое: не мог же он заговаривать с первым встречным, пусть даже с этим безобидным стариком, о целях своего похода. Михаил Порфирьевич, не услышав ничего утвердительного, опять умолк. Довольно долгое время еще они шли в тишине, и сзади вроде бы все было спокойно, так что Артем наконец расслабился. Вскоре вдалеке блеснули огоньки, сначала слабо, но потом все ярче. Они приближались к Кузнецкому Мосту.
О здешних порядках Артем не знал ничего, поэтому решил на всякий случай убрать свой автомат подальше. Закутав его в тельняшку, он засунул его глубоко, насколько влезал, в рюкзак.
Кузнецкий Мост был жилой станцией, и метров за пятьдесят до входа на платформу посреди путей стоял вполне добротный пропускной пост, правда, всего один, но с прожектором, сейчас за ненадобностью погашенным, и оборудованной пулеметной позицией. Пулемет был зачехлен, но рядом сидел толстенный мужичина в вытертой зеленой униформе и ел какое то месиво из обшарпанной солдатской каски. Еще двое людей в похожем обмундировании, с неуклюжими армейскими автоматами за плечами, придирчиво разглядывали документы у выходящих из туннеля. К ним стояла небольшая очередь, все те беглецы с Китай Города, которые обогнали Артема, пока он тащился с Михаилом Порфирьевичем и Ванечкой. Впускали медленно и неохотно, какому то парню даже вовсе отказали и он теперь растерянно стоял в стороне, не зная, как ему быть, пробуя время от времени подступиться к проверяющему, но тот только сурово отталкивал его назад и звал следующего из очереди. Каждого из проходящих тщательно обыскивали и прямо на глазах у них одного мужчину, у которого обнаружили незаявленный жалкий пистолет Макарова, сначала вытолкнули из очереди, а потом, после того, как он пробовал спорить, скрутила подоспевшая подмога, и его куда то увели.
Артем беспокойно завертелся, предчувствуя неприятности. Михаил Порфирьевич удивленно посмотрел на него, Артем тихонько шепнул ему, что он тоже не безоружен, но тот лишь успокаивающе кивнул и пообещал, что все будет в порядке. Не то что бы Артем ему не поверил, просто было очень интересно, как именно это произойдет, но старик только загадочно улыбался. Тем временем очередь понемногу подходила, и пограничники сейчас потрошили пластиковый баул какой то несчастной женщины лет пятидесяти, которая немедленно принялась причитать, убеждая тех, что они ироды и удивляясь, как их до сих пор носит земля. Артем внутренне с ней абсолютно согласился, но вслух решил не высказывать своего недоумения. Покопавшись как следует, охранник с довольным присвистом извлек из груды грязного нижнего белья несколько противопехотных гранат и приготовился выслушивать объяснения.
Артем был полностью уверен, что та сейчас расскажет трогательную историю про внука, которому эти непонятные штуковины нужны для работы, понимаете, он работает сварщиком, и это какая то деталь его сварочного аппарата, или что она просто по пути нашла и вот как раз спешила сдать в компетентные органы. Но та просто сделала несколько шагов назад, прошипела проклятье и бегом бросилась обратно в туннель, спеша скрыться в темноте. Пулеметчик отложил каску с едой в сторону и оживленно принялся расчехлять свой агрегат, но один из двух пограничников, видимо, старший, жестом остановил его. Тот, разочарованно вздохнув, вернулся к каше, а Михаил Порфирьевич сделал шаг вперед, держа свой паспорт наготове.
Удивительно, но старший охранник, только что без малейшего зазрения совести перерывший всю сумку совершенно безобидной на вид женщины, пролистнул за секунду книжечку старика, а на Ванечку и вовсе не обратил внимания, как будто того и не было. Подошел черед Артема. Он с готовностью вручил худощавому усатому стражу свои документы, и тот принялся дотошно разглядывать каждую страничку, особенно долго задерживая луч фонарика на печатях, и не меньше пяти раз переводил глаза с Артемовой физиономии на фотографию, недоверчиво хмыкая, а Артем все старался изобразить саму невинность и дружелюбно улыбался. — Почему паспорт советского образца? — сурово вопросил наконец пограничник, не зная, к чему бы еще придраться. — Ну так я же маленький был еще, когда настоящие были. А потом уже мне наша администрация выправила на том бланке, который был в наличии, — пояснил Артем. — Непорядок, — нахмурился усатый. — Откройте рюкзак.
Тут вступил Михаил Порфирьевич. Подойдя к тому на непозволительно близкое расстояние, он зашептал ему торопливо: — Константин Алексеевич, вы понимаете, этот молодой человек — мой знакомый. Очень и очень приличный юноша, я лично могу вам за него поручиться.
Пограничник, открывая уже Артемову сумку и запуская туда пятерню, от чего Артем так весь и похолодел, сухо сказал: — Пять, — и пока Артем недоумевал, что же тот имеет ввиду, Михаил Порфирьевич выхватил из кармана небольшую горстку патронов и поспешно отсчитав пять штук, отправил их в приоткрытую полевую сумку, висевшую на боку у проверяющего.
Но к тому моменту рука Константина Алексеевича продолжила свои странствия по Артемову рюкзаку, и видимо, случилось страшное, потому что его лицо приобрело вдруг заинтересованное выражение.
Артем почувствовал, что его сердце проваливается в пропасть и закрыл глаза. — Пятнадцать, — бесстрастно произнес усатый.
Дороги назад все равно не было, поэтому Артем, согласно кивнув, вернул себе рюкзак, и, отсчитав еще десять патронов, ссыпал их в ту же сумку. Ни один мускул не дрогнул на лице пограничника, и Артем восхитился железной выдержке этого человека. Он просто сделал шаг в сторону, и теперь дорога на Кузнецкий Мост была свободна.
Следующие пятнадцать минут ушли на препирания с Михаилом Порфирьевичем, который упорно отказывался брать у Артема пять патронов, утверждая, что его долг намного больше, и прочее в том же духе.